Умар ибн Абдул-Азиз

Умар ll عمر بن عبد العزيز
Амир аль-муминин и халиф Омейядского халифата
717 — 720
Предшественник:	Сулейман
Преемник:	Язид II
Вероисповедание:	Ислам
Рождение:	682(0682) Медина
Смерть:	720(0720) Дамаск
Род:	Омейяды

Умар ибн Абд аль-Азиз (682 — февраль 720, араб. عمر بن عبد العزيز‎) — омейядский халиф, правивший в 717—720. Двоюродный брат своего предшественника Сулеймана, сын Абд аль-Азиза, младшего брата халифа Абд аль-Малика. За годы своего правления сумел убедить многих в том, что его власть руководствуется Кораном и сунной пророка Мухаммада, заслужив у мусульман единодушное признание и титул Праведный.

Биография

Умар ибн Абд аль-Азиз родился в 682 году в Медине. Он принадлежал к курейшитскому роду омейядов, находившихся в то время у власти в халифате. Обучался с детства у известных ученых и получил блестящее образование. Его годовой доход составлял 40 тысяч динаров (около 180 кг чистого золота), однако Умар был скромен и набожен. В 26 лет стал наместником Медины, Мекки и Таифа. За 6 лет правления Умар проделал большую работу: проложил дороги, устроил каналы и колодцы для сельскохозяйственных работ. Покинув должность наместника, Умар как один из воинов отправился в составе армий халифата на войну с Византией. Согласно преданию, Умар не знал, что дядя завещал ему престол, а когда узнал, отказался было от власти, но все присутствующие единогласно присягнули ему как халифу.

Так неожиданно Умар стал правителем огромной державы, включавшей в себя Аравию, Египет, Северную Африку, земли нынешнего Пакистана, Афганистана, Средней Азии, Иран, Ирак, Закавказье, Испанию. Арабы вторгались и в Северный Китай, и на Северный Кавказ, и на Юг Франции.

Став халифом, Умар отказался от прежнего роскошного образа жизни. Он покинул великолепный дворец омейадов и пожертвовал своё огромное состояние в казну халифата. Жена халифа Фатима, следуя примеру мужа, сдала в казну свои украшения. Единственным личным доходом он оставил земельный участок, приносивший 200 динаров в год.

Несмотря на поступления огромных средств в казну, он не брал себе ни дирхема. Приближенные напомнили ему, что даже «праведный халиф» Умар I ибн аль-Хаттаб, почитавшийся образцом набожности и веры, не пренебрегал небольшим содержанием из государственной казны, на что Умар II возразил, что у Умара I не было никакого имущества, а у него есть участок земли.

Богатым и изнеженным родственникам халифа пришлось потуже затянуть пояса. Доступ к казне был для них закрыт навсегда. Халиф отказался от многочисленной толпы слуг и льстецов, а себе оставил одну смену одежды, от постоянной стирки вскоре покрывшуюся заплатами, и поселился в простом доме.

Иногда халиф опаздывал на пятничную проповедь, дожидаясь пока высохнет выстиранная одежда. На аскетизм Умара повлиял известный учёный и аскет Хасан аль-Басри. Историки повествуют, что взойдя на престол, Умар ибн Абд аль-Азиз пригласил к себе трех ученых аскетов и попросил совета. Учёный по имени Салим сказал: «Если ты желаешь спасения, то соблюдай пост и воздержание по отношению ко всем мирским прелестям и красотам, и пусть лишь смерть явится твоим разговением». Второй, по имени Ибн Кааб, сказал: «Если ты желаешь спастись от наказания Всевышнего Аллаха, то пускай старший из мусульман будет тебе словно отец, средний — словно брат, а младший — словно твой ребёнок. Почитай же своего отца, уважай своего брата и жалей своего ребёнка». Третий же по имени Раджа сказал: «Если ты хочешь избежать Божьего наказания, то люби для людей то, что любишь для себя. И не желай для них того, чего не желаешь себе. А после можешь умирать. Это мой совет. Воистину, я сильно встревожен за тебя относительно того дня, когда трудно будет устоять».

Придя к власти, Умар кардинально преобразовал социальную организацию общества. Он дал подданным свободу передвижения, выстроил постоялые дворы для путников, вырыл колодцы, построил дороги.

В результате проведенных им реформ в халифате практически не осталось нищих. Люди затруднялись найти того, кто нуждался в подаянии. Чтобы искоренить чиновничий произвол, он поднял жалованье чиновникам. Кроме того, во все провинции халифата был разослан указ Умара: «Кого притеснили, пусть входит ко мне без разрешения».

Ученые были поставлены на государственное содержание. «Финансовые проблемы не должны отвлекать от поисков истины», — считал халиф. Умар смещал наместников и чиновников, растративших государственные средства или творивших несправедливость. Каждый житель халифата, обремененный долгами, независимо от вероисповедания, получал гарантию погашения долга за счет специально установленных государственных фондов. Каждый желающий обзавестись семьей и не имеющий на это средств, получал необходимую сумму из казны.

Главная черта, отличавшая халифа Умара от его предшественников, — бережное, доходившее до щепетильности, отношение к казне халифата. В этом халиф был похож на своего прадедушку прославленного Умара I ибн аль-Хаттаба, сподвижника Пророка Мухаммада.

На предложение выделить огромную сумму на украшение Каабы (главного храма мусульман), он воскликнул: «Голодные мусульмане нуждаются более, нежели Кааба». Жители халифата любили Умара за кротость характера и справедливое правление.

Однажды правитель Хорасана предложил применить силу против местного населения, поскольку их исправит только меч и кнут. Разгневанный халиф воскликнул: «Ты лжешь. Их исправит только справедливость и истина. Не забывай, Аллах погубит тех, кто бесчинствует».

Жители провинций халифата в массовом порядке принимали ислам. По закону, новообращённые освобождались от подушной подати (джизьи). Наместники предложили сохранить налог с немусульман также и для новообращенных, опасаясь уменьшения поступлений в казну. Возмущенный халиф возразил: «Аллах послал Мухаммеда, да благословит его Аллах и приветствует, направлять на прямую стезю, а не выжимать налоги!».

Халиф проводил активную проповедническую политику, поощрял и почитал богословов. Но спустя всего лишь два года Умар внезапно умер в возрасте 40 лет. По одной из основных версий, халифа отравили его приближенные из рода Омейядов. Пуританский образ жизни халифа, его щепетильное отношение к казне и реформы мешали их алчности.

Халиф Умар ибн Абд аль-Азиз умер в Дамаске, в месяц Раджаб 101 года хиджры, что соответствует 720 году по христианскому летоисчислению.

Перед смертью он попросил присутствующих сесть рядом. После молитвы и покаяния он куда-то пристально посмотрел. Люди сказали ему: «О, повелитель правоверных, твой взгляд суров». «Я вижу присутствующих здесь, но это не люди и не джинны», — и с этими словами испустил дух.

Литература

• [ru.rodovid.org/wk/Запись:396500 Умар ибн Абдул-Азиз] на «Родоводе». Дерево предков и потомков
• Беляев Е. А. Арабы, ислам и Арабский Халифат в раннем средневековье. М., 1965.
• crimean.org/islam/meshur.asp?id=16

Отрывок, характеризующий Умар ибн Абдул-Азиз

– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.