Ожогин, Андрей Гаврилович

Андрей Гаврилович Ожогин

Ожогин Андрей Гаврилович (Москва; 1746 — 1814, под Москвой) — русский актёр, артист оперы и драмы, тенор.

Биография

Андрей Ожогин с 12 лет учился рисованию и французскому языку в разночинской гимназии при Московском университете в классе художеств.

В 1766 году вступил в труппу Российского театра Н. С. Титова вместе с Е. И. Залышкиным и И. Калиграфом. 13 марта 1766 года московский главнокомандующий граф Салтыков докладывал, что лучшие силы труппы составляли «здешнего университета рисовальный подмастерье, два студента и ученик». Это были: студенты Иван Иванов (Калиграф), Иван Миняков, подмастерье Андрей Ожогин и ученик Егор Залышкин. Антрепренёр просил оставить их в труппе, а следовательно, отчислить из университета (см.: История русского драматического театра. Т.1. М., 1977. С.197). Но Титов через три года, 1 марта 1769 года, отказался от театра. После некоторых приключений, когда труппу возглавили итальянские антрепренёры, умершие во время московской чумы 1771 года, театральное дело продолжил князь Урусов, взявший в товарищество английского математика Михаила Георгиевича Медокса. Они активно взялись за дело, театральные постановки проходили на сцене Головинского дворца, потом в театре дома Воронцова на Знаменке — до 1880, когда помещение театра сгорело и князь Урусов, отчаявшись, вышел из антрепризы, оставив полновластным хозяином Майкла Медокса, а тот построил Петровский театр, куда и перешла вся тогда ещё немногочисленная труппа. Первоначально труппа Медокса в Петровском театре была невелика и состояла из 13 актёров, 9 актрис, 4 танцовщиц, 3 танцоров с балетмейстером и 13 музыкантов (Пыляев М. И. Старая Москва. СПб., 1891. С.126).Среди них был и Андрей Гаврилович Ожогин вместе со своей женой, тоже актрисой. На сцене Петровского театра Ожогин выступал до 1803 года — в операх, драмах, комедиях, в том числе и в женских ролях. После чего оставил сцену.

Был первым исполнителем многих оперных партий и драматических и комических ролей: Фаддей, первый исполинтель (опера «Мельник — колдун, обманщик и сват» Аблесимова и Соколовского, 1779), Абдалла, первый исполнитель (опера «Калиф на час» Горчакова, 1786); Старолет, первый исполнитель (опера «Счастливая Тоня» Горчакова с музыкой М. Стабингера, 1786); Скрягин (опера «Скупой» В. А. Пашкевича), Фаддей («Сбитинщик» Я. Б. Княжнина), Федул (опера «Федул с детьми» на либретто императрицы Екатерины II композиторов В. А. Пашкевича и В. Мартин-и-Солера); Мартин («Двое скупых» А. Гретри), Мартын («Бочар»); Тарабар (опера «Днепровская русалка» Ф. Кауэра в редакции К. Кавоса и С. Давыдова); Лесник Симеон («Розана и Любим» Керцелли по либретто Николая Николева), Сквалыгин («Санктпетербургский гостиный двор» Матинского), Угольщик («Прекрасная Арсена» Монсиньи); Грифаньо («Венецианская ярмарка» Сальери), Еремеевна в «Недоросле» Фонвизина, сваха в «Обращенном мизантропе, или Лебедянской ярмарке» (Копьева), баба-яга в опере «Баба-яга» кн. Горчакова с музыкой М. Стабингера, играл в пьесах: «Крестьянин-маркиз, или Колбасники» композитора Паэзиелло. «Несчастие от кареты» Я. Б. Княжнина с музыкой В. А. Пашкевича, «Севильский цирульник» и др.

Автор О. В. Бубнова в работе [lit.lib.ru/m/mihalxcew_j_w/text_0010.shtml «От Локателли к Меддоексу…»] отмечает:

А.Ожогин — любимец московской публики. Высокую оценку дал ему драматург Н. П. Николев в предисловии к комической опере «Розана и Любим»: «Прекрасная игра г. Ожогина произвела во мне желание прибавить игры и сделать некоторые перемены во многих явлениях…» (Московский театр в XVIII ст. // Ежегодник Императорских театров. 1915. С.15). Большим успехом пользовался Ожогин в роли Еремеевны в «Недоросле». С именами Ожогина, а позже Сандунова связана история эволюции комедийных образов на сцене.

В журнале «Ежегодник Императорских театров» (1915. — Вып. 1. — С. 12-20) помещен отрывок из книги германского историографа Иоганна Рихтера «Москва»: [mikv1.narod.ru/text/Richter.htm статья «Московские театры XVIII столетия»] (Перевод и предисл. В. Пасхалова):

Ожогин очень хороший комик, особенно силен в комических ролях национальнаго характера, тем более что он еще и певец. Лучшия его роли — мельник в «Мельнике» и старый опекун в «Сбитенщике». Обе пьесы — русския национальныя оперетки. Главная роль в первой — мельник, от котораго она получила своё название. Мельник этот, кроме своего настоящего ремесла, занимается еще посредничеством и гаданием. Опекун в «Сбитенщике» — старый скупой купец, который хочет жениться на своей богатой молодой воспитаннице, но из когтей котораго её вырывает бедный молодой офицер. Тип такого «опекуна» встречается в драматической литературе и других народов, но в России ему придано столько национальных черт, что, до известной степени, он становится новым. Ожогин играет «Опекуна» превосходно.//Орфография сохранена

ББЭ отмечает:

Обладал голосом глуховатого тембра, комедийным дарованием, талантом импровизации. Исп. преимущественно острохарактерные (иногда даже женские) роли, вносил в игру яркие бытовые черты. Являясь продолжателем демократических традиций рус. нар. т-ра, подготовил почву для развития отечественного реалистического муз. т-ра. По словам современника, арт. «сооружал нам оригинальный комизм русский и тем творил охотников-зрителей родного нам театра в толпах народных». О. — предшественник В. Живокини и М. Щепкина на рус. сцене — пользовался успехом гл. обр. у демократической публики.

Музыкальная энциклопедия:

Обладал незаурядным комедийным даром, широко использовал буффонаду, импровизацию. … Наряду с др. артистами 18 в. О. подготовил почву для развития рус. реалистич. муз. т-ра

Партнеры: Н. В. Волков, П. В. Злов, Н. Соколовская (жена композитора М. М. Соколовского), Я. Шушерин, И. Калиграф, Н. Калиграф, И. Лапин, Е. Залышкин, Е. Сандунова.

Ссылки

• [memoirs.ru/texts/Makarov_RIP46N9.htm Макаров М. Н. Старинный московский комик Ожогин (Из записок моих прошлых лет) // Репертуар и Пантеон, 1846. — № 9. — С. 431—437.]
• [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biography/94596/%D0%9E%D0%B6%D0%BE%D0%B3%D0%B8%D0%BD Большая биографическая энциклопедия]

Отрывок, характеризующий Ожогин, Андрей Гаврилович

– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.