Олимпик (судно)
«Оли́мпик» (англ. Olympic) — трансатлантический лайнер компании White Star Line, первый из серии трёх лайнеров класса «Олимпик», двумя другими кораблями были «Титаник» и «Британник». Все три судна задумывались как конкуренты «Лузитании» и «Мавритании», принадлежавших компании «Cunard Line».
Лайнер «Олимпик» — единственный из трёх лайнеров-близнецов этого класса, который проработал много лет и был списан по причине устаревания, тогда как «Титаник» затонул вследствие столкновения с айсбергом в первом же плавании, а «Британник» (первоначально носил название «Гигантик») подорвался на мине, выставленной немецкой подлодкой U-73 в ходе Первой мировой войны[2].
Содержание
- 1 Предпосылки к созданию
- 2 Проект, строительство
- 3 Спуск на воду, испытания
- 4 Интерьеры
- 5 Первый рейс
- 6 Происшествия
- 7 Гибель «Титаника», изменения
- 8 Инцидент с военным кораблем «Одейшес»
- 9 Военная служба
- 10 Последствия войны
- 11 Послевоенная карьера
- 12 Закат карьеры
- 13 Основные отличия «Олимпика» от «Титаника»
- 14 Капитаны «Олимпика»
- 15 Примечания
- 16 Литература
- 17 Ссылки
Предпосылки к созданию
В 1897 году Германия нанесла удар по британскому судостроению. Новый быстроходный лайнер «Кайзер Вильгельм дер Гроссе» со скоростью в 22,5 узла завладел «Голубой Лентой Атлантики». В 1901 году «White Star Line» все ещё владела 21 000-тонным «Келтиком», то есть самым большим судном в мире. «Cunard Line» пока не имела кораблей ни больше судов «White Star Line», ни быстрее немецких.
Была ещё одна проблема: финансовая. У «Кунард Лайн» не было достаточно денег для постройки больших и быстрых судов. Они должны были обратиться к Британскому Правительству за массивной ссудой, чтобы построить не один, а два огромных лайнера, которые превзойдут и немцев, и «Уайт Стар Лайн». Правительство согласилось при условии, что оба корабля можно будет переоборудовать во вспомогательные крейсера в случае войны. Этими лайнерами стали «Лузитания» и «Мавритания». Суда стали самыми быстрыми и большими, оставив позади «Уайт Стар Лайн» и немцев.
В 1901 году «Уайт Стар Лайн» была куплена американской компанией «IMM» с Пирпонтом Морганом во главе. Намерение Моргана состояло в том, чтобы создать монополию на Североатлантическом пути. После «Уайт Стар Лайн» он хотел купить и «Кунард Лайн», но это оказалось невозможным, так как «Кунард Лайн» финансировалась правительством.
С тех пор, как «Уайт Стар Лайн» построили свой «Океаник», они заказывали суда ирландской судоверфи «Харланд энд Вольф», в Белфасте. У них был договор, что «Уайт Стар Лайн» будет строить все свои суда в Белфасте, при условии, что «Харланд энд Вольф» не будут строить суда для других пароходств.
Проект, строительство
В 1907 году председатель «Харланд энд Вольф» Уильям Пирри и директор «Уайт Стар Лайн» Брюс Исмей обедали в особняке лорда Пирри. Во время этого обеда было решено, как превзойти «Кунард Лайн». Первоначально Пирри и Исмей планировали постройку двух больших лайнеров с тремя трубами, которые превосходили бы суда «Кунард Лайн» и в скорости, и в размере.
Однако все изменилось. Дуэт лайнеров был превращен в трио. Три трубы были заменены четырьмя, чтобы создать симметрию, и заверить пассажиров, что судно с четырьмя трубами больше и безопаснее. Все три судна имели бы тоннаж, который превысит тоннаж «Мавритании» как минимум на 15 000 тонн. Это означало, что новые суда «Уайт Стар Лайн» будут чудовищных размеров. Но при тоннаже в 45 000 тонн было бы слишком дорого оснащать суда двигателями, благодаря которым они могли бы отобрать «Голубую Ленту Атлантики». Особенностью этих трех лайнеров была бы роскошь. Сперва планировалось, что главной особенностью новых кораблей должен быть захватывающий обеденный зал, проходящий через три палубы. Немного позже главная лестница первого класса стала основной достопримечательностью судов.
Ещё одной особенностью, которой обладали судна класса «Олимпик», должна была стать их безопасность. Пароходства инвестировали много денег в разработку новых систем безопасности. «Олимпик» и «Титаник» декларировались как «непотопляемые»: данный эпитет использовался, например, авторитетным ежеквартальным британским журналом «Судостроитель». Непотопляемость обеспечивалась 16 водонепроницаемыми отсеками и герметичными дверями в переборках, которые, в случае аварии, можно было закрыть с мостика. Также судно могло оставаться на плаву с передними четырьмя затопленными отсеками (причём такие масштабные повреждения смотрелись крайне маловероятными).
Одна из проблем, которые оставались, была то, какие двигатели будут иметь новые суда. Консерваторы из «Уайт Стар Лайн» предлагали сделать суда двухвинтовыми с двумя паровыми машинами, в то время как другие предложили новый тип двигателей, которые состояли из двух четырёхцилиндровых паровых машин тройного расширения, работающих на два внешних винта, и турбину, работавшую на отработанном паре машин, вращающую центральный винт. Здесь поступили, как в своё время «Кунард Лайн» с «Каронией» и «Карманией»: купили два судна. Одно со старым типом двигателей — «Мегантик», а другое с новым — «Лаурентик». Два судна были почти идентичными и имели тоннаж в 15 000 брутто тонн, и после того, как некоторое время спустя, в 1909 году, «Лаурентик» оказался и быстрее и экономичнее, машины для новых гигантов «Уайт Стар Лайн» были выбраны.
В отличие от «Кунард Лайн» и других пароходств, «Уайт Стар Лайн» не держала имена судов в тайне до спуска на воду. Как только объявили о строительстве, все могли увидеть на табличке имя нового судна — «Олимпик».
Корпус «Олимпика» был 269 метров в длину, имел 16 водонепроницаемых отсеков, 29 котлов, гигантские двигатели, вместе с турбиной, вырабатывали мощность примерно в 50 000 л.с., чтобы вести судно на скорости в 23 узла (42,5 км/ч).
16 декабря 1908 года был заложен киль нового лайнера.
Спуск на воду, испытания
Запланированная дата спуска судна на воду была осень 1910 года. Однако оставалась одна проблема. Ни в Саутгемптоне, ни в Нью-Йорке портовые управления не стремились модернизировать их порты, чтобы позволить лайнерам класса «Олимпик» пришвартоваться. Они стремились к тому, чтобы за подобную модернизацию заплатила White Star Line, но, в конце концов, сами заплатили за улучшение портов. К осени 1910 года корпус «Олимпика» был покрыт металлом и окрашен — все было готово к спуску. Корпус был окрашен в легкий серый цвет, таким образом каждая линия судна будет видна в своих лучших проявлениях на фотографиях, которые будут сделаны прессой в течение церемонии.
В четверг 20 октября 1910 года в 11:00, в присутствии Брюса Исмея, лорда Пирри, лорд-мэра Белфаста и огромной толпы, «Олимпик» был готов покинуть свои стапеля. Примерно 23 тонны масла и мыла было использовано для облегчения спуска. «Олимпик» вошел в воду через 62 секунды и развил скорость в 12,5 узлов. Можно было начинать отделку.
До строительства «Олимпика» был заказан огромный кран. Его выбрали из-за большей грузоподъемности. 1 апреля 1911 года «Олимпик» поставили в сухой док, где его оснастили винтами, и теперь корабль был действительно лайнером.
Во время строительства «Олимпика» и «Титаника» «Уайт Стар Лайн» заказала ещё два маленьких судна, которые бы обслуживали лайнеры в порту Шербура, так как ввиду своих размеров сами гиганты были не в состоянии пришвартоваться там. Эти суда назвали «Номадик» и «Трафик». «Номадик» перевозил пассажиров первого и второго классов, а «Трафик» — третьего.
«Олимпик» был закончен 29 мая 1911 года. Теперь он был готов к ходовым испытаниям. Результаты испытаний превзошли все ожидания: судно, как оказалось, могло развивать скорость гораздо выше договорной (23 узла). Испытания заняли два дня, и последний день испытаний стал также днём спуска на воду «Титаника».
По традиции, после окончания всех испытаний, «Олимпик» прибыл в Ливерпуль для всеобщего рассмотрения и демонстрации. Хотя портом отправления «Олимпика» был Саутгемптон, портом приписки всех трёх лайнеров оставался Ливерпуль. 1 июня «Олимпик» покинул Ливерпуль и отправился в Саутгемптон, который был его отправной точкой в первом плавании. В этом порту его посетили тысячи людей, которые, так же как ливерпульцы, были восхищены размерами и роскошью лайнера.
После того, как «Олимпик» был поставлен на якорь в Саутгемптоне, 3 июня на него начали грузить бельё, посуду, грузы. Первое плавание было намечено на 14 июня, но, казалось, не получится «Олимпику» отчалить вовремя, так как рабочие не успевали погрузить уголь и забастовали. Но с помощью шахтёров уголь загрузили, и лайнер был готов.
Интерьеры
Первый класс
Внутренние помещения «Олимпика» были изящны. Стиль помещений «Олимпика», в отличие от немецких кораблей, не был столь пафосный, а более скромный, поэтому и более привлекательный. И хотя обеденный зал располагался на одной палубе (а не занимал пространство трёх, как это предлагалось изначально), это было самое большое помещение на судне в мире. Он был сделан в стиле времен династии Стюартов и мог одновременно вместить 532 человека. Зал простирался на всю ширину судна. Другой роскошной особенностью был курительный зал первого класса. Он был отделан в тёмных тонах, с удобными креслами и обтянутыми зелёной тканью столами для игр в карты. Так же привлекала внимание приёмная на палубе D, смежная с носовой парадной лестницей. Пассажирам первого класса были доступны также турецкая баня, гимнастический зал на шлюпочной палубе, корт для игры в сквош и бассейн. Для большего комфорта пассажиры могли не ходить по лестнице, а проехаться на нужную им палубу на лифте. Пассажиры могли гулять по кораблю на основных прогулочных палубах: шлюпочной палубе, на палубе A и застеклённом променаде на палубе B.
Второй класс
Был также очень высок стандарт в других классах на борту «Олимпика» по сравнению с большинством других лайнеров. Второй класс часто упоминался как «первый класс на других судах». Столовая была сделана в раннем английском стиле и могла разместить примерно 400 человек. Курительная была также сделана в британском стиле с большим количеством тёмной деревянной обшивки. Каюты также выглядели очень привлекательно. Пассажиры второго класса могли гулять по шлюпочной палубе, которая была предназначена для первого и второго класса, и по кормовой части палубы В.
Третий класс
Третий класс был намного лучше и удобней более ранних Североатлантических стандартов. На судах 1900-х было нормально, что все пассажиры третьего класса спали в общей спальне, а не в отдельных каютах, как это было реализовано на «Олимпике». Пассажир третьего класса жил в каюте, которую делил ещё с тремя пассажирами. Средства развлечения были несколько ограничены. Мужчины имели доступ к весьма большой курительной, расположенной на палубе С в корме. Стена к стене она стояла с идентичным общим залом третьего класса.
Первый рейс
В среду, 14 июня 1911 года, в 12:00 «Олимпик» отдал швартовые и отчалил из океанского дока, направившись к своей первой остановке — Шербуру. 15 июня он посетил Квинстаун, а потом направился в Нью-Йорк. Его капитаном был Эдвард Джон Смит, самый опытный капитан Уайт Стар Лайн. Также на борту был Брюс Исмей. Он провёл время на корабле, проверяя все, что можно было улучшить. Он заметил, что променад первого класса на палубе B практически не использовался, и предложил удалить эту область на «Титанике», заменив её расширенными каютами первого класса. В добавление к этому, открытая область променада на палубе A сильно забрызгивалась в непогоду, и Исмей предложил остеклить переднюю часть променада на «Титанике». В четверг 22 июня «Олимпик» причалил к пирсу 59 в Нью-Йорке.
Происшествия
Первое происшествие с «Олимпиком» произошло в Нью-Йорке, когда 200-тонный портовый буксир затянуло под «Олимпик». Корма маленького судна была сильно повреждена, а «Олимпик» отделался лишь царапинами. 28 июня 1911 года «Олимпик» был готов к отправке в Саутгемптон.
Интересная история произошла во время первого возвращения «Олимпика» из США в Великобританию 28 июня 1911 года. Сразу после отправления от 59 пирса было обнаружено, что один из пассажиров забыл свои очки. Новая пара очков была срочно изготовлена, и известный авиатор Томми Сопвич, один из первопроходцев авиации, поднялся в воздух вместе с этими очками.
Всё это происходило на виду сотен репортёров и обычных жителей Нью-Йорка. Естественно, что эта сцена была запланирована заранее и предполагалось, что это привлечет ещё больший интерес к «Олимпику», если бы не одно «но» — сброшенная с борта самолета посылка пролетела мимо и упала в море. По толпе прошёлся стон небольшого разочарования, но нужный эффект был все равно произведен[3].
24 февраля 1912 года лайнер потерял лопасть винта на пути в Англию. Снова «Олимпик» должен был вернуться в Белфаст для ремонта, и снова первое плавание «Титаника» должно было быть отсрочено. На сей раз первое плавание «Титаника» было перенесено на 10 апреля 1912 года.
Инцидент с крейсером «Хоук»
20 сентября 1911 года «Олимпик» шёл по фарватеру из Саутгемптона к острову Уайт, чтобы, повернув у мыса Иджипт, выйти через Спитхедский рейд и совершить очередной рейс через Атлантику.
Офицеры лайнера хорошо знали фарватер, но были приняты меры предосторожности. Они заняли места наблюдателей: помощник капитана Уайльд находился на носу, первый офицер Мердок — на корме, второй офицер — в «вороньем гнезде» фок-мачты. Капитан лайнера Смит стоял рядом с рулевым, но не командовал, судно вёл лоцман.
В 12:37 «Олимпик» повернул на юго-запад. В этот момент все, кто был на мостике, обратили внимание на серый двухтрубный крейсер «Хоук», который, находясь в 3,1 мили за кормой «Олимпика», тоже направлялся к Спитхеду. В Спитхеде располагалась база Британского королевского флота.
Прошло ещё три минуты. По команде лоцмана лайнер медленно начал поворачивать влево, огибая буй Торн-Нол. Скорость «Олимпика» была значительной, и капитан Смит решил помочь рулю машиной: левая остановилась, а затем заработала «полный назад». Одновременно сирена лайнера издала два коротких свистка.
Поднявшись на ходовой мостик, командир крейсера «Хоук» командор Блант сразу же заметил два облачка, сорвавшихся с трубы лайнера. «Олимпик» стал разворачиваться.
В 12:43 лайнер обогнул буй, и левая машина заработала «полный вперёд». Скорость судна стала возрастать.
«Хоук» в то время обогнул мыс Иджипт и шёл со скоростью 15 узлов. Курсы «Хоука» и «Олимпика» сходились под углом 15°. Сначала крейсер медленно нагонял лайнер, и оба корабля шли наравне, но, когда «Олимпик» увеличил ход, «Хоук» стал отставать.
Один из пассажиров лайнера, полковник Уайт, с палубы «Олимпика» с интересом разглядывал весь «Хоук». Тогда «Олимпик» шёл курсом 79°, а «Хоук» — 86°, приближаясь к мысу Ист-Коуис.
Внезапно «Хоук» резко вильнул влево и бросился на лайнер. Уайт перегнулся через релинг и посмотрел за корму — кильватерный след пассажирского судна был идеально прямым, через несколько секунд нос крейсера скрылся под кормовым развалом «Олимпика». Все ощутили лёгкий толчок. Корабли столкнулись.
Сразу же после происшествия оба капитана велели задраить водонепроницаемые двери и определить повреждения. В правом борту «Олимпика», примерно в 21 м от кормы, была 14-метровая пробоина, которая, впрочем, ничем не угрожала судну. Было повреждено лишь два отсека. Убедившись в этом, капитан Смит отвёл лайнер в залив Осбори. Там пассажиров пересадили на небольшой пароход, а пострадавший «Олимпик» ушёл на ремонт.
«Хоук» пострадал больше. Его длинный нос с выступающим форштевнем свернуло набок, часть обшивки сорвало, но переборки выдержали. Блант осторожно отвел корабль на ремонт в Портсмут.
Жертв не было. «Олимпик» и «Хоук» вскоре вышли в море, но инцидент на этом не кончился, а превратился в скандальное судебное дело.
Через два месяца после аварии компания «Уайт Стар Лайн» обвинила командора Королевского флота в том, что его крейсер таранил лайнер. Адмиралтейство не думало защищаться. Оно обвинило капитана Смита в неосторожности и пренебрежении правилами судовождения. Простое, казалось бы, дело осложнилось крайне противоречивыми показаниями свидетелей.
«Уайт Стар Лайн» была признана виновной и была обязана выплатить компенсацию.
Причиной столкновения являлось «присасывание судов» — гидродинамическое притяжение судов, следующих параллельными курсами. Основная причина присасывания — специфическое распределение зон повышенного и пониженного давления воды вдоль корпуса самоходного моторного судна. Описание присасывания входит во все современные учебники судовождения, но в начале XX века явление было неизученным. Физическая причина присасывания — эффект Вентури (всасывающее действие текущей воды, являющееся следствием закона Бернулли). Известный популяризатор науки Яков Перельман описал это столкновение в одной из своих книг как иллюстрацию данного эффекта[4].
Присасывание сильнее действует на судно меньшего водоизмещения и приводит к резкому ухудшению управляемости, поэтому современная практика судовождения требует, чтобы судно меньшего размера выполняло обгон более крупного на максимальном расстоянии и на минимально возможной скорости.
Таким образом, с точки зрения современной практики судовождения, виновник столкновения — «Хоук», выполнивший опасный обгон судна большей длины и водоизмещения.
Гибель «Титаника», изменения
Трагедия «Титаника» и её последствия
В первом же рейсе «Титаник» потерпел крушение: в ночь с 14 на 15 апреля 1912 года столкнулся с айсбергом и затонул в 600 милях от Ньюфаундленда. Айсберг повредил пять отсеков, корабль получил несколько разных по размеру пробоин на длину 90 метров. В катастрофе погибли по меньшей мере 1496 человек при 712 выживших.
13 апреля 1912 года «Олимпик» покинул Нью-Йорк. Капитаном был Герберт Джеймс Хаддок, который вступил в должность, после того как Смита перевели на «Титаник». Только после полуночи радист капитана получил сообщение о том, что «Титаник» повреждён. Не зная, насколько серьёзной была ситуация, радист спросил «Титаник», стоит ли «Олимпику» идти к «Титанику», или он может сам дойти. Ответ был коротким: «Мы сажаем женщин в лодки».
Радист немедленно ответил, что они идут полным ходом. Однако «Олимпик» был слишком далеко от места крушения, и таким образом он должен был стоять в стороне как наблюдатель. К «Титанику» ближе всего были три судна: «Калифорниэн» компании «Лиланд Лайн», «Карпатия» «Кунард Лайн» и «Маунт Темпл» «Канадиан пасифик стимшип компани». «Калифорниэн» не отвечал на сигналы бедствия из-за халатности экипажа, «Маунт Темпл» был зажат льдом, поэтому только «Карпатия» шла на скорости, превышающей допустимую, к месту аварии. Несмотря на это, к тому времени, когда она добралась до места аварии, «Титаник» уже 2 часа как затонул. «Карпатия» погрузила выживших с «Титаника» на борт и отправилась в Нью-Йорк. Капитан «Олимпика» предложил пересадить некоторых пассажиров на его судно, но капитан «Карпатии» Артур Рострон отказался, посчитав, что для пассажиров будет шоком увидеть недавно затонувший лайнер опять на плаву. «Олимпик» продолжил свой рейс в Саутгемптон, и, когда он прибыл 21 апреля, то застал город в трауре.
Забастовка, модификации
Следующий рейс «Олимпика» был запланирован на 24 апреля, но прежде надо было оснастить судно адекватным числом спасательных шлюпок. Сорок дополнительных складных шлюпок Энгельгарда, которые очень неважно зарекомендовали себя на «Титанике» (в частности, Уильям Мёрдок и несколько матросов погибли, пытаясь спустить одну из них на воду, а Чарльз Лайттоллер, не умея с ней обращаться, опрокинул), были установлены на палубу лайнера. Позже выяснилось, что лодки не были нормально испытаны, и команда «Олимпика» забастовала, пока на судно не поставят стандартные деревянные лодки. «Уайт Стар Лайн» вынуждена была отменить рейс «Олимпика», и 9 октября он отправился в Белфаст для переоборудования.
В ходе переоборудования полный набор 64 надёжных, твердых спасательных шлюпок был установлен по шлюпочной палубе, друг над другом. Обшивка была усилена и подняты переборки. Эта перестройка привела к нескольким другим изменениям: построили Café Parisien на палубе B. Вероятно, палубу A остеклили бы и на палубе B расширили бы каюты первого класса, но, так как спасательные шлюпки забрали много места на шлюпочной палубе, эти области (а особенно променад на палубе В) теперь стали привлекательными.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3617 дней]
Только 22 марта 1913 года «Олимпик» был готов возобновить обслуживание. Он рекламировался как «Новый Олимпик», но гибель «Титаника», естественно, никогда не упоминалась как причина для изменений. Экспресс-обслуживание «Уайт Стар Лайн» зимы 1912—1913 годов поддерживалось «Адриатиком», «Океаником» и «Маджестиком». После возвращения тоннаж «Олимпика» увеличился до 46 359 тонн; таким образом восстановилось звание самого большого судна в мире. Но в этом звании он долго не продержался: в том же году HAPAG спустили на воду своего «Императора» с тоннажем в 52 000 тонн.
Продолжение карьеры
В феврале 1914 года третье судно того же, что и «Олимпик», класса, названное «Британник», было спущено на воду в Белфасте. Его тоннаж составил более чем 48 000 тонн брутто, что сделало его наибольшим судном, когда-либо построенным для Великобритании, до «Куин Мэри» в 1936 году. «Уайт Стар Лайн» уже планировала замену «Титанику» 33 000-тонным «Германиком». Постепенно жизнь налаживалась, так как УСЛ восстанавливали свою репутацию.
Однако 4 августа 1914 года началась Первая мировая война, заставшая «Олимпик» на пути в Нью-Йорк, и ему пришлось добираться до порта как можно быстрее. В Нью-Йорке «Олимпик» был окрашен в серый цвет, трубы также покрасили в более тёмные тона. Во время Первой мировой войны «Уайт Стар Лайн» хотела поддержать пассажирское обслуживание между Великобританией и Америкой. Судами «Уайт Стар Лайн», ответственными за это обслуживание в военное время, были «Олимпик», «Адриатик» и «Балтик». Было совершено несколько рейсов, поскольку американцы, которые с началом войны оказались в Европе, стремились добраться домой, а некоторые европейцы, в свою очередь, хотели вернуться домой.
Инцидент с военным кораблем «Одейшес»
Поскольку ситуация, казалось, ухудшалась, «Олимпик» был снят с его коммерческой службы 9 октября 1914 года, когда он и оставил свой новый европейский порт в Гриноке в последний раз. Ему приказали идти в Белфаст. Невольно «Олимпик» вошёл в немецкое минное поле у Островов Тори 27 октября. В то же самое время на горизонте возникли два британских военных корабля — «Ливерпуль» (HMS Liverpool) и линейный корабль «Одейшес» (HMS Audacious). Внезапно «Одейшес» налетел на мину и начал тонуть. Все суда, за исключением «Ливерпуля», который должен был помочь эвакуировать команду, должны были покинуть зону. «Олимпик» был призван на помощь.
Приблизительно два часа спустя вся команда «Одейшес» была эвакуирована на два помогающих корабля. Дальше надо было отбуксировать «Одейшес» в безопасное место, где его должны были отремонтировать. Только «Олимпик» был достаточно мощным, чтобы буксировать тонущий линкор. Но начинался слабый шторм, и «Одейшес» стал неуправляемым, так как его руль был выведен из строя. Трос оборвался. Вторую попытку сделал «Ливерпуль», но «Одейшес» начал быстро тонуть. Было решено оставить судно. Когда спасательные суда ушли, «Одейшес» перевернулся, внутри сдетонировали боеприпасы, и судно затонуло. Единственным пострадавшим за весь инцидент был старшина Уильям Берджесс, который стоял на палубе «Ливерпуля». Кусок бронированной пластины отбросило взрывом, и он был убит[5].
Военная служба
Служба в Средиземноморье
В Белфасте «Олимпик» встретил своего все ещё отделываемого брата «Британника». Они провели следующие семь месяцев вместе, пока «Олимпик» не был призван для Правительственного обслуживания. «Уайт Стар Лайн» хотела, чтобы капитаном остался прежний командир, но так как он был занят в Белфасте, новый капитан был выбран Адмиралтейством и Гарольдом Сандерсоном — человеком, который управлял «Уайт Стар Лайн» после Брюса Исмея. Новый капитан был Бертрам Фокс Хейс, прежний капитан «Адриатика».
Перед выходом в океан «Олимпик» получил артиллерийское вооружение. Одно 4.7-дюймовое орудие было установлено на баке и два таких же на корме. С этого времени «Олимпик» значился как военный транспорт под номером T2810. Первый рейс «Олимпик» сделал 24 сентября к Мудросу на острове Лемнос в Средиземноморье. Корабль взял на борт примерно 6000 солдат.
1 октября 1915 года, у мыса Матапан, на «Олимпике» заметили спасательные шлюпки с затонувшего французского парохода «Прованс». Капитан Хейс немедленно приказал остановить судно и подобрать выживших. Франция предложила капитану Хейсу Золотую Медаль за Спасение. Однако британцы были менее восторженными. Адмиралтейство обвинило Хейса в том, что он серьёзно рисковал его судном с 6000 душ на борту, остановившись в чрезвычайно опасных водах.
«Галантная» война велась только вначале. С потоплением пассажирского парохода «Лузитания» 7 мая 1915 года, в результате которого погибло 1197 человек[6], война на море стала вестись ожесточённее. 21 декабря того же года «Олимпик» вернулся в Ливерпуль после ещё одного успешного рейса в Средиземноморье. Он был пришвартован на смежном пирсе вместе с «Британником», который требовался как госпитальное судно в Средиземноморье. Снова «Уайт Стар Лайн» имела два брата-лайнера главного класса в обслуживании в одно и то же время. Второй раз суда встретились. «Британник» покинул Ливерпуль 23 декабря, в то время как «Олимпик» оставался на месте до 4 января, когда он опять отправился в Грецию. Последняя поездка в Мудрос состоялась весной 1916 года, когда большие суда больше не требовались в Средиземноморье. Единственное госпитальное судно, оставшееся там, — «Британник».
Служба между Англией и Канадой
«Олимпик» продолжал свою военную службу, когда был призван как транспортное судно между Великобританией и канадским Галифаксом. Серая раскраска судна была заменена камуфляжем.
Инцидент с немецкой субмариной
Война бушевала в течение ещё нескольких лет, и 24 апреля 1918 года «Олимпик» пошёл в свой 22 рейс, на сей раз между Саутгемптоном и Нью-Йорком. После успешного пересечения «Олимпик» вернулся в Великобританию 6 мая. Когда он достиг британских вод — которые считали военной зоной — он был встречен четырьмя американскими крейсерами, которые должны были сопровождать его в течение последней стадии рейса. В Ла-Манше, на судне внезапно заметили немецкую подлодку U-103, лежащую неподвижно на поверхности воды с правого борта «Олимпика». Очевидно, немецкий капитан не заметил присутствие «Олимпика», но, поскольку последний начал стрелять по подлодке, он быстро пришёл в себя и увидел атакующего гиганта. Субмарина была настолько близка, что было невозможно опустить орудие достаточно низко для поражения, и выстрелы проходили выше. Немецкий капитан Рюкер видел единственный выход — погрузиться и убежать. Но подлодка не была достаточно быстра, «Олимпик» догнал её благодаря прекрасным навигационным навыкам капитана Хейса. На полной скорости судно весом в 46 359 тонн протаранило 800-тонную подлодку и разрубило её надвое. Подводная лодка быстро затонула. «Олимпик» попросил военный корабль США «Дэвис» подобрать 31 немецкого выжившего моряка.
Повреждения «Олимпика» были едва заметны над поверхностью воды. Под водой его форштевень был погнут. Несмотря на это, протечек не было. Капитана Хейса встречали восторженные британцы.
Последствия войны
В ноябре 1918 года немцы должны были подписать безоговорочную капитуляцию в Версале, и с этим действием Первая мировая война была официально закончена. «Олимпик» закончил рейсы между Канадой и Великобританией прежде, чем он был официально возвращен «Уайт Стар Лайн». 16 августа 1919 года «Олимпик» вернулся в Ливерпуль прежде, чем он отправится к «Харланд энд Вольф», чтобы пройти обширное восстановление и перестройку.
В течение перестройки «Олимпик» перевели с угля на нефть и заменили котлы цистернами с жидким топливом. Такая модернизация помогла сократить время заправки от нескольких дней до нескольких часов. Также сократилась команда с 360 человек до 60. Само собой, нефть улучшила производительность двигателей, и больше пассажирам не попадала в глаза угольная пыль.
Спасательные шлюпки были также перестроены. Их общая вместимость достигла 3428 человек, что несколько превышало максимально возможное число пассажиров и экипажа. Такого результата удалось достичь путём установки шлюпбалок по всей длине шлюпочной палубы, причём на каждую из них приходилось до трёх помещённых одна в другую шлюпок[7].
Результаты войны были неутешительными: многие торговые быстроходные суда были потеряны. «Кунард Лайн» потеряла 22 судна. Восстанавливать флот было нелегкой задачей. «Уайт Стар Лайн» потеряла свои главные суда — «Титаник», «Британник» и «Океаник». Не было судна, способного быть парой «Олимпику» ни в размере, ни в скорости. Перед войной «Уайт Стар Лайн» планировали заменить «Титаник» «Германиком», но из-за плохой финансовой ситуации от этой идеи пришлось отказаться. Но, поскольку Великобритания была среди победивших государств, для неё было много преимуществ. Одним из них было то, что Великобритании в качестве военных репараций достались главные суда противников. Сначала «Уайт Стар Лайн» пробовала получить «Императора» HAPAG, но его уже отдали «Кунард Лайн», и он стал их «Беренгарией». Но были ещё два других больших судна. Это 35 000-тонный лайнер «Колумб» компании «Северогерманский Ллойд» и все ещё строящийся 56 000-тонный лайнер HAPAG «Бисмарк».
Послевоенная карьера
В то же время на «Олимпике» была закончена послевоенная модернизация. С тоннажем в 46 439 тонн «Олимпик» покинул Белфаст 17 июня 1920 года. Его первый коммерческий трансатлантический рейс с 1914 года состоялся 26 июня, и он достиг Нью-Йорка 2 июля.
В течение одного рейса в Америку в конце августа 1921 года произошло одно из самых специфических событий в карьере «Олимпика», когда Томас Брассингтон оставил письмо в своей каюте для невесты Энни Томпсон. В письме говорилось, что он оставляет все своё имущество Энни и мысли о проблемах дома и острове Эллис — это выше его сил. Команда обыскала все судно, и, наконец, Энни нашла Томаса на палубе, но, поскольку он угрожал спрыгнуть в воду, она упала в обморок, а когда пришла в себя, то не обнаружила Томаса. Его так и не нашли. В судовом журнале капитан отметил, что мистер Брассингтон, вероятно, покончил с собой.
Обратный рейс должен был быть веселым, поскольку на «Олимпике» впервые за 20 лет в Великобританию решил отправиться американский актер Чарли Чаплин. Комик часто пользовался турецкой баней, спортзалом и плавательным бассейном. Он также провел много времени в курительной, но только как наблюдатель игры в карты профессионалами.[8]
В конце 1921 года капитан Хейс был назначен на тот же пост на «Бисмарк». Когда 56 551-тонное судно вошло в эксплуатацию в 1922 году, он был переименован в «Маджестик». Корабль стал достойным партнером для «Олимпика», заменив «Британник». Некоторое время перед прибытием «Маджестика» «Колумб», переименованный в «Гомерик», заменил «Титаник». Наконец, «Уайт Стар Лайн» имела трио больших лайнеров на линии Саутгемптон — Нью-Йорк.
После столкновения с крейсером «Хоук» в 1911 году с «Олимпиком» больше ничего серьёзного не происходило до 22 марта 1924 года. Он отходил от Пирса 59 в Нью-Йорке. «Олимпик» врезался в лайнер «Fort St. George», нанеся ему серьёзный урон: была сломана главная мачта, значительно повреждены спасательные шлюпки и палуба на длину 45 метров. «Олимпик», казалось, не имел серьёзных повреждений, но по прибытии в Саутгемптон обнаружилось, что кормовая обшивка была сильно повреждена и должна была быть заменена.
Один из создателей «Олимпика», лорд Пирри, умер в июне 1924 года во время рейса из Южной Америки. Тело было взято на борт в Нью-Йорке, где на «Олимпик» погрузили гроб и отвезли его в Квинстаун, откуда его переправили в Белфаст. Восемь месяцев спустя капитан Хамблтон оставил «Олимпик» в пользу капитана Уильяма Маршала. Под его командованием «Олимпик» получил третий сигнал бедствия за свою карьеру. Маленький лайнер «Элления» просила о помощи, когда «Олимпик» лишь девять часов назад покинул Нью-Йорк. Когда он достиг «Эллении», капитану Маршалу сообщили, что она не нуждалась в помощи. Чтобы удостовериться, с «Олимпика» отослали одну из лодок с четвертым помощником Лоу. Когда спасательная шлюпка вернулась сорок минут спустя, Лоу подтвердил, что «Элления» просила буксировку к Нью-Йорку. Поскольку меньшее судно не было в опасности, и приближалось несколько французских судов, Маршалл принял решение продолжить рейс в Саутгемптон.
В 1925 система деления на 3 класса была отброшена. Каюты третьего класса стали называть «туристическим третьим классом». Этот новый класс состоял из лучших кают третьего класса и менее привлекательных кают второго класса. Цена за билет в этом новом классе была немного выше, чем билет в обычный третий класс.
В 1927 году IMM наконец отказалась от «Уайт Стар Лайн», и британский сэр Оуэн Филлипс купил Океанскую Пароходную Навигационную Компанию за 7 млн фунтов стерлингов. Будучи частично британским и частично американским в течение всего своего существования, «Олимпик» теперь был британским судном. С 1928 года с Туристическим Третьим классом полностью покончили, и заменили «Туристическим Классом». Другие изменения произошли в столовой первого класса. Стол капитана был удален, и большая область была приспособлена для танцев.
В сентябре следующего года капитан Маршалл оставил «Олимпик» в пользу капитана Уолтера Паркера. Маршаллу так нравился «Олимпик», что он стал довольно эмоциональным, когда должен был оставить его, и капитан Паркер предложил ему стать капитаном «Маджестика», на что Маршалл ответил:
«Полагаю, это честь для меня, ведь это самый большой корабль в мире, Паркер, но я оставляю вам лучший.»
18 ноября 1929 года, когда «Олимпик» шёл в западном направлении, с ним произошёл странный случай. За два дня до прибытия в Нью-Йорк судно внезапно начало трястись без какой-либо видимой причины. Впередсмотрящие говорили, что не было других кораблей, с которыми они могли бы столкнуться. Поскольку двигатели все ещё работали нормально, потеря лопасти винта тоже исключалась. Конечно, команда испугалась, когда они узнали, что находятся в месте, где 17 лет назад затонул «Титаник», но позже радисты сообщили, что виной всему было подводное землетрясение. В конце следующего рейса капитан Паркер ушел в отставку, и капитаном стал Е. Р. Уайт.
Закат карьеры
Позже, в 1933 году, «Уайт Стар Лайн» слилась с «Кунард Лайн» — их прежним главным соперником — и сформировалось новое предприятие «Кунард-Уайт Стар Лайн». «Кунард Лайн» в этом союзе доминировала, имея 62 % акций. Вклад «Уайт Стар Лайн» составлял приблизительно десять судов. Среди них были «Олимпик», «Маджестик», «Британник (III)» и «Джорджик».
В 1934 году капитаном «Олимпика» был уже Джон Бинкс. 15 мая 1934 года «Олимпик» шел в нью-йоркских водах через густой туман на скорости в десять узлов, но, несмотря на низкую скорость и огни, на «Олимпике» не заметили плавучий маяк «Нантакет». В 11.06 утра красный корпус плавучего маяка показался перед носом «Олимпика», и капитан Бинкс немедленно приказал реверсировать двигатели. Но было слишком поздно. Огромный «Олимпик» перерезал плавучий маяк пополам на скорости всего в 3-4 узла.(5,5-7 км/ч) Семь мужчин на борту плавучего маяка погибли, и только четверо выжили.
«Олимпик» был безоговорочно старым судном, и его снятие с линии было лишь вопросом времени. После снятия любимой «Мавритании» «Кунард Лайн» в 1934 судьба «Олимпика» была очевидна. В январе 1935 года было объявлено, что он будет снят с эксплуатации в конце весны. Под командой его последнего капитана, Реджинальда Пила, 27 марта 1935 года «Олимпик» покинул Саутгемптон в последний раз, совершая 257-й и заключительный рейс туда-обратно к Нью-Йорку.
«Олимпик» был продан в сентябре за 100 000 £ сэру Джону Джервису. Сэр Джон немедленно перепродал лайнер компании «Томас Вард и Сыновья».
Днем 11 октября 1935 года «Олимпик» покинул Саутгемптон в последний раз.
Прежде, чем процесс разборки мог начаться, все внутренние убранства были распроданы с аукциона. Большая часть всей мебели и отделки ушла в отель Белый Лебедь.
Основные отличия «Олимпика» от «Титаника»
- У «Олимпика» променад на палубе A полностью открытый, а у «Титаника» передняя часть палубы A остеклена, примерно до второй трубы. Это — самое существенное визуальное различие, по которому лайнеры можно легко отличить друг от друга.
- На палубе B у «Олимпика» кормовая часть променада открыта больше, чем у «Титаника» (хоть у «Олимпика» эта часть часто перестраивалась).
- У «Титаника» на палубе B в районе второй трубы были каюты-апартаменты с частными прогулочными палубами для миллионеров, тогда как на «Олимпике» решили их не строить.
- У «Титаника» в том месте, где у «Олимпика» открытый променад на корме палубы B, было расположено кафе в Парижском стиле, тогда как на «Олимпике» (на момент гибели «Титаника») его не было.
Капитаны «Олимпика»
- Эдвард Джон Смит
- Герберт Хэддок[en]
- Бертрам Фокс Хейс
- Генри Джеймс Хэмблтон
- Уильям Маршалл
- Уолтер Паркер
- Е. Р. Уайт
- Джон Бинкс
- Реджинальд Пил
Напишите отзыв о статье "Олимпик (судно)"
Примечания
- ↑ 1 2 3 [www.atlanticliners.com/olympic_home.htm Atlantic Liners — R.M.S. Olympic] (англ.)
- ↑ [uboat.net/wwi/ships_hit/6696.html Hospital ship Britannic] (англ.)
- ↑ [josephbellengineer.wordpress.com/chronology/ Chronology [New updated material] | Joseph Bell, Chief Engineer on the R.M.S. Titanic]
- ↑ [allforchildren.ru/sci/perelman2-63.php «Отчего притягиваются корабли?» / Яков Исидорович Перельман.]
- ↑ Jellicoe. The Grand Fleet. — P. 149.
- ↑ [www.rmslusitania.info/people/lusitania-victims/ Lusitania Victims] (англ.). The Lusitania resource. Проверено 30 июля 2015.
- ↑ Chirnside, 2004, с. 103.
- ↑ [www.thegreatoceanliners.com/olympic.html TGOL — Olympic]
Литература
- Mark Chirnside. The Olympic-class ships: Olympic, Titanic, Britannic. — Tempus, 2004. — С. 349. — ISBN 0-7524-2868-3.
Ссылки
- [newsletter.infoflot.ru/Articles/46/46.htm Старший брат «Титаника»]
- [www.rusnauka.com/APSN_2006/Istoria/2_gordiychenko%203.doc.htm Краткая история «Олимпика» и гибели «Британника» во время Первой мировой войны]
- [www.navycollection.narod.ru/fleets/England/Liner/Liners.htm Лайнеры против крейсеров]
| ||||||
Отрывок, характеризующий Олимпик (судно)
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.
Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.
Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.
Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
