Одоевский, Иван Никитич Большой

Иван Никитич Одоевский (Большой)
Род деятельности:	князь, боярин, воевода
Подданство:	Русское царство Русское царство
Дата смерти:	1616(1616)

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Князь Ива́н Большой Ники́тич Одо́евский прозванием Мниха (ум. 1616) — русский боярин, новгородский воевода в Смутное время.

Биография

Средний из трёх сыновей боярина Никиты Романовича Одоевского. Упоминается с 26 октября 1588 года, когда во время торжественного царского обеда он, в чине стольника, «смотрел в большой государев стол», в 1590 году, когда началась война с Швецией, сопровождал царя Фёдора Ивановича в походе в Финляндию в звании рынды при государевом саадаке. В том же году Иван Никитич был послан к Оке смотреть боярских детей в расположенных там войсках. В 1591 году он участвовал в отражении от Москвы крымских татар, отличился в этом походе и получил в награду золотой. Затем всё остальное время царствования Фёдора Ивановича находился при дворе, исправляя обязанности рынды при приёмах послов или, по званию стольника, участвуя в церемониях торжественных царских обедов.

В 1598 году Одоевский был на соборе об избрании на царство Бориса Годунова, подписался под соборной грамотой и в этом же году участвовал в походе нового царя против крымских татар, сделавших в этом году набег под самую Москву. Летом 1601 года он был послан осматривать войска, расположенные на южной окраине Русского государства в защиту от внезапного нападения крымцев: в Туле осматривал большой полк, в Крапивне — правую руку, а в Дедилове передовой полк.

После этого не имеется известий об Одоевском до 1606 года, когда он был в чине свадьбы Лжедмитрия I на Марине Мнишек. В этом же году он был пожалован Лжедмитрием в бояре. В 1607 году, когда царь Василий Шуйский ходил с войском против Лжедмитрия II, Одоевский остался управлять Москвой. В 1608 году он участвовал в чине свадьбы Василия Шуйского на княжне Марие Буйносовой. В 1609 году, когда тушинцы подступили к Москве принимал участие в её защите и был осадным воеводой для вылазок у Арбатских ворот.

В 1610 году Иван Никитич был назначен воеводой в Новгород, где ему и пришлось играть видную роль во всей дальнейшей истории Смутного времени. В 1610 году был низвержен царь Василий Шуйский, и Москва присягнула королевичу Владиславу. В Москве образовалось новое правительство, которое начало приводить к присяге королевичу и другие города Русского государства. В Новгород был послан для приведения к присяге и для оберегания от шведов, явившихся в это время на севере и от воровских шаек И. М. Салтыков. Новгородцы и, вероятно, во главе их и Одоевский, бывший постоянно в хороших отношениях с новгородским митрополитом Исидором, имевшим большое влияние на новгородцев, да, по-видимому, и сам пользовавшийся среди новгородцев уважением и любовью, согласились не раньше впустить Салтыкова и присягнуть королевичу, чем получат из Москвы список с утверждённой крестоцеловальной грамоты; но и получив грамоту присягнули только после того, как взяли с Салтыкова обещание, что он не введёт с собой в город поляков.

Скоро в Москве и во всей России возникло сильное движение против поляков; во главе ополчения, поставившего своей задачей изгнать поляков из России, стал Прокопий Ляпунов, вместе с некоторыми другими лицами составивший временное правительство, которое, вступив в управление страной, начало рассылать и воевод по городам. В Новгород этим правительством был также послан воевода Василий Бутурлин. Бутурлин немедленно же по прибытии в Новгород, начал переговоры со шведами, задумавшими воспользоваться удобным случаем и овладеть прибалтийскими областями, принадлежавшими Москве.

Уже в марте 1611 года шведский генерал Якоб Делагарди, не ожидая серьёзного сопротивления, подошёл к Новгороду и спрашивал воевод, враги они шведам или друзья и хотят ли соблюдать Выборгский договор, заключённый со Швецией при царе Василии Шуйском. Воеводы могли ответить только, что это зависит от будущего царя и что они на этот вопрос ответить не имеют права. Бутурлин, прибыв в Новгород, начал вести себя иначе: немедленно вступил в сношения с Делагарди, предлагая русскую корону одному из сыновей короля Карла IX. Начались переговоры, которые затянулись, а между тем у Бутурлина с Одоевским возникли распри: Бутурлин не позволял осторожному Одоевскому принимать мер к охране города, допустил Делагарди, под предлогом переговоров, перейти Волхов и подступить к самому пригородному Колмовскому монастырю, и даже разрешил, новгородским торговым людям поставлять шведам разные припасы.

Шведы поняли, что им представляется очень удобный случай овладеть Новгородом, и 8 июля повели приступ, который был отражён только благодаря тому, что новгородцы вовремя успели сжечь окружавшие Новгород посады. Однако новгородцы продержались в осаде недолго: в ночь на 16 июля шведам удалось прорваться в Новгород. Сопротивление им было оказано слабое, так как все ратные люди были под начальством Бутурлина, который после непродолжительного боя удалился из города, пограбив новгородских купцов; Одоевский и митрополит Исидор заперлись в Кремле, но, не имея в своём распоряжении ни боевых запасов, ни ратных людей, должны были вступить в переговоры с Делагарди. Был заключён договор на тех условиях, какие были выгодны шведам, и Делагарди был впущен в Кремль.

Условия этого договора заключались в том, что новгородцы обязывались прорвать всякие сношения с Польшей, должны были принять в покровители и защитники короля шведского, его преемников мужского пола и Королевство Шведское, не имели права без ведома Швеции заключать с кем бы то ни было мир или союз, обязывались выбрать и просить в цари одного из сыновей шведского короля, присягнуть ему и склонять к тому же всё московское государство. До прибытия королевича Новгород должен был поступить под управление Делагарди, и воеводы новгородские вместе с ним должны были стараться о приведении к присяге королевичу всех окрестных городов; кроме того, новгородцы должны были не сноситься с Москвой. Делагарди, в свою очередь, обязался не разорять Новгорода, не присоединять к Швеции русских областей, кроме присоединённого уже Корельского уезда, не делать притеснений православной вере и не нарушать её основных прав. Новгородцы обязались исполнять эти условия даже и в том случае, если остальные части Русского государства не согласятся принять их. Таким образом, по этому договору Новгород был совершенно обособлен от всего остального государства и в то же время поставлен в очень тяжёлое положение по отношению к Швеции: новгородцы даже не могли выговорить условия, чтобы королевич для принятия престола принял православие.

Одоевский скоро почувствовал своё тяжёлое зависимое положение от Делагарди, несмотря на то, что шведский король старался задобрить его, и в сентябре 1611 года пожаловал ему в поместье большой и богатый Святорусский Славятинский погост. Все дела по управлению Новгородом и его областью ведал сам Делагарди, Одоевский постоянно чувствовал на себе его контроль, все грамоты и челобитья писались на имя «боярина Якова Пунтосовича» (Делагарди) и потом уже в них помещалось имя князя Ивана Никитича, иногда же оно и вовсе пропускалось. В декабре 1611 года Одоевский должен был вместе с митрополитом Исидором послать в Стокгольм уполномоченных с предложением русского престола одному из шведских королевичей. Разумеется, при таком положении дел Одоевский, да и все новгородцы во главе со своим митрополитом Исидором, по-видимому, сохранявшим самые лучшие отношения с Одоевским, старались найти где-либо поддержку против шведов и, естественно, прежде всего обратились к Москве, с целью восстановить нарушенное единство, склонить и остальное государство к выбору шведского королевича.

Как раз в это время, в половине 1612 года, в Московском государстве появилась новая сила, стремившаяся восстановить нарушенный смутой порядок — земское ополчение с Дмитрием Пожарским во главе. Пожарскому выгодно было начать сношения с Новгородом, так как, ведя борьбу с поляками, он должен был обезопасить себя от шведов. Между Ярославлем, где тогда находилось земское ополчение, и Новгородом начались оживлённые пересылки. Первый начал их князь Пожарский, послав в Новгород Степана Татищева с грамотами к Одоевскому и митрополиту Исидору и с просьбой сообщить ему о том, как у них положено со шведами. Одоевский и Исидор также отправили в Ярославль своих послов, Фёдора Оболенского с выборными из новгородцев. Оболенский должен был уговаривать начальников ополчения признать царём шведского королевича; Пожарский соглашался, но с условием, что королевич примет православие, и после довольно продолжительных споров Оболенский от имени Новгорода обещал, что в случае отказа королевича принять православие Новгород присоединится к Москве. Однако, когда, после изгнания поляков из Москвы, Одоевский снова послал послов к Пожарскому с напоминанием о договоре, заключённом в Ярославле и об обещании избрать на царство шведского королевича, послы получили ответ, что «такого великого государственного и земского дела, не обославшись и не учиня совета с Казанским, Астраханским, Сибирским и Нижегородским государством и со всеми городами Российского царства, со всякими людьми от мала до велика, одним учинить нельзя». На соборе 1613 года был избран на царство Михаил Фёдорович Романов.

Одоевский с новгородцами оказался в безвыходном положении: присоединиться к Москве не было возможности, так как Новгород был в руках Делагарди и новгородцы были связаны прежним договором, но и разорвать с Москвой было тяжело. К этим затруднениям присоединилось ещё и то, что в самом Новгороде положение усугубилось. Карл IX умер, и его преемник Густав II Адольф в июне 1613 года прислал в Новгород грамоту, в которой извещал, что отправил своего брата Карла-Филиппа в Выборг, куда должны явиться и уполномоченные от Новгорода и от всей России для окончания дела избрания его на царство. Одоевский и новгородцы должны были повиноваться, и в Выборг было отправлено посольство во главе с Хутынским архимандритом Киприаном бить челом королевичу, чтоб он немедленно шёл в Новгород. Карл-Филипп, однако, ехал в Выборг вовсе не для того, чтобы царствовать в Новгороде: он рассчитывал занять престол в Москве и начал предъявлять, претензии на всероссийский престол. Разумеется, новгородцы не могли доставить ему Московского престола, и Карл-Филипп уехал в Стокгольм. В Новгороде между тем на смену Делагарди явился шведский фельдмаршал Эверт Горн, человек очень резкий, обращавшийся с новгородцами ещё хуже, чем Делагарди, и видевший в Новгороде не государство, с которым нужно вести сношения согласно заключённому договору, а покорённую территорию. В январе 1614 года он объявил Одоевскому и выборным новгородцам, что Густав Адольф сам хочет быть королём в Новгороде и предлагает Новгороду соединиться с Швецией, но на известных правах, так, как соединились Литва и Польша, угрожая в случае непокорности окончательным присоединением Новгорода к Швеции, но уже на правах покорённой области. Положение, в которое был поставлен Одоевский этим запросом, было критическое, но он нашёл возможным извернуться, сказав Горну, что такое великое дело не может быть решено без опроса всех жителей Новгорода. Новгородцы немедленно были опрошены, но вопрос был поставлен очень хитро: «хотят ли целовать крест Густаву Адольфу, или хотят остаться при прежней присяге королевичу Карлу-Филиппу». Разумеется, все новгородцы выразили желание остаться при прежней присяге и Одоевский бил челом королю, что новгородцы помнят свою прежнюю присягу королевичу Карлу-Филиппу и «за его пресветлейшество везде рады головы свои положить». Эверт Горн всё-таки настаивал на присяге самому королю, утверждая, что королевич Филипп отказался от Новгородского престола.

Но новгородцы уже возмутились, не будучи более в состоянии выносить владычества шведов и тех насилий, которые Горн допускал над жителями. Стали раздаваться голоса за присоединение к Москве, началось брожение; наконец, Никифор Мещерский с некоторыми другими новгородцами прямо заявил шведскому фельдмаршалу: «Вы хотите души наши погубить, а нам от Московского государства не отлучаться». Одоевский также, по-видимому, сочувствовал движению к Москве, но он понимал, что для этого необходима борьба со шведами и сознавал невозможность бороться одними собственными силами без ратных людей и без запасов, и решил обратиться к Москве, прося у нового царя помощи против шведов. Он притворился, что согласен присягнуть шведскому королю, но заявил Горну, что прежде присяги он должен напомнить московским боярам их прежнее обещание — признать королевича своим царём и под этим предлогом послал в Москву своих послов, архимандрита Киприана и нескольких выборных. Послы явились к боярам и били челом, что неволей целовали крест королевичу, а теперь хотят просить у царя, чтобы он вступился за Новгородское государство и не дал бы ему окончательно погибнуть от шведского произвола. Царь Михаил Фёдорович принял послов очень милостиво и велел дать им две грамоты: одну официальную, в которой все новгородцы назывались изменниками, а другую тайную, в которой царь писал, что он прощает новгородцам все их вины. Послы возвратились с двумя такими грамотами в Новгород, официально показывали только одну грамоту, но тайно распространяли среди народа другую. Между тем, в продолжение всех этих событий велась оживлённая война Швеции с Россией, затем начались переговоры, окончившиеся 27 февраля 1617 года Столбовским миром, по которому Новгород снова отошёл к Москве. Но Одоевский не дожил до этого: он умер 7 марта 1616 году, находясь на новгородском воеводстве.

От брака с дочерью И. П. Татищева оставил четырёх сыновей: Ивана Большого, Василия, Никиту и Ивана Меньшого.

Источники

• Лихач Е. [www.biografija.ru/show_bio.aspx?id=99766 Одоевский князь Иван Никитич Большой] // Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.
• [books.google.ru/books?id=FLzQzmb9s5AC&lpg=PA62&ots=ZYpYARq6Vp&dq=%D0%9E%D0%B4%D0%BE%D0%B5%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9%2C%20%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%20%D0%9D%D0%B8%D0%BA%D0%B8%D1%82%D0%B8%D1%87%20%D0%9C%D0%B5%D0%BD%D1%8C%D1%88%D0%BE%D0%B9&pg=PA64#v=onepage&q=%D0%9E%D0%B4%D0%BE%D0%B5%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9,%20%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%20%D0%9D%D0%B8%D0%BA%D0%B8%D1%82%D0%B8%D1%87%20%D0%9C%D0%B5%D0%BD%D1%8C%D1%88%D0%BE%D0%B9&f=false Одоевский-Мниха Иван Никитич Большой] // Славянская энциклопедия. XVII век. В 2 тт. / Автор-составитель В. В. Богуславский. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2004. — 3200 с. — Т. 1. — С. 64—65.

Отрывок, характеризующий Одоевский, Иван Никитич Большой

Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.