Окава Хасидзо II
Поделись знанием:
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
(перенаправлено с «Окава Хашизо»)
| Окава Хасидзо II | |
| 二代目 大川橋蔵 | |
|
| |
| Профессиональная информация | |
| Профессия | актёр |
| Амплуа кабуки | оннагата |
| Альтернативные псевдонимы |
Итикава Омэмару Фудзима Каннодзё (танец) |
| Приёмные отцы | Итикава Такинодзё II Оноэ Кикугоро VI |
| Гильдии и труппы |
Отовая Оноэ Кикугоро Гэкидан |
| Направление в кино |
Дзидайгэки, детектив |
| Карьера | 1936—1984 |
| IMDb | ID 0645536 |
| Персональная информация | |
| Имя при рождении | Томинари Тамба |
| Дата рождения | 9 апреля 1929 |
| Место рождения | Токио |
| Дата смерти | 7 декабря 1984 (55 лет) |
| Место смерти | Токио |
| Жена | Марико Савамура (до его смерти) |
| Дети | Томохиро Тамба Садахито Тамба |
Окава Хасидзо II (яп. 二代目 大川 橋蔵 Нидаймэ О:кава Хасидзо:?, 9 апреля 1929 — 7 декабря 1984, Токио), чаще упоминаемый как Окава Хасидзо (яп. 大川 橋蔵 О:кава Хасидзо:) и иногда с вариантом произношения фамилии Огава — японский актер театра кабуки (в жанре оннагата, то есть женских ролей), кино и телевидения.
Содержание
Биография
Будущий актер родился в 1929 году у токийской гейши квартала Янагибаси под именем Томинари Тамба и, в соответствии с обычаем (гейши оставляли себе только девочек), был отдан на усыновление. Он был усыновлен актером кабуки Итикавой Такинодзё II, так что его дальнейшая жизнь протекала в атмосфере театра. Осенью 1935 года, в шесть лет, мальчик начинает обучение в амплуа оннагата у мастера Итикавы Омэдзо IV (который дает ему новое имя Итикава Омэмару), а уже в начале 1936 года — впервые выходит на сцену.
Весной 1945 года мальчика переусыновляет актер Оноэ Кикугоро VI, а осенью того же года он берет свой окончательный псевдоним в честь носившего то же имя великого актера конца XVIII—первой половины XIX века, более известного под именем Оноэ Кикугоро III (англ.).
В 1954 году, на фоне кажущегося послевоенного упадка кабуки и по примеру начавшего сниматься в кино Итикавы Райдзо VIII (англ.), Окава Хасидзо, не бросая театр, приходит в киноиндустрию, играя в фильмах-дзидайгэки студии «Тоэй» и быстро завоевав себе репутацию. В 1950-1960-х годах актер входил в четверку ведущих молодых «самурайских» актеров, известную как «Нисукэ Нидзо» (яп. ニスケ・ニゾウ, букв. «два „-сукэ“ и два „-дзо“»), в которую, кроме него, входили Накамура Кинносукэ I, уже упомянутый Итикава Райдзо VIII (оба также со стажем кабуки) и Тиёносукэ Адзума, считается одной из "звёзд" жанра дзидайгэки студии Toei и до сих пор остается в Японии одним из популярнейших киноактеров[1][2].
С 1966 года актер приходит работать в телекомпанию Fuji TV на телестудии, где и работает до самой смерти, играя в теледрамах. Его главная роль в 888-серийном исторически-детективном сериале «Дзэнигата Хэйдзи» (яп.) вошла в Книгу Рекордов Гиннеса как мировой рекорд непрерывной игры в сериале 60-минутного формата[3].
Окава Хасидзо умер в 1984 году, вскоре после окончания своего рекордного сериала, от метастазов рака кишечника[3], и был похоронен на токийском кладбище Дзосигая[4].
Карьера кабуки
Годы карьеры в кабуки: 1935—1972 (возможно, дольше)
Кабуки-имена: Итикава Омэмару, Окава Хасидзо II, Фудзима Каннодзё («имя танцовщика»)
Кабуки-гильдии и труппы: Отовая (с начала карьеры), Оноэ Кикугоро Гэкидан (с создания труппы в память его приемного отца)
Кабуки-театры: Кабукидза (англ.), Мэйдзидза (англ.), Симбаси Эмбудзё (англ.) (Токио).
Известные кабуки-роли:
- Цурутиё (драма Meiboku Sendai Hagi, постановка 1936 г.)
- Фудзи (балет Fuji Musume, постановки 1952 и 1970 гг.)
- Сога Дзюро Сукэнари (балет Ataru Toshi Iwau Harukoma, постановка 1954 г.)
- Бэнтэн Кодзо Кикуносукэ (драма Benten Musume Meo no Shiranami, постановка 1972 г.)[2][5]
 |
Этот раздел не завершён. Вы поможете проекту, исправив и дополнив его.
|
Фильмография
Кинофильмы
Окава Хасидзо снялся в 113 фильмах для большого экрана, во многих случаях — в главной роли. Практически все фильмы относятся к жанру дзидайгэки (японской костюмно-исторической драмы), в котором в его творчестве выделяются поджанры самурайского детектива, фильмов о ниндзя и якудза-фильмов (большей частью касающихся похождений клана Дзиротё из Симидзу).
К его наиболее известным и «фирменным» ролям можно отнести детективы про Молодого Мастера и Дзэнигату Хэйдзи (англ.)), роли в серии фильмов «Мито Комон» о «Советнике Мито» (внуке Токугавы Иэясу и дяде «собачьего сёгуна» Токугавы Цунаёси), роли Амакусы Сиро Токисады в одноименном фильме 1962 года и Синго Аоя в сериях фильмов «10 уличных схваток Синго Аоя» и «Вызов Синго Аоя».
1950-е годы
1953—1957
| Год | Японское название[6] | Транслитерация | Английское название[7] | Русское название[8] | Роль[9] |
|---|---|---|---|---|---|
| 1955 | 笛吹若武者 | Fuefuki Wakamusha | A Warrior’s Flute / The Flute Playing Warrior | Воин и флейта | принц Ацумори (англ.) |
| 1955 | 旗本退屈男 謎の決闘状 | Хандзи | |||
| 1956 | 若さま侍捕物手帖 地獄の皿屋敷 | Wakasama Zamurai Torimonochō: Jigoku no sarayashiki | Case of Young Lord 1 | Самурайские расследования Молодого Мастера: Проклятое фамильное блюдо | «Молодой Мастер» |
| 1956 | 若さま侍捕物手帖 べらんめえ活人剣 | Wakasama Zamurai Torimonochō: Beranme katsujinken | Case of Young Lord 2 | Самурайские расследования Молодого Мастера: Кровавый Меч Жизни / Завершение Дела о проклятом блюде | «Молодой Мастер» |
| 1956 | おしどり囃子 | Oshidori Hayashi | Кикуцуги | ||
| 1956 | 江戸三国志 第一部 | Токугава Мантаро | |||
| 1956 | 江戸三国志 疾風篇 | Токугава Мантаро | |||
| 1956 | 江戸三国志 完結迅雷篇 | Токугава Мантаро | |||
| 1956 | 若様侍捕物帳 魔の死美人屋敷 | Wakasama Zamurai Torimonochō: Mano Shibijin Yashiki | Case of Young Lord 3 | Самурайские расследования Молодого Мастера: Дом с убитой красавицей | «Молодой Мастер» |
| 1956 | 復讐侠艶録 | Киндзи (Ямагата Дайхати) | |||
| 1956 | 海の百万石 | Ёдзо | |||
| 1956 | ふり袖太平記 | Furisode Taiheiki | Scramble for Fortune | Синтаро Цуюки | |
| 1956 | 曽我兄弟 富士の夜襲 | Кадзивара Кагэтоки | |||
| 1956 | ふり袖捕物帖 若衆変化 | Furisode Torimonochō Wakashu Henge | Mysteries Of Edo | Гэндзиро Кавасима (Гэндзиро Тэрао） | |
| 1956 | 朱鞘罷り通る | Shuzaya Makaritoru | Накамура Тюдзо | ||
| 1956 | 新諸国物語 七つの誓い 黒水仙の巻 | Shin Shokoku Monogatari Nanatsu no Chikai: Kuro Suisen no Kan | The Seven Vows, Part 1 | Семеро Поклявшихся: Черный Нарцисс | Юдзукимару |
| 1957 | 新諸国物語 七つの誓い 奴隷船の巻 | Shin Shokoku Monogatari Nanatsu no Chikai: Doreimone no Kan | The Seven Vows, Part 2 | Семеро Поклявшихся: Невольничий корабль | Юдзукимару |
| 1957 | 任侠清水港 | Ninkyō Shimizu-minato | Port of Honor | Рыцари порта Симидзу / Порт чести | Сангоро Оивакэ |
| 1957 | 新諸国物語 七つの誓い 凱旋歌の巻 | Shin Shokoku Monogatari Nanatsu no Chikai: Gaisen uta no Kan | The Seven Vows, Part 3 | Семеро Поклявшихся 3: Песнь победы | Юдзукимару |
| 1957 | 大江戸喧嘩纏 | Синдзо | |||
| 1957 | 修羅時鳥 | Киндзи Сётаро | |||
| 1957 | 若さま侍捕物帳 鮮血の晴着 | Wakasama Zamurai Torimonochō: Senketsu no Haregi | Case of Young Lord 4 | Самурайские расследования Молодого Мастера: Багряное кимоно | «Молодой Мастер» |
| 1957 | 若さま侍捕物帳 深夜の死美人 | Wakasama Zamurai Torimonochō: Shin’ya no shibijin | Case of Young Lord 5 | Самурайские расследования Молодого Мастера: Полуночная смерть | «Молодой Мастер» |
| 1957 | 喧嘩道中 | Kenka Dōchū | Кусасама-но Хандзиро | ||
| 1957 | ふたり大名 | Futari Daimyō | |||
| 1957 | 緋ぼたん肌 | Hibotan Hada | Огуса Гэндзиро | ||
| 1957 | 水戸黄門 | Mito Kōmon | Mito Komon | Мито Комон | |
| 1957 | ふり袖太鼓 | Furisode Daiko | |||
| 1957 | 若さま侍捕物帳 鮮血の人魚 | Wakasama Zamurai Torimonochō: Senketsu no Ningyo | «Молодой Мастер» | ||
| 1957 | はやぶさ奉行 | Hayabusa Bugyo | Falcon magistrate | ||
| 1957 | 花吹雪 鉄火纏 | Нигуми-но Тёдзи |
1958—1959
| Год | Японское название | Транслитерация | Английское название | Русское название | Роль / роли |
|---|---|---|---|---|---|
| 1958 | 任侠東海道 | Ninkyō Tokaidō | A chivalrous spirit | 'Дух благородства / Рыцари Токайдо | Сангоро Оивакэ |
| 1958 | 緋ざくら大名 | Hizakura Daimyō | Тиёсабуро Мацудайра | ||
| 1958 | 丹下左膳 / 新丹下左膳 | Tange Sazen / Shin Tange Sazen | Tange Sazen / Shin Tange Sazen | Танге Садзэн / Новый Танге Садзэн | Гэндзабуро Ягю |
| 1958 | 旅笠道中 | Хандзиро из Кусасамы | |||
| 1958 | 大江戸七人衆 | O-Edo Shinchininshu | Sever from Edo | ||
| 1958 | 花笠若衆 | Hanagasa wakashu | The young boss | Молодой босс | самурай Матанодзё Кодзуки |
| 1958 | 若君千両傘 | Wakagimi Senryogasa | |||
| 1958 | 旗本退屈男 | Hatamoto taikutsu otoko | The Bored Hatamoto | Синбэй Миномэ | |
| 1958 | 不知火小僧評判記 鳴門飛脚 | Shiranui Kozo Hyoban-ki Naruto Hikyaku | |||
| 1958 | 濡れ燕 くれない権八 | Nuretsubame: kurenai gonpachi | Drenched Swallow Gonpachi | Гомпати Курэнай | |
| 1958 | 修羅八荒 | Такитаро Мицувадаки | |||
| 1958 | 若さま侍捕物帖 紅鶴屋敷 | «Молодой Мастер» | |||
| 1958 | 喧嘩笠 | Kenka gasa | Fighting disposition | Эйдзиро Омаэда | |
| 1959 | 丹下左膳 怒濤篇 | Tange Sazen Dotō Hen | Tange Sazen: The Mystery of the Twin Dragons | Дайсаку Ибуки | |
| 1959 | 忠臣蔵 桜花の巻 菊花の巻 | Сhūshingura: Sakura no maki, Kikka no maki | The Great Avengers | Кинъэмон | |
| 1959 | 新吾十番勝負 | Shingo juban-shobu | Синго Аой, Ёриката Мацудайра | ||
| 1959 | おしどり道中 | Oshidori Dōchū | Happily tied to the road | Хандзиро из Кусасамы | |
| 1959 | 風流使者 天下無双の剣 | The Man Came on the Wind | |||
| 1959 | 紅顏の密使 | Kogan no Misshi | The Great King of Mongolia / Genghis Khan and His Mongols | Такэмаро Ода | |
| 1959 | 水戸黄門 天下の副将軍 | Mito Kōmon Tenka no Fuku Shogun | Lord Mito 2 | Мито Комон 2: Правая рука сёгуна | Инокити |
| 1959 | 血闘水滸伝 怒濤の対決 | Ketto Suikoden Dotō no Taiketsu | A Spectacular Showdown | ||
| 1959 | 新吾十番勝負 第二部 | Синго Аой | |||
| 1959 | 恋山彦 | Koi Yamabiko | Echo in the mountains | Эхо любви | принц Когэнта |
| 1959 | 天下の伊賀越 暁の血戦 | Tenka no Igagoe Akatsuki no Kessen | |||
| 1959 | 血槍無双 | Chiyari Muso | Blooded spear | Сугино | |
| 1959 | 雪之丞変化 | Yukunojō Henge | Юкинодзё Накамура, Сэйдзаэмон Мацурая |
1960-е годы
1960—1962
| Год | Японское название | Транслитерация | Английское название | Русское название | Роль / роли |
|---|---|---|---|---|---|
| 1960 | 任侠中仙道 | Ninkyō Nakasendō | Gambler’s Code on the Nakasendo | Рыцари Накасэндо | Сангоро Оивакэ |
| 1960 | 丹下左膳 妖刀濡れ燕 | Tange Sazen: yoto nuretsubame | Tange Sazen: The mysterious sword | Гэнсукэ | |
| 1960 | 大江戸の侠児 | Oedo no Kyōji | Дзирокити Нэдзумикодзо | ||
| 1960 | 新吾十番勝負 第三部 | Shingo Juban Shobu Kanketsu Hen | Shingo’s Original Challenge, Part 4 | Синго Аой | |
| 1960 | 新吾十番勝負 完結篇 | Синго Аой | |||
| 1960 | 草間の半次郎 霧の中の渡り鳥 | Kusama no Hanjirō: Kiri no Naka no Wataridori | Hanjiro of Kusama: Bird of Passage | Хандзиро из Кусамы | |
| 1960 | 壮烈新選組 幕末の動乱 | Shoretsu shinsengumi: Bakumatsu no doran | Shinsengumi: Last Days of the Shogunate | Синсэнгуми: последние дни сёгуната | Ориносукэ Тадзима |
| 1960 | 清水港に来た男 | Shimizu Minato ni Kita Otoko | The newcomer to Shimizu | Маса | |
| 1960 | 水戸黄門 | Mito Kōmon | Lord Mito Komon | Мито Комон | |
| 1960 | 海賊八幡船 | Kaizoku Bahansen | The Pirates | ||
| 1960 | 炎の城 | Honoo no Shiro | |||
| 1960 | 若さま侍捕物帖 | «Молодой Мастер» | |||
| 1961 | 新吾二十番勝負 | Shingo Nijuban Shobu | Shingo’s Challenge | Синго Аой | |
| 1961 | 右門捕物帖 南蛮鮫 | Umon Torimonocho: Nanbanzame | Case of Umon: Nanbanzame Murders | ||
| 1961 | 江戸っ子肌 | Edokko-hada | Edo Purebred | пожарный Дзирокити | |
| 1961 | 赤穂浪士 | Ako Roshi | Ako Roshi | даймё Асано | |
| 1961 | 富士に立つ若武者 | Fuji ni tatsu wakamusha | Young warrior on mount Fuji | Ёритомо | |
| 1961 | 月形半平太 | Tsukigata Hanpeita no uta | Mask of the Moon | Цукигата Хампэйта / Маска Луны | Цукигата Хампэйта |
| 1961 | 丹下左膳 濡れ燕一刀流 | Tange Sazen: Nuretsubame itto-ryu | Tange Sazen and the princess | Гэндзабуро Ягю | |
| 1961 | 橋蔵の若様やくざ | Hashizo no Wakasama yakuza | Young Lord Yakuza | Тайхэй | |
| 1961 | 新吾二十番勝負 第二部 | Shingo Nijuban Shobu dainibu | Shingo’s Challenge 2 | Синго Аой | |
| 1961 | 幽霊島の掟 | Yurei-jima no okite | Law in Ghost Island | Закон чёртова острова | «ронин» Хандзо Яги |
| 1961 | 若さま侍捕物帳 黒い椿 | «Молодой Мастер» | |||
| 1961 | 赤い影法師 | Akai kagebōshi | The Red Shadow | Красная тень | Вакакагэ |
| 1962 | 大江戸評判記 美男の顔役 | Oedo Hyobanji Binan no Kaoyaku | Good Rascals | ||
| 1962 | 天草四郎時貞 | Amakusa Shirō Tokisada | The Revolutionary / Shiro Amakusa, the Christian Rebel / The Christian Revolt | Восстание христиан (др. варианты — Амакуса Сиро Токисада / Житие Амакуса Сиро) | Амакуса Сиро Токисада |
| 1962 | 恋や恋なすな恋 | Koiya koi nasuna koi | Love, Thy Name Be Sorrow / The Mad Fox | Абэ но Ясуна | |
| 1962 | 橋蔵のやくざ判官 | ||||
| 1962 | まぼろし天狗 | Maboroshi Tengu | The phantom goblin | Мория Сюма, Кёносукэ Асакава | |
| 1962 | 橋蔵のやくざ判官 | Hashizo no Yakuza hangan | Судья-якудза | Бункити | |
| 1962 | 血煙り笠 | Chigumori-gasa | |||
| 1962 | お坊主天狗 | Obōzu tengu | Tengu Priest | Папаша Тэнгу | оружейник Синдзабуро |
| 1962 | 血文字屋敷 | Chimoji yashiki | магистрат Ока Этидзэн | ||
| 1962 | 花の折鶴笠 | Hana no Orizurugasa | The paper crane | Тома но Хантаро | |
| 1962 | 若さま侍捕物帳 お化粧蜘蛛 | The Mystery of the Spider Lady | «Молодой Мастер» |
1963—1969
| Год | Японское название | Транслитерация | Английское название | Русское название | Роль / роли |
|---|---|---|---|---|---|
| 1963 | 勢揃い東海道 | Seizoroi Tokaido | |||
| 1963 | いれずみ半太郎 | Irezumi Hantaro | Tattoo of Love | Хантаро | |
| 1963 | この首一万石 | Kono kubi ichiman-goku | The Retaliation of Gonza | Гондза | |
| 1963 | 用心棒市場 | Yojinbo Ichiba | |||
| 1963 | 新吾二十番勝負 完結篇 | Shingo Nijuban Shobu: Kanketsu Hen | Shingo’s Challenge 3 | Синго Аой | |
| 1963 | 若様やくざ 江戸っ子天狗 | Wakasama Yakuza Edokko Tengu | Гэннодзё Кагэяма | ||
| 1963 | 右京之介巡察記 | Ukyonosuke Junsatsuki | On Patrol | Сэна Дэнъэмон, его сын Укёносукэ/Ититаро | |
| 1964 | 人斬り笠 | Hitokiri gasa | Vanquished foes | ||
| 1964 | 風の武士 | Kaze no bushi | Warrior of the Wind | Воин Ветра | ниндзя Набари Синдзо |
| 1964 | 紫右京之介 逆一文字斬り | Murasaki Ukyonosuke Gyaku Ichimonji Giri | Purple Killer | Укёносукэ | |
| 1964 | 新吾番外勝負 | Shingo Bangi Shobu | The Fifth Street duel | Синго Аой | |
| 1964 | 御金蔵破り | Gokinzo yaburi | The Shogun’s vault | Хандзи | |
| 1964 | 大喧嘩 | Oogenka | |||
| 1964 | 幕末残酷物語 | Bakumatsu zankoku monogatari | The Cruel Story | Сабуро Энами | |
| 1964 | 黒の盗賊 | Kuro no Tozoku | The Thief in Black | Котаро Мусаси, Дзё Татибана | |
| 1965 | バラケツ勝負 | Baraketsu Shōbu | |||
| 1965 | 大勝負 | Taishōbu | Сэнтаро | ||
| 1965 | 主水之介三番勝負 | Mondonosuke Sanban Shōbu | The Third Contest | Мондоносукэ | |
| 1965 | 任侠木曽鴉 | Синта | |||
| 1965 | 天保遊侠伝 代官所破り | Tenpo Yukyoden Daikanjo Yaburi | Сигэдзо из Сасагавы | ||
| 1966 | 旗本やくざ | Hatamoto yakuza | |||
| 1967 | 銭形平次 | Zenigata Heiji | Zenigata Heiji | Дзэнигата Хэйдзи / Детектив Хэйдзи-«монетка» | детектив Хэйдзи |
Теледрамы
| Год | Японское название | Транслитерация | Английское название | Русское название | Роль / роли |
|---|---|---|---|---|---|
| 1966 | 銭形平次 | Zenigata Heiji | Zenigata Heiji | Дзэнигата Хэйдзи / Детектив Хэйдзи-«монетка» (888 серий) | детектив Хэйдзи |
| 1981 | 沓掛時次郎 | Kutsukake Tokijirō | Куцукакэ Токидзиро | ||
| 1982 | 荒木又右衛門 決闘鍵屋の辻 | Araki Mataemon, Ketto Kagiya no Tsuji | Араки Матаэмон | ||
| 1983 | 雪の渡り鳥 鯉名の銀平 |
Память об актёре
Книги
Об Окаве Хасидзо написаны две книги его вдовы Марико:
- «„Второй“ и единственный ― Хасидзо, господин мой» (яп. ふたりひとつ―わたしの橋蔵親分 Футари хитоцу — Ватаси но Хасидзо: оябун)[10],
- «Окава Хасидзо»[11].
Кроме того, ему посвящены главы в книгах других авторов:
- Книге воспоминаний актрисы и сэйю Юкидзи Асаоки «Снежинки» (яп. 雪の結晶 Юки но Кэссё:)[12].
- Книге воспоминаний вдовы Оноэ Кикугоро VI «Вся жизнь с моим чёртовым мужем Оноэ Кикугоро VI» (яп. 私のこんちきしょう人生―夫六代目菊五郎とともに)[13].
- Сборнике «Легенды дзидайгэки: Звезды фильмов тямбара» (яп. 時代劇伝説 チャンバラ映画の輝き) из серии «История японского кинематографа» (яп. 日本映画史叢書)[14].
Документальные фильмы
- 1981 — Chambara graffiti: Kill! (яп. ちゃんばらグラフィティー 斬る！ Chanbara gurafiti: Kiru!)
Напишите отзыв о статье "Окава Хасидзо II"
Примечания
- ↑ [www.toei.co.jp/annai/brand/jidaigeki/index.html 時代劇] (яп.). Toei. Проверено 16 апреля 2012. [www.webcitation.org/69NRYOFfo Архивировано из первоисточника 23 июля 2012].
- ↑ 1 2 [kabuki21.com/hashizo2.php ÔKAWA HASHIZÔ II] (англ.). KABUKI 21. Проверено 17 марта 2011. [www.webcitation.org/69NRZHmB1 Архивировано из первоисточника 23 июля 2012].
- ↑ 1 2 Футаро Ямада (яп. 山田 風太郎 Ямада Фу:таро:?). [www.amazon.co.jp/人間臨終図巻〈1〉-徳間文庫-山田-風太郎/dp/419891477X Как они умерли] = 人間臨終図巻. — Токума Сётэн (яп. 徳間書店), 2001. — Т. 1. — 525 с. — (Токума (яп. 徳間)). — ISBN 4-19-891477-X.
- ↑ [www.findagrave.com/cgi-bin/fg.cgi?page=gr&GRid=6133426 Hashizo Okawa] (англ.). Find A Grave (28 January 2002). Проверено 17 марта 2011. [www.webcitation.org/69NRZm7xh Архивировано из первоисточника 23 июля 2012].
- ↑ [www.kabuki.ne.jp/meikandb/omoide/actor/465 大川 橋蔵 (二代目)] (яп.). Kabuki on the web. Проверено 17 марта 2011. [www.webcitation.org/69NRaclKk Архивировано из первоисточника 23 июля 2012]. На странице актера имеются фотографии нескольких его ролей в 1970-х годах. Внешность на первой фотографии несколько мужеподобна в силу того, что сам персонаж является юношей-оннагата.
- ↑ По материалам [www.jmdb.ne.jp/ Japanese Movie Database] (яп.), последние два телесериала — по сведениям магазина японского кино kurotokagi.com.
- ↑ По материалам Internet Movie Database, а также баз магазинов японского кино kurotokagi.com и samuraidvd.net.
- ↑ Фильмы с Окавой Хасидзо никогда не переводились на русский язык; все названия неофициальные, взяты с сайтов AsiaFilm.tv и Shinema.ru, либо переведены с японского, где это не вызывает сомнений.
- ↑ По материалам Japanese Movie Database (яп.), [movie.walkerplus.com/ MovieWalker] (яп.) либо из английских аннотаций фильмов.
- ↑ Марико Окава (яп. 大川 真理子 О:кава Марико?). [www.amazon.co.jp/ふたりひとつ―わたしの橋蔵親分-大川-真理子/dp/4893530569 „Второй“ и единственный ― Хасидзо, господин мой] = ふたりひとつ―わたしの橋蔵親分. — Токио: Издательство Fuji TV (яп. フジテレビ出版), 1985. — 288 с. — ISBN 4-89-353056-9.
- ↑ Марико Тамба (яп. 丹羽 真理子 Тамба Марико?). [www.amazon.co.jp/大川橋蔵-丹羽-真理子/dp/4898301711 Окава Хасидзо] = 大川橋蔵. — Токио: Wise Publications (яп. ワイズ出版), 2004. — 207 с. — ISBN 4-89-830171-1.
- ↑ Юкидзи Асаока (яп. 朝丘 雪路 Асаока Юкидзи?). [www.amazon.co.jp/雪の結晶-朝丘-雪路/dp/4643950188 Снежинки] = 雪の結晶. — Токио: Ёмиури Симбун (яп. 読売新聞社), 1995. — 252 с. — ISBN 4-64-395018-8.
- ↑ Тиё Тэрасима (яп. 寺島 千代 Тэрасима Тиё?). [www.amazon.co.jp/私のこんちきしょう人生―夫六代目菊五郎とともに-寺島-千代/dp/4062024918 Вся жизнь с моим чёртовым мужем Оноэ Кикугоро VI] = 私のこんちきしょう人生―夫六代目菊五郎とともに. — Токио: Kodansha, 1987. — 235 с. — ISBN 4-06-202491-8.
- ↑ [www.amazon.co.jp/時代劇伝説-チャンバラ映画の輝き（日本映画史叢書-4）-岩本-憲児/dp/4916087569 Легенды дзидайгэки: Звезды фильмов тямбара] = 時代劇伝説 チャンバラ映画の輝き / под ред. Кэндзи Ивамото (яп. 岩本 憲児 Ивамото Кэндзи?). — Токио: Синвася (яп. 森話社), 2005. — Т. 4. — 289 с. — (История японского кинематографа (яп. 日本映画史叢書)). — ISBN 4-91-608756-9.
Отрывок, характеризующий Окава Хасидзо II
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
