Оимацу, Кадзуёси

Кадзуёси Оимацу

Персональные данные
Представляет	Япония
Дата рождения	23 октября 1911(1911-10-23)
Место рождения	Осака, Япония
Дата смерти	24 марта 2001(2001-03-24) (89 лет)
Спортивные достижения Лучшие результаты по системе ИСУ (на международных любительских соревнованиях) Сумма: Не соревновался по Новой судейской системе Завершил выступления

Кадзуёси Оимацу (яп. 老松 一吉 Оимацу Кадзуёси, ромадзи: Oimatsu Kazuyoshi; по другим источникам — Кадзукити; 23 октября 1911 — 24 марта 2001 г.) — японский фигурист, выступавший в мужском одиночном разряде, чемпион Японии по фигурному катанию 1931 года. Он представлял Японию на Зимних Олимпийских играх 1932 года и Зимних Олимпийских играх 1936 годов, где занял соответственно 9 и 20 места.

Оимацу начал заниматься фигурным катанием в средней школе. В 1930 году занял пятое место на чемпионате Японии, а в 1931 году одержал на нем победу. Участвовал в любительских соревнованиях вплоть до 1937 года. После Второй мировой войны стал тренером.

Состязание	1930—1931	1931—1932	1932—1933	1933—1934	1934—1935	1935—1936
Зимние Олимпийские игры		9				20
Чемпионат мира		7				15
Чемпионат Европы						9
Чемпионат Японии	1		2		3

См. также

• Фигурное катание на зимних Олимпийских играх 1932 — одиночное катание (мужчины)
• Фигурное катание на зимних Олимпийских играх 1936 — одиночное катание (мужчины)

Ссылки

• [www.e-tonamino.com/column/story/story_detail.jsp?userid=000000&id=2549 Первый олимпийский чемпион по фигурному катанию из Японии] (яп.)

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Оимацу, Кадзуёси

– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?