Окончательное решение еврейского вопроса

См. также: Еврейский вопрос, Юденфрай и Окончательное решение чешского вопроса

Окончательное решение еврейского вопроса (нем. Endlösung der Judenfrage) — политика правительства Третьего рейха в отношении евреев. Под эвфемизмом «окончательное решение» подразумевалось массовое уничтожение еврейского населения Европы. Это решение было логическим продолжением расового антисемитизма немецких национал-социалистов.

История вопроса

Еврейский вопрос как тема сосуществования евреев и неевреев существовал и существует длительное время. В разное время разные политики предлагали различные пути его разрешения. Рауль Хильберг рассматривал политику нацистов как продолжение христианского антисемитизма:

Христианские миссионеры говорили нам (евреям), в сущности, следующее: вы не имеете права жить среди нас как евреи. Пришедшие им на смену светские правители провозгласили: вы не имеете права жить среди нас. Наконец, немецкие нацисты постановили: вы не имеете права жить… Следовательно, нацисты не отбросили прошлое, они основывались на нём. Не они начали этот процесс, они лишь завершили его.

Впервые термин «окончательное решение» по отношению к евреям будущий фюрер Германии Адольф Гитлер применил в 1919 году в письме командованию немецкой армии. Гитлер пишет, что евреи, которых он считает «расово неполноценными», должны быть ограничены в правах, и призывает к разработке специального закона об инородцах. «Конечная цель этого закона — окончательное решение еврейского вопроса». По мнению Саула Фридлендера, письмо свидетельствует, что эта проблема захватила Гитлера ещё в юности.

Принудительная эмиграция

См. также: Еврейские беженцы от нацизма

На начальном этапе политика нацистов была направлена на массовую принудительную эмиграцию евреев из подконтрольных им стран. 24 ноября 1938 года в газете СС «Das Schwarze Korps» в статье «Евреи — что дальше?» (нем. Juden, was nun) было написано:

План ясен: окончательное отделение, полное отсечение. Что это значит? Это значит — удалить евреев не только из сферы экономики германского народа… Это значит гораздо большее! Ни один немец не должен жить под одной крышей с евреями. Оригинальный текст (нем.)   Das Programm ist klar. Es lautet: völlige Ausscheidung, restlose Trennung! Was bedeutet das? Das bedeutet nicht nur die Ausschaltung der Juden aus der deutschen Volkswirtschaft <...> Das bedeutet viel mehr! Es kann keinem Deutschen zugemutet werden, dass er länger mit Juden unter einem Dache lebt.

Для этого после аншлюса Австрии в Вене было создано «Центральное бюро по еврейской эмиграции» под руководством Адольфа Эйхмана. Деятельность по эмиграции евреев контролировалась СС и гестапо. До конца 1938 года Австрию покинуло 45000 евреев. Германию к этому времени покинуло 145000 евреев. Апогеем принудительной эмиграции стало так называемое Збонщинское выдворение в конце октября 1938 года, когда 17 тысяч немецких евреев с польскими паспортами были арестованы и насильственно депортированы через польскую границу. 24 января 1939 года в целях ускорения эмиграции евреев из Германии любыми средствами и любой ценой была создана «Центральная имперская служба по делам еврейской эмиграции».

До начала Второй мировой войны Германию, Австрию и Чехословакию покинуло от 350 тысяч до 400 тысяч евреев. Из 235 тысяч еврейских иммигрантов в Палестине с 1932 по 1939 годы примерно 60 тысяч были немецкими евреями.

Начало войны и планы по созданию резерваций

После оккупации Польши под немецким контролем оказалось около 2 млн польских евреев. В связи с этим нацисты начали пересмотр отношения к решению «еврейского вопроса». 21 сентября 1939 года в Берлине под руководством Рейнхарда Гейдриха состоялось совещание по теме «Еврейский вопрос на оккупированных территориях». Протоколы совещания были посланы руководителям айнзатцгрупп. Им следовало сосредоточить евреев из сёл и местечек в больших городах вблизи железной дороги, евреев и цыган из Рейха переместить в Польшу. Поощрение эмиграции с началом войны не остановилось, однако сами возможности переехать в другую страну, за исключением короткого периода открытой границы с СССР во время раздела Польши, свелись практически к нулю.

Нацисты рассматривали несколько вариантов создания крупных еврейских резерваций — в районе Люблина и даже на Мадагаскаре. Однако по ряду причин эти планы не осуществились: продолжение войны сделало нереальным «план Мадагаскар», а создание крупной резервации было заменено созданием отдельных гетто в крупных городах. В конце 1940 года началась политика отказа от поощрения эмиграции.

Массовое уничтожение

После нападения Германии на СССР 22 июня 1941 года подразделения СС, полиция и айнзатцгруппы начали уничтожение советских евреев путём массовых расстрелов. Существенное содействие в этом в Литве, Латвии, Эстонии и на Украине оказали местные коллаборационисты.

Осенью 1941 года для уничтожения стали использовать газвагены — автомобили, кузов которых был предназначен для отравления пассажиров угарным газом.

Осенью 1941 года Генрих Гиммлер поручил генералу Одило Глобочнику начать уничтожение евреев на территории генерал-губернаторства. В рамках этого плана было начато строительство трёх концлагерей, предназначенных для уничтожения заключённых: Белжец, Собибор и Треблинка. После гибели в мае 1942 года в Чехии Рейнхарда Гейдриха этот план получил название Операция Рейнхард.

Итоговое решение о детальной программе массового уничтожения было принято 20 января 1942 года на конференции в Ванзее. Дитер Вислицени на допросе в Нюрнбергском трибунале 3 января 1946 года утверждал, что период планомерного уничтожения евреев в политике «окончательного решения» начался с 1942 года.

В дальнейшем в качестве лагеря смерти служил также концлагерь Майданек, а весной 1942 по приказу Гиммлера лагерь Освенцим II (Аушвиц-Биркенау) также был перепрофилирован в лагерь уничтожения. В Освенциме было уничтожено около 1,3 миллионов заключенных, в том числе примерно 1,1 миллиона евреев. Всего в лагерях смерти погибло 2,7 миллиона евреев.

Результаты

Результатом политики «окончательного решения еврейского вопроса» стала гибель примерно 6 миллионов евреев Европы. Усилиями израильского Музея Катастрофы и героизма Яд ва-Шем 4 миллиона жертв идентифицированы персонально.

В результате нацистского геноцида пришла в упадок и угасла культура идиш, как образ жизни восточноевропейского еврейства и восприятия им окружающего мира. Вместе с тем эти события привели к подъему национального самосознания евреев в разных странах. Это помогло мобилизовать выживших евреев и дало новое дыхание сионистскому движению, что вскоре привело к образованию Государства Израиль на их исторической родине в Палестине.

Историография

Одним из ключевых дискуссионных вопросов истории Холокоста является форма и время принятия решения о массовом уничтожении евреев. Много лет продолжается научный спор (англ.) между так называемыми «функционалистами» и «интенционалистами»: был ли Холокост результатом изначальных намерений Гитлера истребить евреев или развивался постепенно — от антисемитской пропаганды через отдельные акции к массовому, но изначально незапланированному уничтожению.

Ещё 30 января 1939 года Гитлер, выступая в рейхстаге, сказал, что если евреи ввергнут Европу в войну, то «результатом войны будет не большевизация мира и, следовательно, триумф еврейства, а уничтожение еврейской расы в Европе». Некоторые историки считают это высказывание предвестником готовности нацистов к массовому уничтожению евреев.

Конкретный документ, свидетельствующий о точной дате принятия решения о массовом уничтожении евреев, не сохранился. Тем не менее, часть историков уверены, что такой документ существовал и был принят весной или в начале лета 1941 года. В частности, профессор Дан Михман считает, что это мог быть устный секретный указ Гитлера. Он ссылается на немецкого историка Мартина Брошата (англ.), который исследует систему руководства Германией в книге «Государство Гитлера». Такие указы Гитлер начал принимать вскоре после начала Второй мировой войны. Аналогичного мнения придерживается историк Хельмут Краузник. Другие учёные (в частности Рауль Хильберг и сам Мартин Брошат) полагают, что такой документ появился намного позже или не существовал вовсе, однако такая позиция не означает отрицания ими немецкой политики массового геноцида евреев.

По мнению Михмана, к решению о массовом уничтожении евреев нацистов привела оккупация Польши, еврейское население которой превышало 3 млн человек. Отказ от идеи эмиграции начался уже осенью 1940 года. Вольфганг Бенц, ссылаясь на пункт «Решение еврейского вопроса» относительно недавно найденного документа, датированного декабрём 1940 года, трактует его как решение об уничтожении 5,8 млн евреев.

Тимоти Снайдер считает необходимым рассматривать Холокост не только с точки зрения Берлина, но и исходя из особенностей зажатого между Германией и СССР региона Центральной и Восточной Европы, где было сосредоточено подавляющее большинство европейских евреев. Он полагает, что Гитлер никогда не исключал возможности тотального физического уничтожения евреев, но и не считал этот процесс неизбежным. Переход от депортации евреев к их тотальному уничтожению начал происходить, по мнению Снайдера, во второй половине 1941 года и был вызван отсутствием ожидаемых Гитлером успехов на Восточном фронте, которые позволили бы уничтожить Советский Союз как государство и превратить его западную часть в аграрную колонию Германии, тем самым решив вопрос жизненного пространства, осуществить депортацию евреев за Урал и уделить больше времени убийствам славянского населения.

Немецкий историк Петер Лонгерих полагает, что, несмотря на массовые расстрелы в 1941 году, переход к поголовному уничтожению начался только в конце весны 1942 года.

Однако Кристофер Браунинг (англ.) считает, что решение о переходе от планов переселения к планам тотального уничтожения было принято в сентябре-октябре 1941 года. Браунинг уверен, что это решение было принято не в состоянии озлобления от краха плана молниеносной войны в конце 1941 — начале 1942 года, а в состоянии эйфории от успехов после взятия Киева, а также окружения советских войск под Брянском и Вязьмой. Он указывает на прямую корреляцию между немецкими победами на фронтах и радикализацией нацистской расовой политики.

Браунинг пишет, что в этот период можно выделить 4 ключевые даты изменения нацистской политики:

• 18 сентября Гиммлер декларировал немедленную депортацию евреев с территории Рейха — чего ранее в период войны не происходило.
• 15 октября первый «юдентранспорт» отправился в Лицманнштадт
• 18 октября была запрещена еврейская эмиграция
• 1 ноября началось строительство лагеря смерти Белжец.

Браунинг полагает, что совпадение этих событий во времени говорит о «решающем повороте в нацистской политике по отношению к евреям — о переходе от плана выселения евреев к плану их систематического тотального уничтожения».

А Гернхард Вайнберг считает, что вся Вторая мировая война была затеяна Гитлером ради «демографической революции», ключевое место в которой занимала идея полного уничтожения евреев — во всём мире, а не только в Европе.

См. также

• Расовая политика нацистской Германии

Литература

• Михман Д. Катастрофа европейского еврейства. — 1. — Тель-Авив: Открытый университет Израиля, 2001. — Т. 2. — ISBN 965-06-0233-X.
• Михман Д. Катастрофа европейского еврейства. — 1. — Тель-Авив: Открытый университет Израиля, 2001. — Т. 3. — ISBN 965-06-0233-X.
• Стефан Брухфельд, Пол А. Левин, Передайте об этом детям вашим. История Холокоста в Европе. 1933—1945 (альбом), 2000
• Raul Hilberg, The Destruction of the European Jews (Yale University Press, 2003; originally published in 1961).
• Christopher R. Browning: The Origins of the Final Solution. The Evolution of Nazi Jewish Policy, September 1939 — March 1942. With contributions by Jürgen Matthäus. Lincoln, University of Nebraska Press and Jerusalem, Yad Vashem 2004, ISBN 0-8032-1327-1.

Ссылки

• [www.ushmm.org/wlc/ru/article.php?ModuleId=10005151 «Окончательное решение еврейского вопроса». Обзор.] // Американский мемориальный музей Холокоста
• [www1.yadvashem.org/yv/ru/holocaust/encyclopedia/34.asp Окончательное решение еврейского вопроса] на сайте Яд ва-Шем.

Отрывок, характеризующий Окончательное решение еврейского вопроса

Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.