Озе, Яков Фридрихович

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Озе Яков Фридрихович»)
Перейти к: навигация, поиск
Яков Озе
Jēkabs Osis, Jakob Ohse
Дата рождения:

9 (21) июля 1860(1860-07-21)

Место рождения:

Курляндская губерния, Российская империя

Дата смерти:

24 марта 1919(1919-03-24) (58 лет)

Место смерти:

Воронеж, РСФСР

Страна:

Российская империя

Направление:

Персонализм, панпсихизм

Период:

Философия XIX века

Оказавшие влияние:

Г. В. Лейбниц, Р. Г. Лотце, Г. Тейхмюллер

Я́ков Фри́дрихович О́зе (латыш. Jēkabs Osis, нем. Jakob Ohse) (9 (21) июля 1860, Курляндская губерния, Российская империя — 24 марта 1919, Воронеж, РСФСР) — русский философ, ученик Густава Тейхмюллера, представитель Юрьевской философской школы, создатель доктрины «критического персонализма». Озе стоял у истоков создания Рижского и Воронежского университетов. В Латвии считается первым академически образованным латышским философом[1].





Биография

Яков Озе, или Екабс Осис, родился в Курляндской губернии в семье латышского происхождения, обучался в Гольдингенской гимназии. В 1877 он поступил на богословский факультет Юрьевского университета, где учился у Густава Тейхмюллера. В 1882, по окончании университета, получил степень кандидата богословия. В 1884-1888 Озе преподавал в Лифляндской дворянской гимназии в Феллине; в 1886 сдал экзамен на степень кандидата философии, а в 1888 получил степень магистра философии за сочинение «Исследование о понятии субстанции у Лейбница».

В 1889, после смерти Тейхмюллера, Озе был назначен профессором философии и педагогики в Юрьевском университете. В 1897 в Московском университете он был удостоен степени доктора философии за диссертацию «Персонализм и проективизм в метафизике Лотце». С 1893 был деканом историко-филологического факультета в Юрьеве, неоднократно избирался и. о. ректора; после Февральской революции 1917 года выступил с инициативой создания Латвийского университета. В 1918, в ходе эвакуации Юрьевского университета, вызванной событиями Первой мировой войны, Озе вместе со своими учениками переехал в Воронеж, где и скончался от сыпного тифа в 1919 году.

Усилиями Озе были систематизированы и опубликованы последние, наиболее важные труды Г. Тейхмюллера. В своих собственных сочинениях Озе вслед за Тейхмюллером предпринял попытку рассмотрения истории философии как истории понятий, а не истории философов и их систем[2].

По воспоминаниям Л. Л. Спасского, Озе начал преподавательскую деятельность на немецком языке; после русификации университета он имел возможность продолжить преподавание на немецком, однако сумел уже в зрелом возрасте овладеть русским языком и читал на нём лекции не хуже русских профессоров[2].

Учение

По своим философским взглядам Озе был последователем Г. Тейхмюллера, а усвоенное от него учение называл критическим персонализмом[3]. Взгляды Озе изложены главным образом в его сочинениях «Персонализм и проективизм в метафизике Лотце» и «Гносеология».

В основе философии Озе лежит противопоставление двух мировоззрений, которые он называет персонализмом и проективизмом. Персонализм есть такое мировоззрение, которое видит подлинную реальность в человеческом «я»; согласно этому учению, наше «я» есть субстанция, находящаяся во взаимодействии с другими субстанциями, а видимый мир есть лишь призрак, порождённый внутренней деятельностью нашего «я» и лишённый собственной сущности. Напротив, проективизм есть мировоззрение, приписывающее подлинную реальность тому миру представлений, который в действительности есть порождение нашего собственного «я». Некритическое мышление, проецируя наружу собственные представления, создаёт из них призрачный мир и рассматривает этот мир как нечто, существующее независимо от нас[4].

Согласно Озе, существуют три вида проективизма: наивный, идеалистический и физический; первый приписывает подлинную реальность нашим ощущениям, второй — идеям нашего ума, а третий — абстрактным понятиям естественных наук, таким, как вещество, пространство и движение. Первое мировоззрение известно под именем наивного реализма, второе — под именем объективного идеализма, а третье — под именем материализма[4].

Эти три мировоззрения представляют собой три стадии в развитии философских представлений. Как только наш ум подвергает сомнению истинность наивного реализма, он становится на путь критического мышления; следствием этого становится выработка критических мировоззрений, отнимающих реальность у чувственного мира и переносящих его обратно внутрь нашего «я». Однако первые шаги критической философии оказываются неудачными, так как они, вместо ощущений, проецируют во внешний мир другие деятельности нашего «я». Так возникают объективный идеализм и материализм, приписывающие независимое бытие продуктам теоретической деятельности нашего ума[4].

Только в учении персонализма наш ум преодолевает все виды проективизма и возвращает нашему «я» то, что является его собственным созданием. Но и первые учения философов-персоналистов, как видно на примере Лейбница и Лотце, ещё содержат в себе множество неустранённых элементов проективизма. Окончательное устранение этих элементов и создание последовательной системы персоналистической метафизики осуществлено в трудах Густава Тейхмюллера. Только в учении Тейхмюллера дано указание на самосознание нашего «я» как на источник всех наших понятий о бытии и чётко разъяснено происхождение наших представлений о внешнем мире[4].

Сочинения

  • «Zu Platons Charmides», Феллин, 1886;
  • «Untersuchungen uber den Substanzbegriff bei Leibniz», Дерпт, 1888;
  • [books.e-heritage.ru/book/10077575 «Персонализм и проективизм в метафизике Лотце»], Юрьев, 1896;
  • «Гносеология», Юрьев, 1908;
  • «Курс истории новой философии», Юрьев, 1909—10;
  • «К вопросу постановки преподавания философской пропедевтики в средней школе», Юрьев, 1911.

Источники

  • Озе, Яков Фридрихович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Спасский Л. Л. [www.spho.ru/media/pdf/_original/10/spasskiy_myisl2_1992.pdf Яков Фридрихович Озе] // Мысль, С.-Петербург, 1922, № 2.
  • Годин А. Е. [referat.znate.ru/text/index-62938.html Развитие идей Московской философско-математической школы]. Издание второе, расширенное. – М.: Красный свет, 2006. – 379 с.

Напишите отзыв о статье "Озе, Яков Фридрихович"

Примечания

  1. Andris Hiršs. Tērbatas personālisma ietekme uz latviešu filosofiskās vides veidošanos. 20. gadsimta sākumā // LU Raksti 784. Filosofija. 2012.
  2. 1 2 Спасский Л. Л. [www.spho.ru/media/pdf/_original/10/spasskiy_myisl2_1992.pdf Яков Фридрихович Озе] // Мысль, С.-Петербург, 1922, № 2.
  3. [www.senakuldiga.lv/index/object/objectid/650 Jēkabs Osis.]
  4. 1 2 3 4 Озе Я. Ф. Персонализм и проективизм в метафизике Лотце. — Юрьев, 1896. — 476 с.

Отрывок, характеризующий Озе, Яков Фридрихович

– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.