Олонецкий перешеек
Оло́нецкий переше́ек — перешеек в Карелии между Ладожским и Онежским озёрами. Иногда используется также название Онежско-Ладожский водораздел.
Содержание
История
Олонецкий перешеек начал заселяться уже в эпоху мезолита. В Южной Карелии имелись многочисленные поселения каменного века и раннего бронзового века. Уже к середине XVII века на перешейке образовались три погоста: Рождественский Олонецкий, Рождественский Остречинский, Никольский Шуйский.
Олонецкий Рождественский погост
 |
Этот раздел статьи ещё не написан. Согласно замыслу одного из участников Википедии, на этом месте должен располагаться специальный раздел.
Вы можете помочь проекту, написав этот раздел. |
Деревни в Олонецком Рождественском погосте располагались непрерывной полосой вдоль рек и многие их названия сохранились поныне.
Остречинский Рождественский погост
Остречинский погост располагался на западе Онежского озера и включал юго-западное побережье Онеги, Юксовское озеро на юге, озёра Брусно и Машезеро, a также бассейны рек Остречины, Инемы, и Муромли.
Земледелие на территории погоста было затруднено, поэтому основное заселение происходило вдоль юго-западного берега Онежского озера, где был возможен лов сига и другой рыбы. Древние археологические памятники (стоянки) присутствуют на речках, впадающих в Онежское озеро: Другая река, Рыбрека, Розмега, Тахручей, Вехручей, Железный ручей, а также на берегах Шокши и Уи. Основная часть стоянок расположена около современного посёлка Шёлтозеро, где с VII—VI тысячелетия до н. э. располагалось так называемое шелтозерское рыболовческое поселение вепсов.
Письменные свидетельства об Остречинском погосте присутствуют во многих писцовых и переписных книгах XVI—XVII веков, начиная с Писцовой книги 1563—1566 годов Андрея Лихачева и подьячего Ляпуна Добрынина. По книгам, количество населения и деревень в Остречинском погосте было вторым на перешейке (после Олонецкого). В 1563 году в Остречинском погосте было описано 270 деревень и 392 двора, располагавшихся скоплениями около Рождественского погоста, Таржеполя, Ладвы, Шелтозера и Шокши. В дальнейшем населённые пункты сохранились лишь на берегу Онеги и вдоль железной дороги, поэтому деревни XVI—XVII века, расположенные в глубине территории перешейка, прекратили своё существование, в отличие от деревень Олонецкого погоста.
Шуйский погост
Границы Шуйского погоста включали западное побережье Онежского озера от Уйской губы, район озера Лососинного, южную часть озера Сандал, северную часть Кондопожской губы; на западе граница шла по нижнему течению реки Шуи, до Пялозера, а на востоке — по западному побережью полуострова Чаж. Водные ресурсы Шуйского погоста включали также реку Суна и озёра: Укшезеро, Кончезеро, Мунозеро. Заселение берегов происходило начиная с эпохи мезолита до раннего железного века.
На Олонецком перешейке Шуйский был самым малочисленным из погостов согласно всем писцовым и переписным книгам. Деревни погоста располагались вдоль берегов Шуи, Суны и озёр. Шуйский погост отличался стабильностью численности поселений и сохранением названий деревень (многих — до наших дней), в отличие от, например, Остречинского.
В Шуйском погосте была развита переработка железа и других металлов, уже в 1707 году в Кончезеро был построен медеплавильный завод (позднее — Кончезерский чугуноплавительный завод), тогда же, в начале XVIII века началась история Олонецких Петровских заводов в устье реки Лососинка.
Административный центр погоста был расположен на реке Шуе. В 1560-х годах там действовали две церкви: Николы Чудотворца и «тёплая» Иоанна Предтечи, находились пять амбаров и постройки Никольского приходского монастыря.
Административное деление
С 1801 по 1922 земли перешейка входили в состав Олонецкой губернии.
Военные действия
Перешеек с XIII до середины XX века являлся ареной военных действий Швеции и позже Финляндии против Великого Новгорода, России и СССР[1][2][3].
В 1581 году, в ходе похода шведского отряда под руководством К. Флеминга в Карелию, на Олонецком перешейке были уничтожены многие поселения. В писцовой книге 1560-х годов в Остречинском погосте перечислялись 267 деревень и 383 двора, а после шведского похода деревень осталось только 98, жилых дворов — 170. В конце Смутного времени в 1613—1614 годах шведских и польско-литовские отряды захватили Олонец; в течение нескольких лет после этого разбоем занимались отрядy казаков, регулярно упоминавшиеся в книгах 1616—1619 годов: «жильцов побили казаки в разоренье», «двор сожгли и жильца убили казаки в разоренье». Mонастырские деревни Рождественского погоста в 1620 году грабили «литва» и «немцы». Восстановление разрушенных хозяйств отмечено лишь в книгах 1646—1647 годов и 1678 года.
В 1560-х годах в Шуйском погосте было 153 деревни, из них 129 жилых, но уже в писцовой книге Андрея Плещеева и Семёна Кузьмина 1582/1583 года отмечено, что на «погосте-месте» все здания были сожжены; в Кондопоге также «церковь сожгли немецкие люди», жилых деревень осталось только 87, так как «хоромы пожгли немецкие люди». Согласно писцовой книге Петра Воейкова и Ивана Льговского (1616—1619 годы) и дозорной книге Дмитрия Лыкова и Якова Гневашева (1620 год) обе церкви в самом погосте были восстановлены, но монастырские кельи пустовали по-прежнему.
См. также
Напишите отзыв о статье "Олонецкий перешеек"
Литература
- Кочкуркина С. И. [rusarch.ru/kochkurkina1.htm Историко-археологические памятники Онежско-Ладожского водораздела]. В кн.: Локальные традиции в народной культуре Русского Севера. Материалы IV научной конференции «Рябининские чтения-2003». Сб. научных докладов. Петрозаводск, 2003.
- Амелина Т. П. [www.krc.karelia.ru/doc_download.php?id=454&table_name=publ&table_ident=1962 Этнический состав населения Южной Карелии в XV—XVII веках]. // Проблемы этнокультурной истории населения Карелии (мезолит — Средневековье). Сб. статей. / Ред. С. И. Кочкуркина, М. Г. Косменко. Петрозаводск: КарНЦ РАН, 2006. С. 276—303.
Примечания
- ↑ [www.olonec.ru/arena.php Волокославская Н. С. История Олонца — Олонец — арена военных сражений России и Швеции (XVI первая половина XVIII вв.)]
- ↑ [www.hrono.ru/sobyt/1900war/1918finl.php Гражданская война в Финляндии и германская интервенция 1918г.]. © Хронос. [www.webcitation.org/69Ln35F5A Архивировано из первоисточника 22 июля 2012].
- ↑ [www.hrono.ru/organ/ukaz_o/ru19170370.php Олонецкое правительство]. © Хронос. [www.webcitation.org/69Ln44PWq Архивировано из первоисточника 22 июля 2012].
Ссылки
- [www.kolamap.ru/topo/karelia.htm Топографические карты Карелии]
Отрывок, характеризующий Олонецкий перешеек
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
