Ольговичи
О́льговичи — ветвь дома Рюриковичей, произошедшая от князя Олега Святославича, внука Ярослава Мудрого; правящая династия в Черниговском княжестве, Киевском княжестве (с перерывами), Новгород-Северском княжестве и других удельных княжествах.
Содержание
История
Ольговичи появились на общерусской политической арене, когда благодаря княжению в Киеве Всеволода Ольговича (1139—1146) его потомки получили права на киевское княжение, в отличие от потомков младшего Ольговича Святослава. В ситуации после смерти Всеволода и убийства Игоря Ольговича (1147) борьба между Мстиславичами и Юрием Долгоруким и помощь последнего помогла Ольговичам уцелеть и отстоять свои владения.
В Чернигове правили обе ветви — черниговских Всеволодовичей и северских Святославичей — в порядке старшинства (после пресечения ветви потомков Давыда Святославича, 1167). Мономаховичи многократно пытались проигнорировать права Ольговичей на Русскую землю (правобережье Днепра), но и Ольговичи (как и Изяславичи волынские), приходя к власти в Киеве, стремились лишить Мономаховичей (как правило, смоленских Ростиславичей) владений на Киевщине. Но такие попытки, как правило, к успеху не приводили и заканчивались изгнанием такого стремящегося к концентрации власти князя из Киева (за исключением случая 1195—1196 годов, когда на стороне смоленских Ростиславичей выступил Всеволод Большое Гнездо). Причём Мономаховичи в качестве аргумента приводили: "разделил нас дед Ярослав по Днепру"[1] и вам ся сторона не надобе, а Ольговичи — вы почаша первее нас губити и мы не угры, не ляхи, а одного деда внуци.
В первое десятилетие XIII века Ольговичи попытались утвердить северских Игоревичей в Галицко-Волынском княжестве. Несмотря на то, что в итоге план провалился, Игоревичи были повешены (1211), а Всеволод Святославич Чермный изгнан из Киева смоленскими Ростиславичами (1212), Новгород-Северский, возможно, отошёл во владение черниговских Всеволодовичей, а попытка Олега Курского пересмотреть решение черниговского съезда провалилась в результате интервенции владимирских войск (1226).
После монгольского нашествия (1239) роль политического центра Левобережья перешла от Чернигова к Брянску, князья которого в основном владели и титулом великого князя черниговского, хотя их власть в Посемье и верхнеокских уделах стала номинальной. Все чернигово-северские земли, кроме Посемья, управлялись потомками Михаила Черниговского. В начале XIV века северские князья заняли киевский и переяславский престолы (затем в начале 1320-х были разбиты литовским князем Гедимином). Примерно тогда же в Брянске пресеклась местная династия и престол перешёл к смоленским князьям, а в 1356 году Брянск был захвачен литовским князем Ольгердом. В конце XV века верховские князья начали переходы на московскую службу, их владения вошли в состав Русского государства по итогам русско-литовской войны 1487—1494 годов.
Происхождение Ольговичей
- Олег Святославич
- Святослав Ярославич+Цецилия Дитмаршенская
- Ярослав Мудрый+Ингигерда
- Владимир Красное Солнышко+Рогнеда Рогволодовна
- Святослав Игоревич+Малуша
- Игорь Рюрикович+Княгиня Ольга
- Рюрик
Родословная Ольговичей (фрагмент)
Потомки
- От князя Андрея Мстиславича Звенигородского — Болховские
- От князя Иван Толстая Голова — Волконские
- От князя Константина Юрьевича — Оболенские
См. также
Напишите отзыв о статье "Ольговичи"
Примечания
- ↑ В действительности Русскую землю по Днепру Ярослав делил со своим младшим братом Мстиславом, затем умершим (1036) без наследника, а земли на левобережье получили по завещанию отца (1054) как Святослав, так и Всеволод Ярославичи.
Отрывок, характеризующий Ольговичи
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.
Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
