Однопартийная система

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Однопартийная система — тип политической системы, в которой единственная политическая партия обладает законодательной властью. Оппозиционные же партии либо запрещены, либо системно не допускаются к власти. Доминирование одной партии может также устанавливаться посредством широкой коалиции нескольких партий (народный фронт), в которой правящая партия резко преобладает (см. также Система с доминирующей партией).





Концепция

Формы правления, политические режимы и системы
Портал:Политика · править

Чаще всего такое положение рассматривается как диктатура, и многие диктатуры представляют себя как однопартийные системы. Примеры диктатур, которые не являются однопартийными системами, включают в себя военные диктатуры, которые чаще всего пытаются объявить вне закона вообще все политические партии во время своего правления, абсолютные монархии, теократические государства. Однопартийную систему не следует путать с системой с доминирующей партией, в которой оппозиция официально не запрещена, но по большому счёту неэффективна (не имеет возможности возглавить правительство либо не имеет возможности влиять на его действия). Страны с однопартийной системой, в которых правящая партия исповедует ту или иную форму марксизма-ленинизма, в англоязычных источниках называют коммунистическими странами.

Однопартийные государства часто формально заявляют о поддержке демократии (в особенности это справедливо для коммунистических государств, которые вставляют слово «народный» и/или «демократический» в свои полные наименования, главным образом потому, что идеология марксизма-ленинизма заявляет о демократическом правительстве), но без нескольких партий такие выборы являются большей частью символическими. Несмотря на то, что иногда другие политические партии разрешаются правительством, они обязаны подчиняться доминирующей партии и не могут таким образом выступать в роли оппозиции.

В большинстве случаев, однопартийные системы вырастают на почве фашистских, коммунистических или националистических идеологий, в частности, при освобождении от колониального управления. В подобной ситуации однопартийная система часто появляется при деколонизации в результате явного доминирования какой-либо партии в освобождении или в борьбе за независимость.

Однопартийные государства обосновывают своё устройство различными путями. Одним из известных обоснований является то, что многопартийная система привносит слишком большое разделение и затрудняет экономическое и политическое развитие. Этот аргумент был особенно популярен в середине XX века, когда многие развивающиеся страны пытались повторить опыт СССР[1]. Обычный контраргумент — однопартийное государство имеет со временем тенденцию к застою и нежеланию воспринимать перемены, что обуславливает его неспособность принимать новые условия и ситуации и может привести к его падению. Этот аргумент стал широко распространён ближе к концу XX века, после падения Советского Союза и стран Варшавского договора.

Однопартийная система в России

Обзор

Политические партии в их современном понимании были впервые в российской истории легализованы в соответствии с октябрьским манифестом 1905 года. По итогам Февральской революции 1917 года с политической арены России исчезли правомонархические («черносотенные») партии и движения, однако настоящий путь к однопартийному государству открылся после прихода большевиков к власти в октябре 1917 года.

Удобной ширмой для однопартийного государства стала система Советов, выборных многопартийных органов, стихийно образовавшихся по всей стране в 1917 году, и ведущих своё начало от Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, организованного в основном меньшевиками непосредственно во время Февральской революции. Основным механизмом однопартийности стало сколачивание в Советах заведомого большинства; оказавшись в большинстве, делегаты большевистской фракции голосовали за решения своего ЦК в порядке партийной дисциплины. Работа подобного политического механизма хорошо видна на примере принятия Брестского мира. Само решение о принятии мира на германских условиях было принято на историческом заседании ЦК РСДРП(б) 23 февраля 1918 года, и затем последовательно проведено через ВЦИК (где большевистская фракция составляла большинство) и IV Всероссийский съезд Советов (где насчитывалось 795 большевиков из 1204 делегатов).

Вместе с тем этот механизм тогда ещё работал не всегда безупречно: большевики Рязанов и Бухарин, несмотря на решение своего ЦК, проголосовали во ВЦИК против мира, а левые эсеры Спиридонова и Малкин, наоборот, проголосовали за мир (в то время, как ЦК ПЛСР обязал своих делегатов голосовать против мира). Однако с другой стороны, можно также подчеркнуть, что, например историческое решение о переносе столицы России из Петрограда в Москву было принято не собственно партийными органами, а Совнаркомом (впрочем, в основном состоявшем также из большевиков).

Методы завоевания большинства далеко не всегда были мирными; зачастую в ход шли обструкции и бойкот. На II Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов большевики прерывали выступления своих оппонентов свистом и издевательскими замечаниями с места, на единственном состоявшемся заседании Учредительного собрания большевизированные солдаты охраны демонстративно целились в «буржуазных» делегатов. Справедливости ради следует сказать, что в условиях низкой общей политической культуры те же методы могли использоваться и против самих большевиков; так, обструкции подверглась большевистская фракция Петроградской городской думы, крайне нервной была атмосфера на II Всероссийском съезде Советов крестьянских депутатов (в частности, эсеры на заседании 2 декабря освистали Троцкого). По воспоминаниям коммуниста Ступоченко, во время голосования ВЦИК по вопросу о Брестском мире публика выкрикивала: «иуды», «шпионы немецкие», большевики же в ответ «огрызаются и показывают кулаки».

Столь же обоюдоострым было и такое политическое оружие, как бойкот. Так, большевики бойкотировали деятельность Предпарламента, Петроградской и Московской городских дум под предлогом того, что в них оказалась непропорционально «завышено» представительство «цензовых элементов» («цензовой буржуазии»). В свою очередь, меньшевики и эсеры бойкотировали II Всероссийский съезд Советов, отказавшись принять участие в его работе, и в формировании нового правительства.

Начиная с осени 1917 года, новым инструментом борьбы за власть стал декларированный большевиками отзыв депутатов любого представительного учреждения в любое время по требованию избирателей (декрет ВЦИК о праве отзыва депутатов). В ходе так называемого «триумфального шествия Советской власти» некоторые Советы на местах могли переизбираться по 4-5 раз подряд, пока не оказывались большевизированы. Кроме того, в соответствии с декретом о полноте власти Советов[2] большевики начали постепенно разгонять все не-советские представительные учреждения, По крайней мере с весны 1918 года, начали практиковаться массовые разгоны силой и тех Советов, где в большинстве оказывались умеренные социалисты; власть в таком случае передавалась либо большевистской фракции Совета, либо невыборному ревкому.

Ричард Пайпс обращает внимание также на следующий метод борьбы за власть: в случае невозможности захватить большинство в каком-либо органе большевики образовывали из своих сторонников другой, параллельный орган с тем же названием, и объявляли его единственно законным. По всей видимости, этот метод был изобретён лично Лениным, и впервые применялся во фракционной борьбе против меньшевиков. В декабре 1917 года большевики раскололи Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов, объявив единственным законным Съездом заседания его большевистско-левоэсеровской части. В январе 1918 года большевики образовали параллельный эсеро-меньшевистскому Викжелю железнодорожный профсоюз Викжедор.

На Украине большевики оказались в меньшинстве на Всеукраинском съезде Советов в Киеве, после чего созвали собственный Всеукраинский съезд в Харькове; в противовес киевского правительству Генерального секретариата появился харьковский Народный секретариат, в противовес вольному казачеству — червонное казачество.

Однопартийная система окончательно оформилась в начале 1920-х годов. Целый ряд мелких партий, поодиночке не имевших никаких политических перспектив, предпочли в полном составе вступить в коммунистическую партию. То же самое делали и множество отдельных лиц поодиночке. Так, ещё с 1917 года начался массовый процесс вступления в большевистскую партию бывших меньшевиков.

В 1923 году член Политбюро ЦК Каменев на заседании коммунистической фракции ВЦИК СССР вполне прямо заявил:

…здесь нужно говорить прямо. Вопрос о сокращении государственного аппарата не может решить ни ВЦИК, никто, кроме Центрального комитета партии. … фракция может обратиться с ЦК с предложением обсудить этот вопрос, а конституционную постановку… оставим для торжественных заседаний, когда будут иностранные дипломаты.

Большевизация Советов (сентябрь-октябрь 1917)

К осени 1917 года для населения России стало очевидно, что Временное правительство не выполнило ни одной из поставленных перед ним задач. Попытки наладить продразвёрстку (впервые инициированные ещё царским правительством в декабре 1916 года) провалились, развал снабжения городов продолжался. Тогда как одной из причин Февральской революции стали слухи о введении карточек на хлеб из расчёта 1 фунт на человека в сутки, после революции эти карточки всё таки были введены, причём к осени норма была урезана уже до 0,5 фунта. Вследствие развала снабжения крупных промышленных городов сырьём происходят массовые закрытия заводов, что приводит только к новой волне забастовок и безработице.

За восемь месяцев нахождения Временного правительства у власти рубль обесценился примерно во столько же раз, во сколько он обесценился за предшествовавшие три с половиной года тяжёлой войны, госдолг России вырос примерно вдвое.

Провальная политика демократизации армии привела только к её массовому разложению, которое наиболее ярко проявилось в неудаче Июньского наступления 1917 года. Широко распространились самосуды над офицерами и массовое дезертирство, к которому солдат подталкивали в том числе нарастающий развал снабжения фронта хлебом, и стремление успеть в свои деревни к разделу земли. Первые самозахваты крестьянами земли начались уже с апреля 1917 года, а осенью, после окончания полевых работ, произошёл настоящий взрыв. С 1 сентября по 20 октября зафиксировано 5 тыс. «аграрных беспорядков». 3 сентября власть в Тамбовской губернии захватил крестьянский Совет, самовольно передавший в собственность крестьянских общин всю помещичью землю вместе со всем хозяйственным инвентарём.

В подобных условиях осенью 1917 года в России происходит общая радикализация общественного мнения, которое всё больше отвергает умеренные альтернативы, склоняясь либо к поддержке «сильной руки» справа («военная диктатура»), либо к левым радикалам. На этой волне происходит большевизация Советов, особенно сильная в крупных промышленных городах (в первую очередь, в Петрограде и Москве), Балтийском флоте, ближайших к столице фронтах (Северном и Северо-Западном). Представительство большевиков в Петросовете доходит до 90 %, председателем совета избран большевик Троцкий Л. Д., в Моссовете большевики занимают до 60 % мест, проведя на пост председателя большевика Ногина В. П. Вместе с тем, в Москве большевики заняли большинство только в рабочей секции городского Совета, в районных Советах рабочих депутатов, в 11 из 17 районных дум. Солдатская же секция Моссовета оставалась проэсеровской.

Успехи же в большевизации традиционных представительных учреждений оказались скромными; получив большинство в Советах обеих столиц, в то же время в Петроградской и Московской городских думах большевики оказались в меньшинстве (впоследствии подвергнув оба этих органа бойкоту, а затем разогнав их силой). В Петроградской городской думе большевики получили 33 % мест, в Московской — всего 11 %.

В целом большевизация ограничилась крупными промышленными городами. В среднем по городским думам 50 губернских городов большевики набирают всего 7,5 % мест, по уездным 2,2 %. Ещё хуже прошла большевизация крестьянских Советов; из 455 таких Советов в 264 даже не было большевистских фракций.

Активно развернулась большевизация Балтийского флота, дошедшая от низовых матросских комитетов до Центробалта, большевизация низовых солдатских комитетов Северного и Западного фронтов. Вместе с тем захват контроля над высшими солдатскими комитетами был затруднён сложной системой перевыборов, установленной в рамках «советской легальности». Так, для перевыборов армейских комитетов требовались созывы общеармейских съездов, а Центральный армейский комитет и Центрофлот вообще могли быть переизбраны только с санкции Всероссийского Съезда Советов. В результате осенью 1917 года образовался резкий разрыв между повсеместно большевизированными низовыми солдатскими комитетами и высшими комитетами, в которых сохранялись старые, эсеро-меньшевистские, составы.

Санкцию же на созыв Съезда мог дать только действующий ВЦИК (постоянный орган предыдущего Съезда), который оставался по составу эсеро-меньшевистским, и согласия на созыв II Всероссийского Съезда Советов не давал.

Получив контроль над Петросоветом, большевики развернули ожесточённую борьбу за созыв нового Съезда, который (по их представлениям) дал бы легитимацию их власти уже в общероссийском масштабе, позволил бы переизбрать ВЦИК и армейские комитеты, большевизировав и их.

11—13 (24—26) октября 1917 большевизированный Петросовет провёл областной I Съезд Советов Северной области, в который были включены делегаты Балтийского флота, Петрограда и Финляндии. По мнению Ричарда Пайпса, делегаты были подобраны с махинациями (так, в их состав были включены даже делегаты из Московской губернии, в Северную область вообще не входившую, зато настроенную в основном пробольшевистски). Эсеро-меньшевистский ВЦИК объявил этот съезд незаконным; большевики рассылали приглашения от имени непризанного Областного комитета армии, рабочих и флота Финляндии (ОКАФРФ) тем Советам, где сами же составляли большинство. Итогом стало резкое доминирование на съезде левых радикалов (большевиков и левых эсеров).

По всей видимости, большевики рассматривали, как вариант, объявление именно областного Съезда высшей властью. Однако по итогам его работы делегаты всё же приняли решение о созыве Всероссийского Съезда Советов. Уже 16 октября от имени Петросовета, Моссовета и Съезда Советов Северной области большевики разослали телеграммы Советам на местах с просьбой присылать делегатов на Всероссийский Съезд к 20 октября, хотя ВЦИК на тот момент так и не дал санкции на его созыв.

ВЦИК опять обвинил большевиков в махинациях. Во-первых, Всероссийский Съезд Советов мог собираться только с санкции самого ВЦИК. Во-вторых, приглашения рассылались, в первую очередь, тем Советам, где большевики имели большинство. В третьих, солдатские делегаты отправлялись, в нарушение избирательных процедур, не от эсеро-меньшевистских армейских комитетов, а от пробольшевистских солдатских комитетов уровня полка, дивизии и корпуса.

Тем не менее, ВЦИК уступил давлению большевиков, лишь только перенеся дату созыва Съезда с 20 на 25 октября.

II Съезд Советов и эсеро-меньшевистский бойкот

В ходе Октябрьской революции большевики объявили Советы единственной законной властью, разогнав ряд старых органов: Петроградская городская дума, Предпарламент, Центрофлот и само Временное правительство. С санкции II Всероссийского Съезда Советов рабочих и солдатских депутатов большевики смогли переизбрать ВЦИК, теперь по составу ставший в основном большевистско-левоэсеровским, избрать новое правительство (Совет народных комиссаров).

Умеренные социалисты (эсеры, меньшевики, бунд) и либералы (кадеты) отказались признавать законность разгона Временного правительства. II Съезд был бойкотирован эсерами и меньшевиками. Все политические партии также бойкотировали новое правительство, отказавшись принять участие в работе Совнаркома. Его первый состав из-за этого оказался на 100 % большевистским.

Как с сожалением писал меньшевик Суханов Н. Н.,

…Мы ушли, неизвестно куда и зачем, разорвав с Советом, смешав себя с элементами контрреволюции, дискредитировав и унизив себя в глазах масс, подорвав всё будущее своей организации и своих принципов. Этого мало: мы ушли, совершенно развязав руки большевикам, сделав их полными господами всего положения, уступив им целиком всю арену революции…Уходя со съезда, оставляя большевиков с одними левыми эсеровскими ребятами и слабой группкой новожизненцев, мы своими руками отдали большевикам монополию над Советом, над массами, над революцией. По собственной неразумной воле мы обеспечили победу всей линии Ленина…

Первые вооружённые столкновения (октябрь 1917)

Однако дело не ограничилось одними только бойкотами. Свергнутый Керенский безуспешно попытался предпринять поход на Петроград силами III кавалерийского корпуса. Целый ряд делегатов разогнанных большевиками органов создали Комитет спасения Родины и революции, который безуспешно попытался поднять петроградских юнкеров. В Москве вооружённое сопротивление большевикам было организовано под эгидой Московской гордумы.

Главной проблемой умеренных социалистов оказалось то, что в критические моменты осени 1917 года в их распоряжении фактически не оказалось никакой вооружённой силы. Тогда как в Петрограде большевики смогли опереться на балтийских матросов и рабочих красногвардейцев, в распоряжении другой стороны оказались лишь относительно небольшие силы юнкеров. III корпус генерала Краснова не проявил особого желания сражаться за уже успевшего себя дискредитировать Керенского (парадоксально, но тот же самый корпус ранее участвовал в Корниловском выступлении, объявленном тем же Керенским незаконным). Более напряжённой оказалась вооружённая борьба в Москве, где силы сторон какое-то время были примерно равными.

Викжель. Однородное социалистическое правительство

Подавив вооружённые выступления в Петрограде и Москве, большевики столкнулись с вызовом эсеро-меньшевистского исполкома железнодорожного профсоюза Викжель. Представители Викжеля объявили, что, по их мнению, после ухода эсеров и меньшевиков со II Съезда Советов он стал незаконным. Профсоюз железнодорожников потребовал создания «однородного социалистического правительства» из представителей всех социалистических партий, угрожая в противном случае блокадой.

Во время переговоров эсеры и меньшевики выдвинули заведомо жёсткие требования; большевикам отводилось не более 40 % портфелей, председателем правительства должен был стать правый эсер Чернов. Кроме того, отдельным требованием упоминалась отставка «Ленина и Троцкого, как персональных виновников Октябрьского переворота».

Параллельно с этим уже через два дня после Октябрьской революции ЦК пока ещё единой эсеровской партии исключил из партии всех левых эсеров, «как принявших участие в большевистской авантюре». Итогом стало лишь окончательное выделение левых эсеров в отдельную партию, произошедшее в декабре 1917 года.

Отношение умеренных социалистов к Октябрьской революции оставалось довольно двусмысленным. Объявив её «авантюрой», они, тем не менее, проявили странную пассивность. Меньшевистский ЦК официально никак не поддержал вооруженные выступления юнкеров против большевизма и даже, рассчитывая на победу III корпуса генерала Краснова, заранее собирался обратиться к казакам с призывом не совершать чрезмерных зверств по отношению к большевикам. Таким же пассивным оказался и Викжель, который, несмотря на все свои демарши, никакой блокады так и не организовал. По всей видимости, странная пассивность умеренных социалистов была связана с нежеланием принимать власть, и связанную с ней ответственность.

На этом этапе, видимо, большевики ещё не планировали устанавливать однопартийное правление. В декабре 1917 года они отчасти пошли навстречу давлению Викжеля; «однородное социалистическое правительство» так и не появилось, однако вместо него была составлена правительственная коалиция большевиков и левых эсеров. Во ВЦИК («советском парламенте») сохранялось также представительство и других партий.

Запрет кадетской партии. Декабрь 1917

Вместе с тем, большевики всё же сделали следующий крупный шаг на пути к однопартийности, объявив декретом Совнаркома от 28 ноября (12 декабря) 1917 года вне закона партию кадетов. Зародившись, как либеральная оппозиция царскому правительству, партия кадетов в 1917 году совершила крен вправо, полностью поддержав Корниловское выступление. После исчезновения с политической арены правомонархических сил, кадеты оказались на крайне правой части политического спектра, и начали притягивать все голоса справа, вплоть до голосов сторонников восстановления самодержавной монархии.

Показательно, что ленинский декрет о запрете кадетской партии стал поводом для разногласий между большевиками и левыми эсерами. Будущий нарком юстиции, левый эсер Штейнберг согласился с тем, что кадеты являются «врагами народа», однако резко возражал против объявления в данном случае вне закона целой партии поголовно по принципу «коллективной ответственности».

Таким образом, к январю 1918 года легальный политический спектр России сузился до социалистов самых разных течений. Дальнейшее нарастание противоречий шло, с одной стороны, между радикалами и умеренными (правые эсеры и меньшевики), с другой же стороны нарастали противоречия и в лагере радикалов (большевики, левые эсеры и анархисты).

Для большевиков не осталось незамеченным участие меньшевиков и правых эсеров в первых вооружённых выступлениях против большевизма в Петрограде и Москве. Тем не менее, эти партии всё ещё оставались легальными.

Начало 1918. Первые итоги большевизма

Крупным ударом по правым эсерам стал разгон большевиками Учредительного собрания, на котором они фактически победили, составив большинство голосов. Выборы продемонстрировали, что большевики остаются рабочей партией крупных промышленных городов, тогда как крестьянское большинство России проголосовало за эсеров (левых и правых). Тем не менее, правые эсеры на этом этапе так и не решились организовать вооружённую борьбу против разгона Учредительного собрания.

Тем временем продолжали обостряться отношения большевистско-левоэсеровской коалиции с анархистами. Анархисты поддерживали большевиков в Июльские дни, входили в Петроградский ВРК во время Октябрьской революции. Однако они негативно восприняли результаты прихода большевиков к власти. Принятый большевиками курс на строительство новой государственной машины противоречил идеологии анархизма, особенно болезненно было воспринято основание ВСНХ, высшего органа централизованного управления экономикой.

К весне 1918 года население могло увидеть первые результаты большевистского правления. Бывшая царская армия, была окончательно развалена и демобилизована большевиками, а сами большевики довели свою пораженческую политику до логического завершения — подписания позорного Брестского мира на крайне тяжёлых для России условиях. Снабжение больших городов хлебом, топливом и сырьём продолжало разваливаться, а введение рабочего контроля (см. фабзавкомы) только усилило дезорганизацию. Уже зимой 1917/1918 годов хлебные пайки в Петрограде были урезаны до 120—180 граммов на человека в день, что поставило население буквально на грань голода. Продолжились массовые закрытия заводов, к маю 1918 года безработица на петроградских заводах дошла до 88 %. Недовольство рабочих вылилось в антибольшевистское Движение фабричных уполномоченных, окончательно разогнанное ВЧК в июне-июле 1918 года. Заметное участие в этом движении приняли меньшевики, также, как и большевики, считавшие себя рабочей партией.

Апрель 1918. Разгон московских анархистов

Уже к марту 1918 года отношения между большевиками и левыми эсерами, с одной стороны, и анархистами, с другой, окончательно испортились. Анархисты захватили в Москве до 25 «буржуазных» особняков, по странному совпадению расположенных в стратегических точках вокруг Кремля, образовали параллельные вооружённые отряды («Чёрную гвардию»). Всё это было похоже на подготовку восстания. В апреле 1918 года распространились слухи, что анархисты наметили своё вооружённое выступление против большевиков на 18 апреля. В ночь с 11 на 12 апреля большевики и левые эсеры нанесли «упреждающий удар», разогнав московских анархистов силой, под предлогом борьбы с «анархо-бандитизмом».

К маю 1918 года анархисты фактически сошли с политической арены России. Тем не менее, отдельные группы анархистов всё ещё сохраняли легальность. Осенью 1918 года даже был проведён I Всероссийский съезд анархистов-коммунистов, в Петрограде и Москве издавалась анархо-синдикалистская газета «Голос труда».

Май — июль 1918 года. Продовольственная диктатура и реакция эсеров

Общий крах снабжения крупных городов вынудил большевиков принять на вооружение методы своих предшественников, объявив с мая 1918 года политику «продовольственной диктатуры». Вопреки распространённому мнению, продразверстка не являлась изобретением большевиков; впервые её пыталось организовать ещё царское правительство с декабря 1916 года, в затем Временное правительство в 1917 году. Аналогичные меры применялись также и другими воюющими державами, отличаясь особым размахом в Германии.

Большевики развернули борьбу с особенным размахом, организовав продотряды из городских рабочих, и даже целые продармии. С июня 1918 года началось создание комбедов из беднейших крестьян; тогда как зажиточное крестьянство и середняки были настроены в основном проэсеровски, представленная в комбедах деревенская беднота была в основном большевизирована.

Подобная политика («разжигание классовой борьбы в деревне») вызывает резкое неприятие считавших себя крестьянской партией эсеров, причём как правых, так и левых. Особо обиженными считали себя правые эсеры, столкнувшиеся сначала с разгоном Учредительного собрания, а затем и проэсеровских Советов на местах. Постепенно они пришли к выводу, что мирная борьба с большевиками является невозможной, раз уж они разгоняют выборные учреждения силой. Уже в марте 1918 года видный эсеровский террорист Борис Савинков организовал эсеро-белогвардейский Союз защиты Родины и Свободы, поставивший своей целью вооружённую борьбу с большевизмом. В июле 1918 года организация одновременно подняла восстания в Ярославле, Рыбинске и Муроме; попытка организовать такое же восстание в Москве была сорвана ВЧК.

Параллельно развалилась большевистско-левоэсеровская коалиция. Также в июле 1918 года левые эсеры подняли восстание в Москве, уже через несколько дней подавленное большевиками. ПЛСР практически прекратила своё существование. На её обломках образовались лояльные большевизму Партия народников-коммунистов, в ноябре 1918 года самораспустившаяся и вошедшая в состав РКП(б), и Партия революционного коммунизма, сохранявшая легальность в течение всей гражданской войны.

Лето 1918. «Демократическая контрреволюция»

Эсеровские вооружённые восстания против большевизма усугублялись также мятежом командующего Восточным фронтом, левого эсера Муравьёва М. А. и убийством эсеровским террористом В. Володарского; в качестве комиссара печати, пропаганды и агитации Союза коммун Северной области Володарский «прославился» массовыми закрытиями оппозиционных газет.

Ситуация особо обострилась после восстания Чехословацкого корпуса в мае-июне 1918 года. Чехословацкие эшелоны растянулись по железной дороге от Самары до Владивостока; в ходе их восстания на огромном пространстве большевики были свергнуты. В поисках политической силы, на которую можно было бы опереться, чехословаки вызвали к жизни целый ряд враждебных большевизму, но в то же время совершенно разнородных политических сил — правых эсеров, меньшевиков, кадетов. 8 июня 1918 года в Самаре образовалось проэсеровское правительство Комуча, действовавшее под лозунгом повторного созыва Учредительного собрания. В ответ большевизированный ВЦИК своим декретом от 14 июня объявил правых эсеров вне закона, исключив их из Советов всех уровней. Тогда же были объявлены вне закона, и также исключены из Советов всех уровней меньшевики, как принявшие участие в антибольшевистском Движении фабричных уполномоченных. Кроме того, меньшевики участвовали и в работе Комуча.

Новой реальностью стала так называемая «демократическая [народная] контрреволюция», то есть вооружённая борьба с большевизмом под умеренными социалистическими лозунгами.

Осень 1918. Приход к власти Колчака и временная легализация

Основной ударной силой для эсеровских правительств стало правоконсервативное офицерство бывшей царской армии. В то же время эсеры вполне осознавали, что офицеры не испытывают к ним особых симпатий; для социалистов офицерство традиционно считалось «контрреволюционной» силой. Тем не менее, эсеры поначалу предпочитали сотрудничать с белогвардейцами, используя тактику так называемого «обволакивания». Подобная политика окончательно провалилась в ноябре 1918 года; 18 ноября офицеры привели к власти адмирала Колчака (см. Приход к власти адмирала Колчака). С точки зрения социалистов, произошедшее трактовалось, как «контрреволюционный переворот» и «военная диктатура». Особое впечатление на умеренных социалистов произвёл арест колчаковцами ряда членов Комуча 30 ноября, и затем их расстрел 22 декабря 1918 года.

Под впечатлением от этих событий меньшевики признали Октябрьскую революцию «исторически неизбежной», и объявили об отказе от вооружённой борьбы с большевизмом, в конце 1918 года отказались от лозунга созыва Учредительного собрания. 30 ноября 1918 года ВЦИК вновь легализовал меньшевиков, 26 февраля 1919 года были легализованы правые эсеры, в целях совместной борьбы с Колчаком.

Тем не менее, отношения коммунистов с меньшевиками и эсерами оставались весьма зигзагообразными. В 1919 года уфимская эсеровская парторганизация (группа «Народ») выступила с воззванием об отказе от вооружённой борьбы с большевизмом, и совместной борьбе с Колчаком, за что была в полном составе исключена из партии официальным ЦК ПСР. Группа «Народ» этому решению не подчинилась, образовав фактически собственную партию из целого ряда эсеровских парторганизаций. В Красной армии появился отдельный отряд эсеров, меньшевики также провели в своих рядах несколько партийных мобилизаций в Красную армию.

Май 1918. «Гражданская война в деревне»

Прогрессирующий развал снабжения городов и уже начавшийся исход голодающего городского населения вынудил коммунистов перейти к непопулярным мерам, в том числе противоречившим их же собственной идеологии. С марта 1918 года начинается централизация управления экономикой в руках ВСНХ, к лету 1918 окончательно отменён рабочий контроль, на деле приведший к дезорганизации. Рабочие проявляли некомпетентность в управленческих вопросах, не могли самостоятельно организовать снабжение и производственный процесс, резко упала дисциплина и производительность труда. В некоторых случаях большевики даже приглашали для организации производства непопулярных «буржуазных специалистов», изгнанных за полгода ранее.

В мае 1918 года официально введена продразвёрстка, которую ранее ограничено пыталось ввести ещё царское правительство с декабря 1916 года. Началась организация продотрядов из рабочих.

Примеры

Первой в истории известной однопартийной системой является Либерия. В этой стране в период с 1868 по 1980 годы безусловно доминировала Партия истинных вигов, основанная чернокожими переселенцами из США («американо-либерийцами»). Резкий всплеск интереса к строительству однопартийных государств начинается в XX веке с установления в 1918—1922 годах однопартийной системы в России. По мнению исследователя Ричарда Пайпса, подобная система стала чистой импровизацией в условиях крайне жёсткой борьбы за власть. Кроме того, все большевистские лидеры по крайней мере до 1921 года всерьёз рассчитывали на «мировую революцию» в Европе, и их, по мнению Ричарда Пайпса, вообще не волновали детали организации государственного управления в самой России. Живучесть подобной системы, продемонстрированная в ходе Гражданской войны, породила целый ряд подражателей всех возможных политических ориентаций.

В настоящее время

Прекратившие существование

Напишите отзыв о статье "Однопартийная система"

Примечания

  1. ↑ Как указывал И. В. Сталин, монопольное положение коммунистической партии в Советском государстве установилось не в результате искусственных мер, а сложилось исторически в процессе борьбы пролетариата за упрочение своей власти [www.ras.ru/FStorage/download.aspx?id=e8633a4b-1228-4abb-bd2a-f70ab5f96546 с. 134].
  2. ↑ [belarus.newsby.org/1917/10/28/text16706.htm Декрет о полноте власти Советов от 28 октября (10 ноября) 1917 года Архив новостей на Belarus.NewsBy.org.]
  3. ↑ [ria.ru/world/20120110/536559082.html Парламент Туркмении принял закон о многопартийности] (10.01.2011).
  4. ↑ [turkmenistan.gov.tm/?id=5528 Подведены итоги выборов]

Отрывок, характеризующий Однопартийная система

24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.
Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Во йны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.
Наполеон, выехав 24 го к Валуеву, не увидал (как говорится в историях) позицию русских от Утицы к Бородину (он не мог увидать эту позицию, потому что ее не было) и не увидал передового поста русской армии, а наткнулся в преследовании русского арьергарда на левый фланг позиции русских, на Шевардинский редут, и неожиданно для русских перевел войска через Колочу. И русские, не успев вступить в генеральное сражение, отступили своим левым крылом из позиции, которую они намеревались занять, и заняли новую позицию, которая была не предвидена и не укреплена. Перейдя на левую сторону Колочи, влево от дороги, Наполеон передвинул все будущее сражение справа налево (со стороны русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным (в это поле, не имеющее в себе ничего более выгодного для позиции, чем всякое другое поле в России), и на этом поле произошло все сражение 26 го числа. В грубой форме план предполагаемого сражения и происшедшего сражения будет следующий:

Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24 го числа на Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей позиции; и сражение произошло бы так, как мы его ожидали. В таком случае мы, вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский редут, наш левый фланг; атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24 го произошло бы генеральное сражение на той позиции, которая была укреплена и предвидена. Но так как атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за отступлением нашего арьергарда, то есть непосредственно после сражения при Гридневой, и так как русские военачальники не хотели или не успели начать тогда же 24 го вечером генерального сражения, то первое и главное действие Бородинского сражения было проиграно еще 24 го числа и, очевидно, вело к проигрышу и того, которое было дано 26 го числа.
После потери Шевардинского редута к утру 25 го числа мы оказались без позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наше левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.
Но мало того, что 26 го августа русские войска стояли только под защитой слабых, неконченных укреплений, – невыгода этого положения увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции от села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои войска во время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения русские имели против всей французской армии, направленной на наше левое крыло, вдвое слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия.)
Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства.


25 го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с огромной крутой и кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо собора, в котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел пешком. За ним спускался на горе какой то конный полк с песельниками впереди. Навстречу ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле. Возчики мужики, крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной стороны на другую. Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре солдата раненых, прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом подъеме. Раненые, обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и нахмуренными бровями, держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все почти с наивным детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера.
Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги. Из за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой, взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы песельники проходили над самой телегой.
– Ах запропала… да ежова голова…
– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Однопартийная_система&oldid=81314428»