Оилей

Оиле́й, Элей (др.-греч. Οἰλεύς или Ὀϊλεύς) — в древнегреческой мифологии — царь локров в Опунте. У Гесиода, Стесихора и Ликофрона его имя пишется Илей.

Сын Леодака и Агрианомы, из города Нарики; либо сын Аполлона и Уреи, или сын Годедока.

Участник похода аргонавтов, во время которого он был ранен в плечо медным пером стимфалийских птиц. Любимец Аполлона, зачал сына в тот день, когда стену вокруг Трои воздвигали Посейдон и Аполлон.

Его жена — Эриопа (она же Алкимаха). Отец Эанта (Аякса Малого) и Медонта, упомянут в «Илиаде».

Отрывок, характеризующий Оилей

Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.