Ола, Джордж

Джордж Эндрю Ола
англ. George Andrew Olah венг. Oláh György
Дата рождения:	22 мая 1927(1927-05-22) (96 лет)
Место рождения:	Будапешт, Венгрия
Страна:	Венгрия, США
Научная сфера:	химия
Место работы:	Западный резервный университет Кейза, Университет Южной Калифорнии
Альма-матер:	Будапештский университет технологии и экономики
Награды и премии:	Нобелевская премия по химии (1994) Медаль Пристли (2005)

Джордж Э́ндрю О́ла (англ. George Andrew Olah, Дьёрдь Олах венг. Oláh György; р. 22 мая 1927, Будапешт) — американский химик венгерского происхождения. Внёс особый вклад в изучение образования «неклассических» гипервалентных карбокатионов через суперкислоты. Удостоен Нобелевской премии по химии в 1994 году. Немного спустя удостоен Медали Дж. Пристли — наивысшей награды Американского химического общества. В общей сложности в течение работы в Америке под руководством Джорджа Ола около 60 студентов защитили дипломы, и у него работало примерно 180 докторов наук. Учёным написано примерно 1200 научных статей.

Детство

Дьёрдь Ола родился 22 мая 1927 года в семье Дьюлы Ола и Магды Краснаи. Отец его работал юристом в Будапеште, мать была домохозяйкой. Родился Ола в квартире своих родителей, которая располагалась в Пеште, на улице Хайош (рядом с проспектом Андрашши), в доме № 15.

После окончания начальной школы будущий химик поступил в римско-католическую гимназию Отцов-Пиаристов, которая считалась одной из лучших школ Будапешта. Во время немецкой оккупации школа работала под покровительством и защитой лютеранского священника Габора Стело, основателя Гаудиополиса. (Во время второй мировой войны пастор Стело занимался спасением еврейских детей, и Олах был одним из них.) В школе был сделан акцент на широту образования. Углублённо изучались гуманитарные науки — история, иностранные языки, изящные искусства и даже философия. К ученикам предъявлялись довольно высокие требования. Все восемь лет обучения они должны были изучать латынь и немецкий язык, а также — четыре года — французский или греческий (по выбору). Кроме того, юный Дьёрдь брал частные уроки английского и французского. Обучение естественным наукам, таким как математика, физика и химия, тоже было довольно основательным. Учитель, преподававший в гимназии естественные науки, позже стал профессором физики в Будапештском Университете. Учёба давалась будущему химику легко, но больше всего ему нравились гуманитарные дисциплины, особенно история. В одном из интервью Ола вспоминает про одного из своих учителей:

Своего учителя химии я, к сожалению, не помню. А вот учителя физики помню хорошо, это был Йожеф Эвегеш. Десяти-пятнадцатилетний подросток о чём только не думает, и мне кажется, физика занимает далеко не первое место среди его интересов. Но Йожеф Эвегеш мог пробудить интерес. Это был пиаристский священник, на урок он всегда приходил в твёрдой шляпе. Заходил в класс, становился за кафедру, снимал шляпу с головы и лёгким движением забрасывал её на вешалку в углу аудитории. Может быть, ему всего лишь везло. Но возможно, для этого нужны были основные знания по физике, не знаю… но шляпа в девяноста случаях из ста оставалась на вешалке. Кто же не будет внимательно слушать после такого начала?

Оригинальный текст (венг.)  

Kémiatanáromra sajnos nem emlékszem. A fizikatanárunkra viszont jól emlékszem, Öveges József volt. Egy 15-10 éves fiúnak sok mindenen jár az esze, és nem hiszem, hogy ezek között a fizika olyan nagyon fontos helyet foglalna el. De Öveges József érdeklődést tudott kelteni. Piarista pap volt, mindig keménykalapban jött be az órára. Belépett az ajtón, megállt a katedrán, levette a kalapot a fejéről, és egy laza mozdulattal a tanterem sarkában álló fogasra dobta. Lehet, hogy mindig csak szerencséje volt. de az is lehet, hogy ehhez alapvető fizikai ismeretek voltak ehhez szükségesek, nem tudom, de a kalap százból kilencvenszer fönt maradt a fogason. Ki az, aki nem figyel egy ilyen indítás után?

Ола окончил гимназию весной 1945 года, ровно в конце войны. О военном времени Ола предпочитает не вспоминать. Известно только, что его единственный брат Петер (тремя годами старше) погиб в конце Второй мировой войны в русском лагере военнопленных, а родители и сам Ола выжили.

Университет

Сразу после войны, в 1945 году, Ола поступил в Будапештский технологический университет на факультет химической инженерии.

Окончил университет молодой учёный-химик в 1949 году. В июне он получил место ассистента профессора в институте органической химии. В июле того же года Ола женился на девушке, которую полюбил, когда ещё ходил в гимназию.

Личная жизнь

Будущую жену, Юдит Лендьель, Олах встретил в 1943 году во время своего летнего отдыха в одном из пансионатов недалеко от Будапешта. Ему было 16 лет, ей — 14. Они поженились через шесть лет, 9 июля 1949 года, и всю жизнь живут вместе в счастливом браке. Когда Юдит выходила замуж, она работала в университете лаборантом, но после замужества поступила на химико-инженерный факультет. Позже Юдит стала коллегой и самым важным помощником учёного.

В 1954 году у них родился первый ребёнок, Джордж Джон (венгерское имя Дьёрдь Янош). Второй ребёнок, Рональд Петер Ола, родился в 1959 году, когда семья уже жила в Канаде. Жена Ола в это время прекратила работать и на десять лет полностью посвятила себя семье и детям. Лишь потом она вернулась в научную жизнь.

Старший сын учёного, Джордж, стал магистром бизнеса, работает в страховой компании, а младший, Роналд, — врач-терапевт. У Джорджа Ола трое внуков — Петер, Кейтлин и Джастин.

Ранние исследования

Свою исследовательскую деятельность Ола начал в институте органической химии в 1949 году под руководством известного химика-органика, основавшего в Венгрии первый институт органической химии, профессора Гезы Земплена — ученика Эмиля Фишера (оба были довольно тяжёлыми в общении людьми). В июне 1949 года Дьёрдь Ола был назначен ассистентом профессора, что было большой привилегией и, хотя и не приносило никакого дохода, зато ему не надо было платить за привилегию работать с именитым учёным. Около 1950 года Ола, много читавший о фторорганических соединениях, заинтересовался ими. Ола было дано право работать над собственными идеями на верхнем чердаке здания университета.

Будучи молодым ассистентом профессора, Ола имел возможность начать свою преподавательскую деятельность. В 1953 году он начал преподавать свой собственный курс под названием «Теоретическая органическая химия» (по сути, читалась физическая органическая химия). Позже на основе своих лекций, которые читались в 1953—1954 годах Ола написал двухтомный учебник «Теоретическая органическая химия». Первый том вышел в печать на немецком языке только в 1960 году (уже после эмиграции учёного), а второй — так и не был издан.

В круг интересов молодого учёного в то время вошли, помимо реакций фторированных углеводов, алкилирование по Фриделю-Крафтсу и впоследствии реакции алкилирования ацил- и алкилфторидами с трифторидом бора в качестве катализатора. Эти исследования положили также начало интересу в области реакций электрофильного ароматического, а затем алифатического замещения. Другая его область интересов включала изучение химии нитрат-иона, в частности, приготовление тетрафторобората нитрония — стабильной соли нитрония. Публикации молодого учёного попались на глаза Гансу Меервейну, который послал Ола ободряющее письмо. Между ними завязалась переписка, и однажды Ола даже получил от немецкого химика банку трифторида бора, что было на тот момент очень ценным подарком. Занимаясь фторорганическими соединениями, Дьёрдь Ола был очень заинтересован в исследовании их фармакологического действия. Он начал сотрудничество с врачом Камилло Шеллеи, который тоже интересовался фторорганическими соединениями, в частности, возможностью их использования в качестве противораковых препаратов. Впоследствии Шеллеи и его жена Габриелла стали друзьями и крёстными родителями старшего сына Ола, Джорджа.

Чтобы больше узнать о сфере медицины, Ола, сдав все экзамены, поступил в медицинский университет. Он прослушал там практически все курсы, и, хотя и не сдавал выпускные экзамены, полученные знания сильно пригодились ему в дальнейшей работе.

В 1950-е годы в Венгрии по советскому образцу сворачивалась исследовательская деятельность университетов, и появлялись профильные институты под покровительством Академии наук. В 1954 году молодой учёный Дьёрдь Ола был приглашён в один из таких институтов — недавно основанный Центральный химический исследовательский институт Венгерской академии наук, который возглавлял профессор Геза Шаи (Schay), физико-химик, занимавшийся химией поверхностей и катализом. Ола он назначил своим заместителем. В этом институте Ола смог организовать свою исследовательскую группу, включавшую примерно 6 — 8 человек, в том числе его жену.

В Химическом исследовательском институте Ола работал до 1956 года. В октябре 1956 года в Венгрии вспыхнула революция против советского режима, которая была практически сразу жестоко подавлена. В ноябре и в декабре 1956 года по Венгрии прокатилась волна эмиграции, более 200 000 человек покинули свою родину, в их числе был и Дьёрдь Ола с семьёй, и большая часть его исследовательской группы.

Работа в «Dow Chemical»

В декабре 1956 года Дьёрдь Ола со своей женой и их двухлетним сыном Джорджем покинули Венгрию и остаток года провели в Лондоне, где у жены учёного были родственники.

В январе 1957 года Ола был приглашён провести семинар в Кембридже. Это было его первое выступление на английском языке. Несмотря на хорошее отношение некоторых английских учёных, в Англии Джорджу Ола не удалось найти себе место, и в марте 1957 года семья перебралась в Канаду, в Монреаль.

На тот момент нигде не удалось найти постоянной академической позиции, и Джорджу Ола пришлось идти работать на промышленное производство. Он устроился в компанию «Дау Кемикал» («Dow Chemical»), основное производство которой располагалось в Мидланде, в штате Мичиган. В городе Сарния (канадская провинция Онтарио) компания имела небольшую исследовательскую лабораторию, куда и был принят Олах со своими двумя венгерскими коллегами. В Сарнию Джордж Ола переехал в мае 1957 года. В 1959 году в Сарнии в семье Ола родился младший сын, Рональд. Юдит пришлось оставить работу, поскольку предприятие не могло тогда нанять супружескую пару.

Через некоторое время семья Ола купила небольшой домик недалеко от озера Гурон.

Ола проработал в компании «Дау» восемь лет, и за эти годы он опубликовал около 100 научных статей, а также получил 30 патентов по различным темам промышленной сферы. Кроме того, он работал над доработкой немецкой версии книги «Теоретическая органическая химия». В 1960 году она была опубликована. Завершена была и работа над четырёхтомной монографией «Реакция Фриделя-Крафтса и подобные реакции», которая была опубликована в 1963—1965 годах. Это был большой труд, содержавший почти 4000 страниц и более 10 000 ссылок.

Летом 1963 года работа Джорджа Ола, посвящённая реакциям Фриделя-Крафтса, принесла ему премию Американского химического общества за исследования в химии нефти.

Работать над долгоживущими карбокатионами Ола начал в конце 1950-х годов и стал первым, кто смог непосредственно наблюдать алкильные катионы. Раньше, до его исследований по суперкислотам, не было известно, что депротонирование карбокатиона с образованием двойной связи возможно, но для этого нужны кислоты, гораздо более сильные, чем известные ранее. Открытие таких кислот (впоследствии названных «суперкислотами») оказалось ключом к получению стабильных долгоживущих алкилкатионов и карбокатионов в целом.

Весной 1964 года Джордж Ола из Сарнии перешёл работать в Восточные исследовательские лаборатории «Дау», во Фрамингам (Массачусетс, рядом с Бостоном). Вскоре лаборатория переехала в соседний город Вэйланд. Билл Липскомб (Нобелевская премия по химии, 1967) и Пол Бартлетт из Гарварда стали консультантами Ола и регулярно посещали его лабораторию. Сам Джордж Ола стал регулярно посещать научные семинары в Гарвардском университете и в MIT.

Возвращение в науку

В 1965 году учёный решил покинуть промышленную компанию и вернуться в науку. В Канаде Джордж Ола не смог продолжить свою научную карьеру. Поскольку Ола часто хорошо зарекомендовал себя на гарвардских семинарах, в 1965 году Пол Бартлетт предложил Джорджу Ола вернуться к академической деятельности. Бартлетт искал человека, который мог бы занять пост заведующего кафедрой в университете Вестерн Резерв в Кливленде. Летом 1965 года Джордж Ола с женой и двумя детьми переехали в Кливленд.

Во время работы в Кливленде Джорджу Ола и его коллегам удалось добиться слияния химического факультета университета Вестерн Резерв и находящегося по соседству Технологического института Кейза (Case Institute of Technology) — это произошло в 1967 году. На некоторое время Ола попросили стать главой объединённого факультета. Сам учёный не очень любил заниматься административными делами. Поэтому, несмотря на то, что у него были хорошие организаторские способности, был рад в 1969 году оставить свой пост. Олах получил звание заслуженного профессора исследований Мэйбери (C. F. Maybery Distinguished Professor of Research), а новым главой факультета стал Джон Факлер. Слияние двух факультетов было настолько успешным, что оно привело в 1970 году к слиянию двух университетов с образованием Западного резервного университета Кейза.

Группа Ола быстро росла, и скоро составила 15-20 человек. Это число сотрудников сохранялось на протяжении всей последующей деятельности учёного. На протяжении всей своей научной деятельности Ола не оставлял преподавание студентам, и считал это не только важным делом, но и получал от преподавания удовольствие. В 1969 году Ола организовал в Кливленде первый из многочисленных международных исследовательских симпозиумов. Он был посвящён химии карбокатионов, и привлёк много исследователей, занимающихся данной тематикой. В эти годы учёный продолжал исследования карбокатионов в различных суперкислотных системах, их химических свойств и возможные способы их применения. В течение работы в Кливленде у Ола было около 200 публикаций на тему его исследований.

В 1972 году Джордж Ола предложил называть катионы углеродных соединений «карбокатионами» (потому что соответствующие анионы назывались «карбанионами»). Это предложение было принято Международным союзом теоретической и прикладной химии и рекомендовано к официальному употреблению.

В 1977 году, через 12 лет работы в Кливленде, Джордж Ола осознал, что пора двигаться дальше. Главными направлениями деятельности университета были биомедицинские исследования и программы инженерной школы по получению новых полимеров и материалов. Такая область, как химия карбокатионов, не вписывалась в научную деятельность университета. И поэтому, несмотря на хорошо организованные условия работы, на налаженный быт и на то, что дом был расположен в 10 минутах езды от университета, Олах решил найти другое место, более подходящее для его исследований.

Университет Южной Калифорнии

В декабре 1976 года Джордж Ола приехал в Университет Южной Калифорнии. Они с женой купили дом недалеко от Беверли Хиллз и по настоянию сына Рона построили рядом с домом бассейн. Поначалу в университете было тяжело найти место для группы Олаха (которая составляла примерно 20 человек). Кроме того, лаборатории были недостаточно подготовлены для работы. В декабре 1979 года, спустя более двух с половиной лет после приезда, Олах со своей исследовательской группой смог занять только что построенное здание Института исследования углеводородов.

Через некоторое время после приезда в Лос-Анджелес старый друг и коллега Карл Франклин познакомил Ола и его жену с Катериной и Дональдом Локерами, меценатами Университета Южной Калифорнии. В 1978 году меценаты сделали свой первый подарок Институту и начали затем его активную поддержку. Потом, в 1983 году, институт был переименован в их честь как «Институт исследования углеводородов имени Локеров».

Болезни

Активная деятельность Джорджа Ола была неожиданно прервана двумя серьёзными болезнями — в 1979 и 1982 годах.

В начале 1979 года Ола серьёзно заболел вульгарной пузырчаткой. Заболевание долго не могли диагностировать. К августу учёный был в таком тяжёлом состоянии, что его жена настояла на поездке в клинику Майо в Рочестере (Миннесота). Это спасло ему жизнь. Позже оказалось, что в старом здании, где работал Ола, в 1940-х — 1950-х годах проводились фармакологические исследования с использованием пенициллина (и, возможно, пеницилламина).

Три года спустя, в 1982 году, Ола упал в обморок, и был найден с внутренним кровотечением. Выяснилось, что причиной стала редкая форма рака желудка, которая требовала серьёзной операции. К счастью, она была вовремя обнаружена.

Несмотря на болезни, Джордж Ола и сам продолжал свою работу без длительного перерыва, и научная продуктивность его группы в это время не пострадала. Более того, Ола пишет, что 1980-е были одними из лучших лет в научном плане.

Деятельность в настоящее время

В 1990-м году Джордж Ола стал директором института Локеров и является им по сей день.

В течение всей карьеры и, в частности, во время организации работы института Джорджу Ола помогал Сурья Пракаш — его бывший дипломник, а затем коллега и друг. Они проводили вместе множество исследований и выпустили много совместных работ (напр.,,,,).

Основные направления деятельности Института исследования углеводородов в настоящее время — это поиск новых путей конверсии метана в высшие углеводороды, (ранее такие процессы могли проводиться только через стадию образования свободных радикалов, теперь же появление карбокатиона метана, CH5⁺ открывает новые возможности для проведения синтезов на его основе), поиск способов циклического использования углекислого газа, изучение реагентов для проведения селективных синтезов, химия кремний-органических соединений. Химия полимеров и материалов, поиск материалов для преобразования фотохимической энергии с целью высокоскоростной обработки информации и биомедицинских приложений, а также химия электроактивных полимеров и нанохимия. Группа Ола активно занимается возможностями улучшения загрязнения окружающей среды: разработкой новых, более экологичных, видов топлива или, например, получением новых источников тока — элементов на основе метанола и кислорода, которые, в отличие от обычных батареек, можно было бы по истечении срока службы не выкидывать, а просто заново наполнять необходимыми веществами (метанолом). Кроме научной, институт занимается учебной работой.

Нобелевская премия

В 1994 году Джордж Ола стал Нобелевским лауреатом по химии «За вклад в химию карбокатионов». Олах стал первым нобелевским лауреатом за всю 114-летнюю историю Университета Южной Калифорнии. На деньги Нобелевской премии Олах создал фонд поддержки талантливых учёных, и первым профессором, награждённым из фонда Ола, стал Сурья Пракаш.

Награды и премии

• Будапештская премия им. Земмельвайса, 2013
• Приз Премьер-министра Эрика и Шейлы Самсон за инновации в разработке альтернативных видов топлива для транспорта (2013)
• Премия им. Сечени, Венгрия, 2011
• Член национальной академии, Национальная инженерная академия, 2009
• Заслуженный профессор Университета Южной Калифорнии, Инженерная школа, 2008
• Почётный гражданин города Будапешта, Венгрия, 2007
• Почётный член Немецкого химического общества, 2007
• Почётный доктор философии университета Шопрона, Венгрия, 2006
• Венгерский Орден за заслуги, 2006
• Премия имени Артура Коупа, 2001
• Медаль им. Коттона, Американское химическое общество, 1996
• Нобелевская премия, Химия, 1994
• Почётный доктор наук университета Мюнхена, 1990
• Почётный член Венгерской Академии наук, 1990
• Почётный доктор философии Технологического университета Будапешта, 1989
• Член Европейской академии наук, искусств и литературы 1989
• Лауреат стипендии Гуггенгейма, 1988
• Почётный доктор философии, Honoris Causa, Университета Дарема, Великобритания, 1988
• Награда Южно-Калифорнийского университета за творчество в исследованиях и стипендия, 1985
• Глава кафедры органической химии Института исследования углеводородов имени Дональда и Катерины Локеров, 1983
• Заслуженный профессор Университета Южной Калифорнии, Химический факультет, 1980
• Лауреат стипендии им. Александра фон Гумбольта, Alexander von Humbolt-Stiftung Награда для старших учёных США,1979
• Премия столетия, Британское химическое общество, 1977
• Член Национальной академии наук, США, 1976
• Член общества содействия науке, Япония, 1974
• Лауреат стипендии Гуггенгейма, Член фонда Гуггенгейма, 1972
• Получатель национальной или международной награды по дисциплине, Медаль Морли 1970
• Премия им. Лео Хендрика Бакеладна, 1967
• Получатель национальной или международной награды по дисциплине, премия Американского химического общества за вклад в химию нефти 1963

Литература

• George A. Olah A Life of Magic Chemistry: Autobiographical Reflections of a Nobel Prize Winner. — N.Y.: John Wiley & Sons, Inc., 2001. — p. 296. — ISBN 978-0-471-15743-4.
• George A. Olah, Alain Goeppert, G.K. Surya Prakash, Beyond Oil and Gas: The Methanol Economy, Angewandte Chemie International Edition Volume 44, Issue 18, Pages 2636—2639, 2005

Ссылки

• [www.npr.org/templates/story/story.php?storyId=5369301 Methanol as an alternative fuel] Радиозапись дискуссии с Джорджом Олах на NPR.
• [www.nobelprize.org/nobel_prizes/chemistry/laureates/1994/olah-lecture.html My Search for Carbocations and Their Role in Chemistry] Nobel Lecture, December 8, 1994 by George A. Olah
• [www.iags.org/index.html The Institute for the Analysis of Global Security ]
• [nobelprize.org/nobel_prizes/chemistry/laureates/1994/index.html Вебсайт нобелевской премии]  (англ.)

Химия   Венгрия   США

Отрывок, характеризующий Ола, Джордж

– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…