Ольберг, Валентин Павлович
Поделись знанием:
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.
Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
| Валентин Павлович Ольберг | |
 Тюремная фотография, январь 1936. | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Гражданство: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
Валентин Павлович Ольберг (1907, Цюрих — 25 августа 1936, Москва) — член компартии Германии, деятель троцкистской оппозиции, преподаватель истории Горьковского пединститута, главный обвиняемый на Первом показательном московском процессе.
Содержание
Биография
Родился в Цюрихе в семье эмигранта из Российской империи, социал-демократа, меньшевика Пауля Ольберга (Шмушкевича) (1878—1960), автора книг «Письма из Советской России» (Штутгарт, 1919) и «Крестьянская революция в России. Старая и новая политика Советской России» (Лейпциг, 1922), переехавшего после прихода Гитлера к власти в Швецию. Мать — акушерка и массажистка Паулина Израилевна Бескина, в 1936 жила в Риге. После революции Валентин вместе семьей получил гражданство независимой Латвии.
В Германии
В 1929 году вместе с отцом получил гражданство Германии. С 1928 по 1932 год член Коммунистической партии Германии. По словам Исаака Дойчера Валентин Ольберг в Германии был членом левой (троцкистской) оппозиции в компартии Германии[1]. Однако сам Троцкий писал, что в 1930 году Ольберг сделал попытку примкнуть к немецкой левой оппозиции в Берлине, носившей тогда название «меньшинство Ленинбунда». Однако принят не был, так как ранее состоял в КПГ и сотрудничал с просталинскими изданиями. Получив отказ, Ольберг обратился к «Веддингской оппозиции» (группа Ландау), куда его приняли. После объединения двух групп он оказывается в немецкой левой (троцкистской) оппозиции[2]. Переписывался с Троцким и Львом Седовым, в их письмах идёт речь о деятельности немецкой группы левой оппозиции и о распространении «Бюллетеня оппозиции» в различных странах, в том числе в СССР[3]. Ольберг встречался и выполнял мелкие поручения жившего в то время в Берлине Седова (находил для него нужные книги, вырезки из газет). В начале 1930-го года Ольберг предложил Троцкому свои услуги в качестве секретаря, для чего он должен был приехать на остров Принкипо, где жил высланный из СССР Троцкий. Проявивший осторожность Троцкий попросил супругов Франца и Александру Пфемферт составить мнение о Ольберге. 1 апреля 1930 года Франц Пфемферт написал Троцкому: «Ольберг произвел на меня очень неблагоприятное впечатление. Он не возбуждает доверия». Вопрос о переезде к Троцкому отпал[2]. Особое беспокойство троцкистов вызывал повышенный интерес Ольберга к их связям с оппозицией в СССР.
В апреле-мае 1931 года «группа Ландау», а вместе с ней и Ольберг, была исключена из рядов немецкой левой оппозиции. В феврале 1932 года Ольберг подал заявление с просьбой о повторном приёме в организацию, но принят не был[2][4]. Преподавал в Марксистской Рабочей школе в Берлине (1930—1932 гг.). Судя по копии «личного листка по учету кадров», заполоненного Ольбергом при устройстве на работу в СССР и хранящегося в следственном деле, в 1932 году Ольберг закончил исторический факультет «Высшей социальной школы» в Брюсселе, получил степень доктора[5]. Автор научной работы «История германской социал-демократии в 1914 году» (место публикации неизвестно).
В Чехословакии
В 1933 году Валентин Ольберг был лишён немецкого гражданства. В конце марта 1933 года выехал в СССР, до середины мая оставался в Москве, после чего переехал в Сталинабад (Таджикистан), где преподавал историю[6]. Пребывание Ольберга в Сталинабаде подтверждает и А. Орлов. 29 ноября 1933 года при получении читательского билета в Славянской библиотеке в Праге, он представился доцентом Педагогического института в Сталинабаде, к тому же он назвал себя немецким гражданином[7] (хотя гражданства Германии был лишен). Известно, что в 1933—1934 годах в Чехословакии он жил в большой бедности[1]. В 1934 году получил временный (на три года) паспорт республики Гондурас в берлинском посольстве этой страны. В упоминавшемся выше «личном листке по учету кадров» сказано, что в 1934 году служил доцентом в Институте им. Гегеля в Праге[8]. В марте 1935 года снова выезжает в СССР, но пробыл там всего лишь несколько дней[6]. И наконец, получив 7 июля 1935 года очередную (?) туристическую визу, в том же месяце Ольберг выехал в СССР по своему гондурасскому паспорту.
В СССР
В СССР в Горьком уже жил и работал младший брат Валентина инженер Павел Ольберг. Валентин был принят на работу преподавателем истории революционных движений Горьковского педагогического института. Позднее троцкистский «Бюллетень оппозиции» писал: «Мы позволим себе утверждать со всей категоричностью: Ольберг мог получить визу в СССР, поехать туда и устроиться там на работе только при содействии советских властей, в том числе и ГПУ».
Арест
5 января 1936 года Валентина арестовали, одновременно с ним были арестованы его жена Бетти и брат Павел.
Можно считать точно установленным, что далеко не сразу Ольберг согласился с той ролью, которую ему предлагал следователь. В его деле содержится обращение к следователю написанное более двух недель после ареста:
После Вашего последнего допроса 21/1 меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Сегодня я уже несколько спокойнее. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклеп и сказать заведомую ложь, то есть что я троцкист, эмиссар Троцкого и т. д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь — в тюрьме уже я понял, что это было сумасшествие, преступление. Горько раскаиваюсь в нем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего неправилен был мой шаг, то есть приезд в СССР по неверным данным и сокрытие моего троцкистского прошлого[9].
По-видимому, вскоре Ольберг согласился с ролью «эмиссара Троцкого». Он стал главным обвиняемым на первом показательном процессе в Москве, проходившем 19-24 августа 1936 года.
Роль на Первом московском процессе
 |
Этот раздел статьи ещё не написан. Согласно замыслу одного из участников Википедии, на этом месте должен располагаться специальный раздел.
Вы можете помочь проекту, написав этот раздел. |
Реабилитирован 13 июля 1988 года, постановлением Пленума Верховного суда СССР[10]
Версии поведения Ольберга на процессе
|
Этот раздел статьи ещё не написан. Согласно замыслу одного из участников Википедии, на этом месте должен располагаться специальный раздел.
Вы можете помочь проекту, написав этот раздел. |
Сталинская версия. В закрытом письме ЦК ВКП(б) «О террористической деятельности троцкистко-зиновьевского контрреволюционного блока», которое правил лично Сталин, сказано
Версия Александра Орлова:
Версия Всеволода Вихновича:
Семья
- Первая жена (до 1932) — Суламифь (Софья, Соня) Александровна Ольберг-Браун (1909, Берлин — 1937, Сандармох), член компартии Германии в 1929—1936 гг. Была замужем за «троцкистом Ольбергом», но разошлась с ним в 1932. Вела вместе с ним кружки русского языка для немцев-инженеров, собирающихся на работу в СССР. После развода вышла замуж за советского подданного и переехала в Москву. Работала машинисткой-переводчицей в Исполкоме МОПРа, жила в Москве по адресу Сандуновский пер., д. 3, кв. 7. Арестована 23 февраля 1936 г. как член «террористической группы В. Ольберга, эмиссара Л. Троцкого и агента гестапо». По её делу проходили несколько десятков её учеников. Сидевшая с ней в одной камере О. Л. Адамова-Слиозберг вспоминала, что Соня дала показания на более 70 немецких инженеров. Очные ставки проходили по одной схеме: «мало что понимающий Карл или Фридрих … бросался к ней и говорил: — Фрау Ольберг, подтвердите, что я только учился русскому языку в вашем кружке! Следователь ставил вопрос: — Вы подтверждаете, что Карл, имярек, был участником кружка Ольберга? Соня отвечала: — Да. Карл подписывал: — Да.[11]» Военной коллегией Верховного суда СССР 10 ноября 1936 г. осуждена по ст. ст. 17-58-8, 58-11 УК РСФСР на 10 лет лишения свободы. Отбывала наказание в Соловках. Особой тройкой УНКВД ЛО 10 октября 1937 г. приговорена к высшей мере наказания. Расстреляна в Сандармохе (Карельской АССР) 4 ноября 1937[12].
- Вторая жена (с 1933) — Бетти O. Ольберг (урождённая Зирман), гражданка Республики Гондурас, переехала в СССР в ноябре 1935, арестована в Горьком одновременно с мужем. Приговорена к 10 годам заключения. Находилась в Карлаге вместе с женой видного немецкого коммуниста Гейнца Ноймана Маргарет Бубер-Нойманн, позднее оставившей воспоминания. В 1940 году Бетти Ольберг и Маргарет Бубер-Нойманн выданы НКВД гестапо. Последний раз они виделись в тюрьме города Люблина. Дальнейшая судьба Бетти неизвестна[13].
- Брат — Павел Павлович Ольберг (5 августа 1909, Гельсингфорс — 3 октября 1936, Москва), гражданин Германии, переехал в СССР в ноябре 1934, инженер Горьковского треста «Союзмука», арестован в один день с братом[14].
Последовавшие репрессии
- Ароновский (Арановский) Абрам Иванович (Ионович), родился Риге, сотрудник Главсевморпути, арестован 15 марта 1936[14].
- Банов Алексей Васильевич, зав. кафедрой физики в Горьковском педагогическом институте, профессор, арестован 10 апреля 1936 г[15].
- Бочаров Ефрем Михайлович, преподаватель в Горьковском педагогическом институте.
- Бочаров Юрий Михайлович, профессор Московского пединститута им. Бубнова[16]
- Боштедт Карл Карлович, родился г. Киль (Германия), старший конструктор завода им. Сталина, арестован 26 января 1936[14].
- Волков Платон Иванович, зять Троцкого, муж его дочери Зинаиды, к моменту ареста рабочий Омского Облстройтреста, арестован 19 февраля 1936 г.[17]
- Вуйович Войслав Дмитриевич, по национальности серб, директор центральной лаборатории «Средазрасмасло» в Ташкенте, арестован в Москве 15 июля 1936[18].
- Герцберг Александр Владимирович, председатель Всесоюзного объединения «Техноэкспорт», Арестован в декабре 1934 г. по обвинению в участии в к.-р. зиновьевской организации. Содержался в Суздальской тюрьме особого назначения. Этапирован в Москву, 2 октября приговорён и 3 октября 1936 года расстрелян.
- Горшенин Иван Степанович, начальник сводного планового сектора Госплана РСФСР, арестован 12 декабря 1934 года, 2 октября приговорён и 3 октября 1936 года расстрелян.
- Елин Марк Львович, секретарь Дзержинского горкома ВКП(б), проживал в г. Горьком, арестован 13 апреля 1936 г.[19]
- Кантор Александр Харитонович, доцент в Горьковском педагогическом институте, арестован 22 февраля 1936 г.[20]
- Киевленко Яков Аркадьевич, консультант городского управления Северной краевой конторы Госбанка, житель Архангельска, арестован 3 апреля 1936[14].
- Лактионов Анатолий Викторович, студент Горьковского педагогического института, арестован 26 февраля 1936 г.[21]
- Ленцнер Наум Михайлович, заместитель начальника ОБЛЗУ, житель Днепропетровска, арестован 1 апреля 1936[14].
- Масленников Иван Алексеевич, и. о. доцента Горьковского педагогического института, арестован 10 апреля 1936 г.[22]
- Нелидов Иван Юрьевич, доцент Горьковского педагогического института[23]. А. Орлов сообщал, что следователю Кедрову не удалось добиться признаний Нелидова[24], тем не менее он был расстрелян вместе со всеми.
- Нилендер Николай Евгеньевич, декан естественного факультета в Горьковском педагогическом институте, арестован 10 апреля 1936 г[25].
- Распевакин Сергей Петрович, преподаватель Горьковского педагогического института, арестован 3 апреля 1936 г.[26]
- Розенблюм Лейба Хаимович, зав. культотделом минской газеты «Звезда», арестован 5 января 1936 г.
- Соколов Анатолий Сергеевич, доцент кафедры истории СССР Горьковского пединститута, ранее ректор Уральского университета, арестован 22 февраля 1936 г.[27]
- Федотов Иван Кузьмич, ректор Горьковского педагогического института, арестован 10 января 1936 г.[28]
- Фридман Зорох Иосифович, родился 13 марта 1908 в г. Фридрихштадт Курляндской губернии; без определенных занятий, арестован 17 мая 1935[14], (то есть до переезда В. П. Ольберга в СССР).
- Фуртичев Яков Абрамович, преподаватель философии в Горьковском института марксизма-ленинизма, был уволен как исключенный из партии в ходе партийной чистки. В 1936 г. преподаватель Горьковского пединститута.
- Штыкгольд Габриэль Петрович, начальник литейного цеха Горьковского автозавода им. Молотова, арестован 22 марта 1935 г.
16 октября 1936 года Военная Коллегия Верховного суда СССР рассмотрела ещё одно дело, связанное с «делом Ольберга» по нему в числе других были осуждены:
- Махмудбеков Шамиль Габиб-оглы, слушатель Горьковского института марксизма-ленинизма. Преподаватель истории ВКП(б) в Высшей коммунистической сельскохозяйственной школе, руководитель курсов до переподготовке пропагандистов. Арестован 23 марта 1936[29], расстрелян 16 октября 1936 г.
- Поляков Александр Тихонович, бывший преподаватель Горьковского института марксизма-ленинизма[30], директор краевой школы партийных пропагандистов, арестован 9 мая 1936 г, расстрелян 16 октября 1936 г[31].
- Мергин Ян Карлович, в 1918 следователь ВЧК в Москве, в 1919 работник ВЧК в Латвии. Оставлен в 1920 на подпольной работе. В 1921 арестован и выслан в Россию. Профессор, заведующий кафедрой экономики Горьковского института марксизма-ленинизма. Осужден на 10 лет ИТЛ. Отбывал срок на Соловках, с 1939 в Норильлаге. Освобожден в 1946, находился в ссылке в Норильске по 55 ссыльнопоселенец. Зав. клиническим отделом санэпидстанции. В 1955 выехал из Норильска после реабилитации, умер в 1970.[30][32].
В Чехословакии
- Тукалевский Владимир Николаевич, библиотекарь русского отдела Славянской библиотеки в Праге. На процессе в Москве В. П. Ольберг показал: «О том, что Тукалевский — агент фашистской тайной полиции, я узнал от моего брата. Паспорт получил через Тукалевского и некоего Бенда от приехавшего в то время в Прагу генерального консула Республики Гондурас в Берлине…». В. Н. Тукалевский был уволен с работы, пытался оправдаться в газетах, его объяснение было опубликовано в «Národní osvobození» (Народни освобозени), но восстановлен на службе Тукалевский не был. В декабре 1936 В. Н. Тукалевский умер от скоротечного рака[33].
Напишите отзыв о статье "Ольберг, Валентин Павлович"
Литература
- [ami.spb.ru/A248/A248-041.htm Всеволод Вихнович. Судьба семьи Ольбергов. (Между двумя мифами)] // Из глубины времен. 1997. № 9. С. 131—137.
- [arculture.ru/pdf/vihnovich_2000_let_.pdf Вихнович В. Л. 2000 лет истории евреев России. (От начала Новой эры до современности). СПб. 2012. С. 371—379.] ISBN 978-5-94396-117-5
- [lib.co.ua/old/history/rogovin4/I.p01.jsp ]
Примечания
- ↑ 1 2 [mreadz.com/new/index.php?id=81959&pages=12 Дойчер И. Троцкий в изгнании. Москва. 1991 С. 102—103.]
- ↑ 1 2 3 [web.mit.edu/fjk/www/FI/BO/BO-52.shtml Л. Троцкий. Московский процесс — процесс над Октябрем. // Бюллетень Оппозиции (большевиков-ленинцев). № 52-53.]
- ↑ Trotsky Archives. Houghton Library, Harvard University. ## 9437-9442, 3664-3674, 12881-12886. [trst.narod.ru/rogovin/t4/i.htm]
- ↑ В российских источниках часто указывается, что Ольберг был «исключён за фракционную деятельность» [mognovse.ru/hlz-kniga-pervaya-nijnij-novgorod-volgo-vyatskoe-knijnoe-izdat.html]
- ↑ Цитируется по: [ami.spb.ru/A248/A248-041.htm]. Обнаружить «Высшую социальную школу» в Брюсселе не удалось. Непонятно, как Ольберг успел закончить ВУЗ и защитить докторскую диссертацию в Брюсселе, находясь при этом постоянно в Германии.
- ↑ 1 2 [www.1917.com/Marxism/Trotsky/BO/BO_No_52-53/xx0485B.html ПОКУШЕНИЯ, КОТОРЫХ НЕ БЫЛО. Бюллетень Оппозиции № 52-53]
- ↑ [lucas-v-leyden.livejournal.com/186319.html НЕИЗВЕСТНОЕ ПИСЬМО И. Ф. АННЕНСКОГО ]
- ↑ Цитируется по: [ami.spb.ru/A248/A248-041.htm]. Следы этого учреждения обнаружить не удалось.
- ↑ [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/koshel/16.php Кошель П. История сыска в России]
- ↑ [www.sakharov-center.ru/asfcd/martirolog/?t=page&id=1898 Память о бесправии]
- ↑ [www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?num=3182&t=page Адамова-Слиозберг О. Л. Путь. — М. : Возвращение, 1993. — 254 с.]
- ↑ [lists.memo.ru/d25/f131.htm Жертвы политического террора в СССР]
- ↑ [www.vtoraya-literatura.com/pdf/leonhard_shok_ot_pakta_mezhdu_gitlerom_i_stalinym_1989_text.pdf Вольфганг Леонгард. Шок от пакта меду Сталиным и Гитлером. Воспоминания современников из СССР, Западной Европы и США. L.: Overseas Publications Interchange Ltd. 1987. ]
- ↑ 1 2 3 4 5 6 [memo.ru/memory/donskoe/index.htm Захоронение на Донском кладбище — список по годам. 1936. Октябрь]
- ↑ [lists.memo.ru/index2.htm Жертвы политического террора в СССР. Банов Алексей Васильевич.]
- ↑ [www.ihst.ru/projects/sohist/repress/don/1936/bocharov.htm Бочаров Юрий Михайлович]
- ↑ [lists.memo.ru/index3.htm Жертвы политического террора в СССР. Волков Платон Иванович.]
- ↑ [rosgenea.ru/?alf=3&serchcatal=%C2%F3%E9%EE%E2%E8%F7&r=4 Центр генеалогических исследований]
- ↑ [www.familystez.ru/canaliz-cbigdigfamilia.htm Жертвы политического террора в СССР. ЕЛИНЫ.]
- ↑ [lists.memo.ru/index11.htm Жертвы политического террора в СССР. Кантор Александр Харитонович.]
- ↑ [lists.memo.ru/index12.htm Жертвы политического террора в СССР. Лактионов Анатолий Викторович.]
- ↑ [lists.memo.ru/index13.htm Жертвы политического террора в СССР. Масленников Иван Алексеевич.]
- ↑ [lists.memo.ru/index14.htm Жертвы политического террора в СССР. Нелидов Иван Юрьевич.]
- ↑ [www.prot own.ru/information/hide/5891.html Выбивание показаний НКВД по делам Соколова и Нелидова]
- ↑ [lists.memo.ru/d24/f395.htm Жертвы политического террора в СССР.]
- ↑ [lists.memo.ru/index17.htm Жертвы политического террора в СССР. Распевакин Сергей Петрович]
- ↑ [elar.urfu.ru/bitstream/10995/23994/1/iurp-2005-37-04.pdf В. А. Мазур. «Троцкист Соколов» К 110-летию со дня рождения ректора Уральского университета А. С. Соколова // Известия УрГУ, No 37, 2005]
- ↑ [lists.memo.ru/d33/f493.htm Жертвы политического террора в СССР]
- ↑ [www.ourbaku.com/index.php5/%D0%9C%D0%B0%D1%85%D0%BC%D1%83%D0%B4%D0%B1%D0%B5%D0%BA%D0%BE%D0%B2_%D0%A8%D0%B0%D0%BC%D0%B8%D0%BB%D1%8C_%D0%93%D0%B0%D0%B1%D0%B8%D0%B1-%D0%BE%D0%B3%D0%BB%D1%8B_-_%D0%BF%D1%80%D0%B5%D0%BF%D0%BE%D0%B4%D0%B0%D0%B2%D0%B0%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C,_%D1%80%D0%B5%D0%BF%D1%80%D0%B5%D1%81%D1%81%D0%B8%D1%80%D0%BE%D0%B2%D0%B0%D0%BD Махмудбеков Шамиль Габиб-оглы — преподаватель, репрессирован]
- ↑ 1 2 [krotov.info/libr_min/08_z/ab/veniyu_01.htm ЗАБВЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ. О репрессиях 30-х — начала 50-х годов в Нижегородской области]
- ↑ [lists.memo.ru/index16.htm Жертвы политического террора в СССР. Поляков Александр Тихонович]
- ↑ [www.memorial.krsk.ru/martirol/me.htm Мартиролог Мер-Мея]
- ↑ [www.utro.ru/articles/2003/08/04/219564.shtml Синенький Александр. Осколок империи уничтожили — и не заметили]
| ||||||
Отрывок, характеризующий Ольберг, Валентин Павлович
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.
Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
