Однажды в Америке

Однажды в Америке
Once Upon a Time in America
Жанр	гангстерский фильм исторический фильм драма
Режиссёр	Серджо Леоне
Продюсер	Арнон Милчен
Автор сценария	Серджо Леоне Лео Бенвенути Пьеро де Бернарди
В главных ролях	Роберт Де Ниро Джеймс Вудс Элизабет Макговерн
Оператор	Тонино Делли Колли
Композитор	Эннио Морриконе
Кинокомпания	The Ladd Company, Embassy International Pictures, PSO International, Rafran Cinematografica Дистрибьютор: Warner Bros.
Длительность	229 мин
Бюджет	30 млн $
Сборы	$5 321 508
Страна	США США Италия Италия
Язык	английский
Год	1984
IMDb	ID 0087843
Выход фильма «Однажды в Америке» (оригинальное название — Once Upon a Time in America)

К:Фильмы 1984 года

«Однажды в Америке» (англ. Once Upon a Time in America, итал. C'era una volta in America) — гангстерский фильм Серджо Леоне, вышедший на экраны в 1984 году и частично основанный на автобиографическом произведении Гарри Грэя. История дружбы и предательства нескольких гангстеров и бутлегеров, встретившихся в начале двадцатого века в еврейском квартале Нью-Йорка и разбогатевших во времена сухого закона в США, показана через прихотливое сплетение воспоминаний, сновидений и опиумных грёз главного героя.

Последняя режиссёрская работа Серджо Леоне вышла в прокат в искажённом виде и не имела успеха ни у критиков, ни у зрителей. После восстановления первоначального хронометража и структуры картина стала рассматриваться как одно из высших достижений гангстерского жанра. «Однажды в Америке» стабильно входит в лучшую сотню фильмов по версии IMDb.

Сюжет

В почти 4-часовом фильме (4 часа 11 минут в расширенной версии) прослежена судьба товарищей из еврейского квартала в Нижнем Ист-Сайде на протяжении полувека (вплоть до 1968 года). Основные события показаны глазами Дэвида Ааронсона по прозвищу «Лапша». В погоне за «американской мечтой» во время действия «сухого закона» Ааронсон становится крупным криминальным воротилой. Из лучших соображений он предаёт своих товарищей и становится виновником их гибели. Его мечты о счастье с любимой женщиной развеиваются как дым в опиумной курильне…

Подробное изложение сюжета

Фильм построен как переплетение трёх временных (1920-е, 1930-е и 1960-е годы) и двух смысловых сюжетных линий.

Главный герой Дэвид Ааронсон по прозвищу «Лапша» («Noodles»), когда-то гангстер и бутлегер, а ныне пожилой человек без определённых занятий, в течение 35 лет прятавшийся от своего преступного прошлого, приезжает в Нью-Йорк. Лапша получает сообщение о необходимости перенести могилы друзей из-за переноса старого кладбища. Хотя он и тщательно скрывался много лет, место его нахождения для кого-то неизвестного больше не секрет. Попав в родной квартал, «Лапша» сталкивается со своим прошлым: «Бар толстяка Мо», предметы в доме — все напоминает ему о пережитом. Лапша обнаруживает очень неожиданное обстоятельство — кто-то уже перенёс могилы на новое кладбище, выстроив для этой цели роскошный склеп. Лапша попадает в склеп и, закрыв за собой тяжелые кованые двери, обнаруживает мемориальную табличку, из текста которой следует, что этот склеп построил не кто иной, как он сам в память своих друзей. А рядом висит ключ от ячейки вокзальной камеры хранения, который кто-то оставил для него…

Память переносит «Лапшу» в 1920-е и 1930-е годы. Начинал он в банде подростков, промышлявших в еврейском квартале Нью-Йорка. Начало 20-х годов. Дэвид «Лапша» («Noodles») Ааронсон, Максимилиан «Макс» («Max») Беркович, Патрик «Простак» («Patsy») Голдберг, Филипп «Косой» («Cockeye») Штейн и малыш Доминик занимаются воровством, грабежом и прочими аферами. В компании появляются два ярко выраженных лидера, Лапша и Макс, однако они находят общий язык и банда становится только сильнее. Ребята будучи подростками проявляют недетские ум, сноровку и сообразительность, сначала подчинив шантажом полицейского, контролирующего квартал, а позже начиная выполнять поручения взрослых организованных преступников. Благодаря своему изобретению, «поплавку с солью», они спасают контрабанду алкоголя и получают свой первый серьёзный куш, выловив ящики со спиртным. Ребята по своему торжественному договору складывают на станции в ячейку сейфа 50 % от всей своей выручки в чемодан, создавая общак. Ключ решают отдать Толстяку Мо. Позже путь ребят пересекается с их давним непримиримым конкурентом — молодым преступным «авторитетом» по прозвищу «Багси». Мальчишка Доминик, самый младший член банды, бегущий впереди, замечает Багси. По крику Доминика ребята обращаются в бегство, но Багси стреляет и попадает в Доминика, который умирает на руках у Лапши. Багси ищет остальных среди ящиков, но Лапша, решая отомстить за Доминика, набрасывается на Багси и в бешенстве закалывает его ножом, а заодно наносит два ножевых удара подоспевшему полицейскому и попадает в тюрьму на более чем десяток лет.

Когда Лапша выходит из тюрьмы, он попадает в новое время — 1930-е годы. Вся его старая банда преуспевает — они содержат подпольное питейное заведение, процветающее в условиях сухого закона. Лапша активно включается в преступную деятельность. Постепенно они начинают заниматься всё более серьёзными делами, связанными с ограблениями и убийствами. Банду Лапши и Макса используют политики в противостоянии между профсоюзом и боссами сталелитейного концерна. Лапша против вмешательства в политику, на этой почве у него возникает первая большая размолвка с Максом, которого, напротив, роль уличного гангстера уже не устраивает.

Лапша: (обращаясь к политику) Мне не нужны твои связи и я не доверяю политикам.
Макс: Ты все еще рассуждаешь как уличный пацан. Если бы мы слушали тебя, то по-прежнему шмонали бы пьяниц в баре!
Лапша: В чем дело — ты банкрот?
Макс: Не действуй мне на нервы, Нудлз (Лапша)! Я говорю о реальных деньгах.
Лапша: (достает из кармана пачку денег) Вот это реальные деньги, у меня их много. Одолжить тебе?
Макс: Будешь таскать грязь с улицы всю свою жизнь?

Лапша: А мне нравится улица, она мне жизнь облегчает. Мне нравится её нюхать, она прочищает лёгкие. И член от неё хорошо стоит.

Следующая размолвка была связана с тем, что Максу пришла идея ограбить Федеральный резервный банк Нью-Йорка. Времена сухого закона заканчивались, и пора было думать о других возможностях заработать. Лапша понимает, что осуществить такое масштабное преступление им не по силам, но Макс и слышать ничего не хочет. Любовница Макса говорит Лапше, что Макс только и делает, что говорит об этом дерзком деле, что уже и постель его не интересует, и просит Лапшу разрешить ситуацию, либо она сама это сделает, говоря, что лучше она увидит их в тюрьме, чем в гробу… Понимая, что Макс не отступит, Лапша решает сдать своих друзей полиции в тот момент, когда они будут перевозить очередную партию спиртного. Таким способом он надеялся спасти их от самоубийственной попытки ограбления банка.

Лапша звонит в полицию от имени неизвестного доброжелателя и рассказывает о предстоящем перевозе спиртного. На следующий день в СМИ появляется сообщение о том, что Простак, Косой и Макс были убиты в перестрелке с полицией. Также тело Макса обгорело до полной неузнаваемости. После этих событий неизвестные из синдиката ищут Лапшу, чтобы его убить. Они поджидают Лапшу в номере отеля, туда приходит его любовница, неизвестные спрашивают, где прячется Лапша, но она ничего не знает. Неизвестные убивают её. Позже они жестоко избивают и пытают Толстяка Мо и пытаются также выяснить, где скрывается Лапша. Толстяк Мо долго терпит, но в итоге говорит, что они найдут его в китайском театре, который служит прикрытием для опиокурильни. Они направляются туда, один остается. Китаец предупреждает Лапшу о приходе недоброжелателей и указывает на безопасный выход на улицу. Лапша, покинув опиокурильню, проникает в бар Толстяка Мо и убивает оставшегося там недоброжелателя. Также он берет ключ от той самой ячейки, куда друзья складывали свои деньги, общак.

Лапша открывает ячейку на станции, но к своему ужасу в чемодане вместо большого количества денег он обнаруживает лишь газеты. Он уходит и берет первый попавшийся билет на автобус до другого города. И исчезает из Нью-Йорка на 35 лет.

Другая параллельная сюжетная линия — романтические взаимоотношения Лапши и Деборы, сестры Толстяка Мо, начавшиеся ещё в их детстве. Еще будучи подростками, они питали сильную симпатию друг к другу, но отношения их не сложились. Он был уличным бродягой-босяком, а она мечтала о сцене. Прошло много лет и Дебора стала известной актрисой. А Лапша, выйдя из тюрьмы — стал матёрым гангстером, но они так и не смогли найти общий язык. Лапша устроил Деборе потрясающий романтический вечер в ресторане, открыв его не в сезон, все столики на двоих. Лапша говорит ей, что она была одной из причин, по которой он смог пережить заключение в тюрьме, что он каждый день думал о ней. Но Дебора сообщает Лапше, что уезжает на западное побережье в Голливуд чтобы воплотить свою мечту, быть на самой вершине и быть знаменитой актрисой, и что они не могут быть вместе. Лапша любил и желал её с юности, и Дебора также питала к нему очень тёплые и глубокие чувства. Они по-настоящему любили друг друга все это время. Сидя в машине, Лапша и Дебора едут домой. Лапша сидит полностью разбитый, и Дебора приближается, чтобы поцеловать его, попрощаться. Они целуются, а затем Дебора пытается остановить Лапшу. Но Лапша не останавливается. Понимая, что они действительно не могут быть парой, и что Дебора скоро уедет, и неизвестно увидятся ли они ещё, Лапша насилует Дебору в машине.

60-е годы. Возвращаясь от своих воспоминаний к действительности, Лапша посещает вокзал и, открыв найденным в склепе ключом ячейку в старой камере хранения, где ещё с 20-х годов они хранили свой общак, обнаруживает старый чемодан с крупной суммой денег. Поверх денег лежит записка: «Это аванс за будущую работу». Заказчик — секретарь Бейли.

Позже Лапша находит бывшую любовницу Макса, та говорит, что Макс все спланировал еще тогда, в давнем прошлом, и что лишь посмеялся над ними, просчитав шаг, что они сообщат о том деле в полицию. А когда полиция остановила их машину, он первым открыл огонь. И сказала, что Макс хотел умереть, а не кончить в психушке, как его отец. Поэтому он так болезненно и серьезно относился к выражениям Лапши: «Ты сумасшедший». Также Лапша видит фотографию рядом с местом их диалога. На картине он видит покровителя этого заведения и Дебору.

Лапша находит Дебору. Лапша говорит, что видел, как она потрясающе играла роль и что сделала в прошлом правильный выбор, променяв его на актерскую жизнь. Также Лапша понимает, что она знает секретаря Бейли и что их нечто связывает. Дебора пытается отрицать это, но здесь из неё получается никудышная актриса. Он узнает, что Дебора была все эти годы любовницей секретаря Бейли. В дверь стучит сын секретаря Бейли, но Дебора спешно просит его подождать снаружи. Дебора рассказывает Лапше о сыне секретаря Бейли. Она умоляет его выйти через другую дверь, чтобы не увидеть его. А также не приходить по приглашению секретаря Бейли. Лапша не слушает Дебору. Он выходит через туже дверь, видит сына секретаря Бейли и тут же все понимает. На лице у него проступают скупые мужские слезы. Сын секретаря Бейли как две капли воды похож на лучшего друга Лапши — Макса в молодости. Сына зовут Дэвидом, как и Лапшу.

Наконец, Лапша находит и заказчика — секретаря Бейли и приходит к нему домой. Секретарь Бейли — это не кто иной, как постаревший, но всё тот же старый друг Лапши, Макс. Он рассказывает, что в тех убийствах его друзей участвовал синдикат. Полиция также была замешана и подкуплена. Постаревший Макс, рассказывает о том, что всё это подстроил именно он, чтобы вырваться с улицы и легализоваться. Он специально договорился с полицейскими, чтобы те расстреляли при попытке сопротивления всю банду, и подбросили обгоревшее тело другого человека, чтобы сфальсифицировать в 1930-е годы его смерть. Сейчас Бейли находится под серьёзным следствием. Он говорит, что не предстанет перед комитетом и что он и так уже труп. Или он уберет конкурентов, или они его. Макс-Бейли говорит, что приглашение ничего уже не значит, а значит лишь деньги и контракт. Контракт на убийство самого себя. Он хочет, чтобы именно Лапша застрелил его, так как сможет принять смерть только от его рук. Именно для этого Макс нашел Лапшу. Этим он хочет уравнять счёты, а также Макс хочет искупить свою перед Лапшой вину и вернуть долг. Он гарантирует полную анонимность своего убийства, открывая потайную дверь с выходом на улицу.

Макс предполагает, что Лапша хочет отомстить за то, что Макс забрал всю его жизнь, забрал все, жил на его месте, забрал все деньги — общак, забрал его любимую девушку… а взамен оставил 35 лет скорби о том, что Лапша убил своего лучшего друга. Однако Лапша отказывается и говорит ему, что тот сумасшедший. Он делает вид, что не знает Макса, обращаясь к нему исключительно по имени «Бейли». Лапша говорит Бейли, что не понимает о чем тот говорит и что тот ему ничего не должен, а также то, что раньше они и убивали людей, выполняли разные заказы, но они никогда бы не пошли на такой контракт, который предлагает Бейли. Бейли говорит, что он должен ответить за предательство друга. И снова просит Лапшу убить его. Но Лапша говорит господину секретарю, что много лет назад у него был друг и он ему был очень дорог, но что этот друг Макс погиб еще много лет назад. Он говорит, что это была великая дружба. Также он добавляет, что: «все обернулось плохо и для него и для меня». В завершение Лапша желает мистеру Бейли спокойной ночи и говорит: «Надеюсь, расследование ничего не выявит. Жалко будет, если труд всей жизни пойдет насмарку». После этого Лапша покидает дом через чёрный ход. Бейли через небольшой промежуток времени выходит следом и, идя рядом со стоявшим неподалёку фургоном-мусороразмалывателем, а теперь заведенным, едущим и работающим, исчезает в нём.

Фильм заканчивается последним флешбэком, сценой, возвращающей нас в 1930-е годы. Лапша заходит в тот самый китайский театр, в курильню опиума, он затягивается, ложится на спину и растягивается в счастливой улыбке на лице.

В ролях

Актёр	Персонаж
Роберт Де Ниро	Дэвид Ааронсон («Лапша»)
Джеймс Вудс	Максимилиан Беркович («Макс»)
Элизабет Макговерн	Дебора Гелли
Джеймс Хейден	Патрик Голдберг («Простак»)
Уильям Форсайт	Филип Штайн («Косой»)
Тьюсдей Уэлд	Кэрол
Дарлэнн Флюгел	Эви
Ларри Рэпп	Мо Гелли («Толстяк Мо»)
Джо Пеши	Фрэнки Манольди
Трит Уильямс	Джеймс Конвей О’Доннелл
Джеймс Руссо	Багси
Эми Райдер	Пегги
Бёрт Янг	Джо Минальди
Дэнни Айелло	шеф полиции Винсент Айелло
Ной Мозелли	Доминик
Скотт Тайлер	«Лапша» в юности
Расти Джейкобс	«Макс» в юности / Девид Бейли
Дженнифер Коннелли	Дебора в юности
Брайан Блум	«Простак» в юности
Эдриен Кьюрен	«Косой» в юности
Майк Монетти	«Толстяк Мо» в юности
Джулия Кохен	Пегги в юности
Ольга Карлатос	женщина в китайском театре

Кастинг

В обойму кандидатов на главные роли входило свыше двухсот актёров. В итоге на роли основных героев фильма, евреев, были отобраны актёры других национальностей. В середине 1970-х годов одним из основных претендентов на роль «Макса» или «Лапши» выступал Жерар Депардьё, который пообещал в случае необходимости выработать у себя американский акцент. На роль Кэрол претендовала Клаудия Кардинале. Одним из претендентов на роль «Макса» был друг Роберта Де Ниро Джо Пеши. После неудачной пробы Джо режиссёр предложил ему выбрать любую роль в фильме, какая только ему понравится — так Пеши сыграл Фрэнки.

Следующий этап кастинга состоял в подборе подростков на роли главных героев в юности. Во главу угла ставилось максимальное физическое сходство с теми актёрами, которые играют тех же персонажей в зрелом возрасте. Роль юной Деборы стала кинодебютом 14-летней модели Дженнифер Коннелли. Уже в следующем году она сыграла ведущую роль в фильме «Необъяснимые явления» итальянского режиссёра Дарио Ардженто.

Производство

Существенны для фильма время и годы. Тут меня больше интересует нереалистичное и иносказательное. Самое важное — ощущение галлюцинации, путешествия во сне, порождённое опиумом, с которого начинается и которым заканчивается фильм.

Серджо Леоне, 1981 год

При разработке каркаса будущего фильма Леоне отталкивался от автобиографического романа «The Hoods» Гарри Грэя (1901—1980), уроженца Одессы. Леоне стал общаться с Грэем и обдумывать замысел фильма в конце 1960-х гг., но на добывание авторских прав у режиссёра ушли годы. По мере роста масштабности замысла он привлёк в ряды сценаристов Нормана Мейлера и Стюарта Камински.

Фильм снят сферической оптикой на стандартной киноплёнке 35-мм в кашетированном формате с соотношением сторон кадра 1,85:1. Прокатные фильмокопии отпечатаны контактным способом с таким же соотношением сторон.

Сцены на морском берегу Майами-Бич были сняты в городе Сент-Питерсберг (Флорида). Отель, в который разбогатевший «Лапша» пригласил Дебору, снимался в Венеции. При этом дорога, по которой они возвращались домой, находится через океан — на побережье Нью-Джерси. Роль шофёра сыграл продюсер фильма Арнон Мильчан.

Роберт Де Ниро предложил, чтобы стареющий «Макс» обладал ослепительной улыбкой белоснежных зубов — это должно было продемонстрировать его богатство и тщеславие. Продюсеры отказались оплачивать связанные с этим расходы, и Де Ниро взял их на себя. В ходе подготовки к роли «Лапши» Де Ниро попросил о личной встрече со знаменитым криминальным боссом Меиром Лански (1902—1983), на образ которого он ориентировался. В этой встрече ему было отказано.

В ходе работы над фильмом 10-часовой отснятый материал был урезан до 6 часов. Поначалу Леоне хотел выпустить свою картину в виде двух трёхчасовых серий, но киностудия не оценила этой идеи. До нынешнего объёма фильм сократил новый монтажёр Зак Стенберг, специально приглашённый для этой цели в съемочную группу.

Прокатные версии

Для проката в США фильм был урезан до 139 минут, причём все сцены были перемонтированы компанией Алана Ладда в хронологическом порядке, что убило замысел режиссёра и рассеяло содержательно важную для фильма ауру неопределённости. В эту версию не вошли ни встреча постаревших «Лапши» и Деборы, ни гибель Макса в мусорной машине. Эмоциональная составляющая уступила место смакованию насилия. В этой версии фильм провалился в прокате и получил разгромные отзывы в прессе. «Эпическая поэма алчности и насилия была перемолота в невразумительное месиво, лишённое фактуры, атмосферы, чувства времени и всякого смысла», — прокомментировал произошедшее Роджер Эберт.

Леоне был настолько возмущён тем, что произошло с его детищем, что до конца жизни отошёл от кинопроизводства. «Трагедия фильма в том, что его уничтожат в той стране, для которой он в первую очередь предназначался», — кипятился режиссёр летом 1984 года. — «Но вы знаете прокатчиков, и Ладд не худший из них. Один прокатчик с Ближнего Востока сказал, что готов купить фильм при условии, что мы вырежем все сцены с евреями!»

Прокат фильма в СССР проходил в два этапа. Впервые он был показан в кинотеатрах в урезанном виде (~3 ч) в 1986 году, хронология соответствовала авторской версии. Премьера расширенной версии состоялась в Москве, в декабре 1989 года, причём сцены, как и в американской прокатной версии, были перемонтированы в хронологическом порядке. Синхронный перевод выполнен на студии «Ленфильм», текст читал Олег Борисов. Расширенная версия шла раздельно, в трёх частях. Первую серию (о событиях 1920-х) посмотрели 27,6 млн зрителей, вторую (о событиях 1930-х) — 26,6 млн, третью (о событиях 1960-х) — 23,1 млн человек.

Самая полная версия фильма продолжительностью 245 минут была представлена Робертом Де Ниро и Элизабет Макговерн на Каннском фестивале 2012 года.

Анализ

«Я европейский режиссёр, заворожённый той Америкой, о которой читал у Чандлера, Хэммета, Дос Пассоса, Фицджеральда и т. д.» (С. Леоне).

Последний фильм Серджио Леоне не сразу нашёл своего зрителя. Многих отталкивали продолжительность хронометража, открывающие фильм сцены жёсткого насилия, отсутствие положительных персонажей, режиссёрский пессимизм. Несмотря на свойственный фильмам Леоне эпический замах, «Однажды в Америке» заканчивается на камерной, элегической ноте. «Это очень горький фильм, — признавался режиссёр, — жизнь главного героя оканчивается катастрофой». По мнению составителей киносправочника TimeOut, «эмоциональное ядро фильма — мрачная элегия о человеке, которого перемалывает время и который в конце не испытывает ничего, кроме бессильной печали».

В 1984 г. Ричард Корлисс предупреждал читателей журнала TIME: «Это в конечном счёте европейский артхаус, от которого не стоит ожидать реактивности голливудского болида». По мнению же Дэйва Кера, сила фильма как раз в том, что он не замыкается в оболочке высокого искусства, а занимает и развлекает зрителя не хуже Голливуда. Сцена за сценой 4-часового фильма построены так, чтобы производить на зрителя максимальный эмоциональный эффект: «Каждый жест непосредствен и вместе с тем отпечатан в вечности», — пишет Кер.

Сновидческий аспект

Осознание собственной вины в гибели друзей гнетёт героя Де Ниро на протяжении десятилетий — пока он не понимает, что был не предателем, а преданным, не преступником, а жертвой. Режиссёрская хитрость в том, что опиумный туман ставит под сомнение такую развязку. Как отмечает Р. Эберт, всё происходящее на экране может быть трактовано как опиумная грёза, кошмар или воспоминание. Блаженная улыбка главного героя в последнем кадре оставляет вероятность того, что во время опиумной грёзы он смоделировал такую картину будущего, которая освобождает его от груза вины за смерть лучшего друга и изнасилование той женщины, которую он любил. Глубину испытываемого им чувства вины подчёркивают экспрессионистские кадры трезвонящего телефона в начале фильма. В начале работы над фильмом режиссёр называл опиумную курильню «приютом, гаванью, убежищем» героя Де Ниро. При этом не вполне понятно, как герой в 1933 году мог вообразить себе 1960-е с точностью до таких мелких деталей, как цветной телевизор.. Леоне отмечал, что опиум чаще порождает грёзы о будущем, чем воспоминания о былом. В интервью он признаёт, что «фильм может представлять то, что возникает в воображении героя под действием наркотика». При этом оба чтения — буквальное и сновидческое — в равной степени возможны: «Я говорю и да и нет разом», — замечал по этому поводу Леоне.

Серджо Леоне о сновидческой стороне фильма

Сдав своих друзей в 1933 году, «Лапша» погиб и морально, и физически. То, что его грёза не всегда правдоподобна, меня не волнует. Для меня и реальность — сновидение. <…> Это позволяет мне, европейцу, оказаться внутри американского мифа. Пока «Лапша» мечтает о том, как бы могла сложиться его жизнь, пока он представляет себе будущее, у меня, у европейца, появляется возможность грезить американскими мифами. И это идеальное сочетание. Мы идём рука об руку: «Лапша» со своей грёзой и я со своей. Будто одна песня накладывается на другую. Для меня «Лапша» не покидает 1930-х. Всё остальное ему снится. Весь фильм — это опиумная грёза «Лапши», сквозь которую я воскрешаю призраки кино и американских мифов.

Награды и номинации

Премия «Золотой глобус» (1985):

• Лучшая работа режиссёра — Серджо Леоне (номинация)
• Лучшая музыка к фильму — Эннио Морриконе (номинация)

Премия BAFTA (1985):

• Лучшая работа режиссёра — Серджо Леоне (номинация)
• Лучшая актриса второго плана — Тьюсдей Уэлд (номинация)
• Лучшая работа оператора — Тонино Делли Колли (номинация)
• Лучшая музыка к фильму — Эннио Морриконе (награда)
• Лучший дизайн костюмов — Габриэлла Пескуччи (награда)

Премия «Давид ди Донателло» (1985):

• Лучший иностранный режиссёр — Серджо Леоне (номинация)

Премия итальянского синдиката киножурналистов «Серебряная лента» (1985):

• Лучшая работа режиссёра — Серджо Леоне (награда)
• Лучшая музыка — Эннио Морриконе (награда)
• Лучшая работа художника — Карло Сими (награда)
• Лучшая операторская работа — Тонино Делли Колли (награда)
• Лучшие спецэффекты — Migliori Effetti Speciali (награда)

Фильм не был номинирован на «Оскар» ни в одной из категорий. Ожидалось, что Морриконе будет номинирован за лучшую музыку к фильму, но из-за технической ошибки (имя композитора было вырезано из вступительных титров при перемонтаже) номинация оказалась невозможной по правилам киноакадемии.

Релиз на видео

В середине 1980-х в англоговорящих странах фильм выпущен компанией Thorn EMI Video на VHS. В Италии и других странах фильм выпущен на VHS другими компаниями. В СССР с середины 1980-х и в России в 1990-е распространялся на «пиратских» видеокассетах в системах PAL и NTSC с авторскими одноголосыми закадровыми переводами Алексея Михалёва, Леонида Володарского, Василия Горчакова, Андрея Гаврилова, Вартана Дохалова, в России в 1990-е — в переводах Юрия Толбина, Эдуарда Шиндяпина, Юрия Сербина и других. В 1990-е годы фильм перевыпущен на VHS другими изданиями.

В начале 2000-х годов фильм выпущен на DVD в переводе Юрия Живова в системе NTSC. В 2003 году фильм выпущен на DVD также с двухголосым закадровым переводом Петра Гланца в той же системе. Русских меню и русских субтитров в этих первых изданиях нет, только английское меню, и английские, а иногда и французские, итальянские и испанские, и некоторые латинские, а также японские субтитры.

Ссылки

• «Однажды в Америке» (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.allmovie.com/movie/v36329 «Однажды в Америке»] (англ.) на сайте allmovie
• [www.onceuponatimeinamerica.net/ Сайт о фильме]
• [www.rottentomatoes.com/m/once_upon_a_time_in_america/ Once Upon a Time in America] на Rotten Tomatoes (англ.)
• [www.boxofficemojo.com/movies/?id=onceuponatimeinamerica.htm Once Upon a Time in America] на Box Office Mojo (англ.)

Отрывок, характеризующий Однажды в Америке

– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.