Окамото, Таданари
Поделись знанием:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.
Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
(перенаправлено с «Окамото Таданари»)
Окамото Таданари | |
Дата рождения: | |
---|---|
Место рождения: | |
Дата смерти: |
16 февраля 1990 (58 лет) |
Гражданство: |
Таданари Окамото (яп. 岡本忠成, Окамото Таданари) — анимационный режиссёр.
Фильмография
- 1965: Таинственное лекарство (яп. ふしぎなくすり) — 14’21" кукольный (дерево, кожа)
- 1966: Добро пожаловать, инопланетяне (яп. ようこそ宇宙人) — 14’27" кукольный (дерево, пластик)
- 1966: Операция «Дятел» (яп. キツツキ計画) — 14’35" с низким рельефом (дерево)
- 1968: Когда дедушка был пиратом (яп. おじいちゃんが海賊だった頃) — 3’51" кукольный (дерево)
- 1968: Десять маленьких индейцев (яп. 十人の小さなインディアン) — 1’39" кукольный (дерево, кожа)
- 1970: Дом, мой дом (яп. ホーム・マイホーム) — 3’47" низким рельефом (оригами)
- 1970: Цветок, и крот (яп. 花ともぐら) — 15’29" кукольный (дерево, кожа)
- 1971: Тикотан (яп. チコタン) — 10’54" Целлулоид (карандаш)
- 1971: Одинокая долина (яп. お淋し谷) — 3’22" Целлулоид (многоканальный экран)
- 1971: Песня Декабря (яп. 12月のうた) — 1’58" Целлулоид (многоканальный экран)
- 1972: Обезьянка и краб (яп. さるかに) — 19’12" кукольный (дерево)
- 1972: Дерево Мотимоти (яп. モチモチの木) — 16’51" с низким рельефом (бумага)
- 1973: Хвала малых бед? (яп. 南無一病息災) — 17’40" с низким рельефом (окрашенные кедровые дощечки)
- 1973: Транспортные компаньоны? (яп. 旅は道連れ世は情) — 2’16" Целлулоид (маркер)
- 1974: Пять маленьких историй (яп. 小さな五つのお話) — 19’35" Целлулоид + марионетки
- 1975: Водяное семя (яп. 水のたね) — 18’57" низкий рельеф (одежда, трафарет, красители)
- 1975: Глубоководные рыбы (яп. 深海鱼) — 4’9" рельеф (пластик, силикон)
- 1975: Принц с большим животом (яп. オナカの大きな王子さま) — 2’20" чел
- 1975: Телефон проклятий (яп. うらめしでんわ) — 2’49" Целлулоид (маркер)
- 1976: Симфонические вариации (яп. シンフォニックバリエーション) — 2’13" пряжа
- 1976: Кто это? (яп. あれはだれ) — 21’13" пряжа
- 1976: Мост силы (яп. ちからばし) — 10’47" кукольный
- 1976: Из цветения сакуры с любовью (яп. サクラより愛をのせて) — 2’32" Целлулоид
- 1977: Лицом к радуге (яп. 虹に向って) — 18’26" кукольный
- 1978: Письмо снежного дня (яп. 雪の日のたより) — 2’24" Целлулоид
- 1978: Плюмажные бе́лки (яп. りすのパナシ) — 21’32" пряжа
- 1979: Красивое название (яп. ビューティフルネイム) — 4’1" Целлулоид
- 1979: Цветы гречихи на спрятанной демоном горе (яп. 鬼がくれ山のソバの花) — 22’55" чел
- 1980: Забытая кукла (яп. 忘れられた人形) — 13’29" фото + марионеточного Целлулоид
- 1980: Шшшш! (яп. お静かに) — 4’14" Целлулоид (маркер)
- 1981: Дед сковорода (яп. ふらいぱんじいさん) — 20’56" пластилин
- 1981: Белый слон (яп. 白い象) — 22’32" низкой помощи
- 1982: Магическая баллада (яп. おこんじょうるり) — 26’32" кукольный (папье маше)
- 1982: Эволюция человека (яп. 人類の進化) — 19’40" Целлулоид + марионеточного
- 1983: Упрямый ослик (яп. ロバちょっとすねた) — 2’23" пластилин
- 1984: Метрополитен музей (яп. メトロポリタンミュージアム) — 2’21" полный + низкорельефные марионетки
- 1986: Коро на крыше (яп. コロは屋根のうえ) — 2’20" пластилин
- 1991: Ресторан многих заказов (яп. 注文の多い料理店) — 19’00" Целлулоид
Напишите отзыв о статье "Окамото, Таданари"
Ссылки
- Таданари Окамото (англ.) на сайте Internet Movie Database
- [www.animenewsnetwork.com/encyclopedia/people.php?id=3769 Таданари Окамото] (англ.) в энциклопедии персоналий сайта Anime News Network
Это заготовка статьи об аниме или манге. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Это заготовка статьи о художнике. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Отрывок, характеризующий Окамото, Таданари
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.
Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.