Одни и другие
Поделись знанием:
К:Фильмы 1981 года
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.
Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
| Одни и другие / Болеро | |
| Les Uns Et Les Autres | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Автор сценария | |
| В главных ролях | |
| Оператор |
Жан Боффети |
| Композитор | |
| Кинокомпания |
Les Films 13, TF1 |
| Длительность |
173 мин |
| Страна | |
| Язык | |
| Год | |
| IMDb | |
«Одни и другие» (фр. Les Uns Et Les Autres) — фильм режиссёра Клода Лелуша, Франция, 1981 год. Эпическая музыкальная драма о 50-летнем периоде (1930—1980) в истории Европы. В американском прокате получил название «Болеро» (англ. Boléro) по произведению Мориса Равеля, служащему лейтмотивом картины.
Сюжет
Эпиграф к фильму:
|
В жизни человечества есть всего две-три истории, и они повторяются так, словно происходят впервые. | 
|
Фильм прослеживает судьбу нескольких семей из Советского Союза, Франции, Германии и США с середины 1930-х до начала 1980-х годов. Не всегда взаимосвязанные событий в каждой семье объединены общим стержнем — историей Европы этого периода, и выражены языком танца и вокала. Многие актёры играют несколько ролей (родителей, детей, внуков) в различном возрасте.
- 1936 год, Москва, Большой театр. Идёт набор балерин в труппу. Одна из них — Татьяна, знакомится с Борисом Ито́вичем — солистом театра. Вскоре они играют свадьбу.
- 1937 год, Париж, Фоли-Бержер. Во время выступления с аллюзией на номер Жозефины Бейкер умирает пожилой пианист. Конкурсный отбор проходит молодой аккомпаниатор Симон Мейер. Он влюбляется в скрипачку из оркестра Анну. Вскоре они играют свадьбу.
- Германия. Молодой пианист Карл Кремер на приёме у Гитлера исполняет Сонату № 14 Бетховена. Рейхсканцлер благодарит музыканта. Восторженный Карл бежит домой к молодой жене Магде с криками: «У фюрера есть душа!»
- 1939 год, Нью-Йорк. В прямом радио эфире — джаз Джека Гленна и его оркестра. Он объявляет о том, что его жена Сюзанна недавно родила ему дочь Сару. Трансляция прерывается информацией о вторжении Германии в Польшу.
- 1940 год. По улицам Парижа марширует немецкий военный оркестр, которым дирижирует Карл Кремер. На фоне парадного марша за кадром он читает своё письмо жене о безмятежности западного фронта и странной приветливости французов к оккупантам.
- 1941 год, Москва. Борис Итович уходит на фронт.
- 1941 год. Семью Майеров, как и тысячи других парижских евреев, в товарном вагоне отправляют в неизвестном направлении. Предполагая худшее, Симон привязывает к ножке грудного сына золотые обручальные кольца и на остановке опускает ребёнка на рельсы в канализационное отверстие в полу последнего вагона. Мальчика находит местный житель и, оставив ценности себе, подбрасывает его в отдалённую церковь.
- 1942 год, Сталинград. Борис Итович, утопая на марше в осенней распутице, как молитву читает «Жди меня» Симонова.
- 1944 год. Американец Джек Гленн с оркестром даёт в Лондоне концерты войскам союзников. Кадр меняется, тот же оркестр играет джаз уже на улицах освобожденной Франции.
- Начало 1945 года. Джека Гленна семья и друзья-музыканты встречают дома. На фоне этого ликования и веселья его соседям зачитывают соболезнование правительства США по поводу гибели их сыновей при десанте в Нормандии.
- 1945 год. Париж, вокзал. Прибывает очередной поезд с освобождёнными из немецких лагерей французами. На нём из Польши приезжает Анна Мейер. С другого пути в Германию отправляется поезд, на котором возвращается отбывший минимальное заключение военный музыкант Карл Кремер. Становится известно, что Симон Мейер сожжён в концлагере. Его жена предпринимает тщетные попытки найти ребёнка. Одновременно другую француженку — Эвелин, певичку из кабаре, толпа подвергает различным унижениям за сожительство с немецкими офицерами. Она уезжает в провинцию, оставляет грудную дочь на попечение деда и бабушки и кончает жизнь самоубийством.
- Проходит 20 лет. Подросшая дочь Эвилин — Эдит приезжает в Париж. Одновременно на вокзале родственники встречают большую группу французских солдат, вернувшихся из Алжира. По перону проходит живой Симон, которого друзья окликают Робером Пратом. Очевидно, что это сын Мейеров.
- Семья Гленна разбивается на машине: Сюзанна насмерть, Джек — в тяжёлом состоянии. Карьеру матери певицы подхватывает дочь Сара.
- Ставший известным дирижёром Карл Кремер гастролирует по миру. В Нью-Йорке его ожидает удар — все билеты на концерт проданы, но на представление не является ни один зритель. Он с оркестром играет для двух музыкальных критиков и пустующих кресел. Обеспеченная еврейская диаспора США выкупила все билеты, но неявкой саботировала выступление, припомнив Карлу его службу в вермахте.
- 1964 год. Сын Татьяны и Бориса Ито́вичей Сергей — чрезвычайно успешный артист балета, гастролирующий в Париже. В день возвращения в СССР просит у французских властей политического убежища (аллюзия на Рудольфа Нуреева).
- Проходит ещё 20 лет. Роберт Прат становится успешным писателем и издаёт книгу, на обложке которой — его крупная фотография. Его разыскивают близкие и друзья Мейеров и открывают правду о его происхождении и страдании родителей.
- Середина 1980-х. Красный крест организует благотворительную акцию около Эйфелевой башни. Под нарастающий ритм Болеро Равеля танцует Сергей Борисович, аккомпанирует оркестр под управлением немца Карла Кремера, сопровождаемый мощным вокализом американки Сары Гленн. Среди зрителей — многие персонажи картины.
В ролях
|
|
Критика
- Фредерик и Мари-Энн Брюсса, члены объединения New York Film Critics Online: «Точка зрения Лелуша состоит в том, что искусство (танцы, музыка, песня) является универсальным языком надежды, обновления и объединения. „Болеро“ — фильм со своими недостатками — он слишком затянут и слишком фрагментирован, — тем не менее, это значительная кинематографическая работа, которая чествует триумф духа человеческого»[1].
- Дуглас Пратт, обозреватель DVDLaser на rottentomatoes.com: «Песни, написанные Мишелем Леграном и Франсисом Лэем, исполнены в неизменно лучших традициях французской популярной музыки. Некоторые из танцевальных эпизодов впечатляют. Но когда они сменяются сценами, которые не связаны с музыкой, фильм начинает вязнуть»[2].
Премии и награды
- Каннский кинофестиваль
- 1981 — Победитель Technical Grand Prize[3]
- 1981 — номинация на Золотую пальмовую ветвь — режиссёр Клод Лелуш
- Премия Сезар
- 1982 — номинация за лучший фильм — режиссёр Клод Лелуш
- 1982 — номинация за лучший монтаж — монтажёры Софи Бау́, Хьюго Дармуа
- 1982 — номинация за лучшую музыку — композиторы Франсис Лэй, Мишель Легран
- 1982 — номинация за лучший звук — Гараль Мори́
- Премия киноакадемии Японии
- 1982 — номинация за лучший фильм на иностранном языке
См. также
Напишите отзыв о статье "Одни и другие"
Примечания
- ↑ Frederic and Mary Ann Brussat. [www.spiritualityandpractice.com/films/films.php?id=8090 Film Review.Bolero] (англ.). spiritualityandpractice.com. Проверено 4 октября 2011. [www.webcitation.org/65DyNVqiN Архивировано из первоисточника 5 февраля 2012].
- ↑ Дуглас Пратт, обозреватель DVDLaser [www.rottentomatoes.com/m/1002857-bolero/reviews/ Les Uns et les Autres] на rottentomatoes.com
- ↑ [www.festival-cannes.com/en/archives/ficheFilm/id/1731/year/1981.html Гран При на фестивале в Каннах] (фр.)
Ссылки
- «Одни и другие» (англ.) на сайте Internet Movie Database
- [www.allmovie.com/movie/vles-uns-et-les-autres-6554 Одни и другие] (англ.) на сайте allmovie
- [www.frsong.ru/fr_songs_txt.php?par_singer_name=416&id_song=17885 Текст песни «Les Uns Et Les Autres»]
Отрывок, характеризующий Одни и другие
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.
Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
