Омаха-Бич

Высадка на пляж «Омаха»
Основной конфликт: часть операции «Нептун», Нормандская операция
Фотография en:В пасть смерти
Дата	6 июня 1944 года
Место	Нормандия, Франция
Итог	Победа союзников
Противники
США Третий рейх
Командующие
О. Брэдли Норман Коута Кларенс Хюбнер Дитрих Крайсс
Силы сторон
43 250 пехотинцев 2 линкора 3 крейсера 12 миноносца 105 прочих кораблей около 7800 пехотинцев 8 артиллерийских блиндажей 35 долговременных огневых сооружений 4 артиллерийских средств 6 миномётных ям 18 противотанковых орудий 45 ракетных установок 85 пулемётных точек 6 танковых башен.
Потери
около 3000 человек около 1200 человек

«Омаха» — кодовое название одного из пяти секторов вторжения сил союзников на побережье оккупированной нацистами территории Франции в ходе операции «Оверлорд» во время Второй мировой войны. Высадка произошла 6 июня 1944 года, её осуществили силы 5-го корпуса 1-й американской армии.

Пляж расположен на правом берегу дельты реки Дув (en), на берегу пролива Ла-Манш на севере Нормандии (Франция) близ города Лонгвиль (фр. Longueville). Длина пляжа составляет 8 км, он простирается от восточного края Сент-Онорин-де-Перта до западного края Вьервиль-сюр-Мера. Высадка была проведена согласно приказу связать британские части, высаживающиеся на востоке в секторе Голд-Бич, с американскими частями, высаживающимися на западе в секторе Юта-Бич. Таким образом, благодаря захвату сектора Омаха-Бич обеспечивался протяжённый захваченный плацдарм на нормандском берегу залива Сены. Захват Омахи был под ответственностью армии США, обеспечение транспортами было задачей флота США и подразделений Королевского флота.

В ходе дня «Д» необстрелянная 29-я пехотная дивизия, к которой присоединились девять рот американских рейнджеров, направленных из сектора Пуант-дю-Ок штурмовала западную половину пляжа. Восточную часть пляжа штурмовала закалённая в боях 1-я пехотная дивизия. Первоначальные волны штурмующих, состоящие из танков, пехоты и инженерных войск, должны были перемолоть силы береговой обороны немцев и позволить высадиться другим штурмовым волнам с больших кораблей.

Главной целью операции было обезопасить береговой плацдарм восьмикилометровой глубины между Порт-ан-Бессён и рекой Вир, соединиться с британцами, высаживающимися в секторе Голд-Бич на востоке и достигнуть области Изиньи на западе, чтобы соединиться с 7-м корпусом, высаживающимся в секторе Юта-Бич. Против союзников стояла 352-я германская пехотная дивизия, большую часть которой составляли подростки, хотя в их ряды были добавлены ветераны, сражавшиеся на Восточном фронте. 352-я дивизия никогда не проходила батальонных или полковых учений. Из 12 020 солдат дивизии только 6800 были солдатами, получившими боевой опыт. Они должны были оборонять 53-километровую полосу фронта. Немцы в основном были распределены по опорным пунктам вдоль побережья, так как немецкая стратегия основывалась на идее разгрома любой атаки с моря у линии воды. Тем не менее расчёты союзников показывали, что оборона Омахи в три раза сильнее чем та, с которой они столкнулись в битве за Кваджалейн, а численность защитников Омаха-Бич больше в четыре раза.

Лишь небольшие силы штурмующих достигли зоны высадки у Омаха-Бич. Большинство десантных судов испытывали трудности с навигацией и в течение дня потеряли свои цели. Защита оказалась неожиданно сильной, и высаживающиеся американские войска понесли тяжёлые потери. Находясь под плотным огнём инженеры пытались устранить береговые препятствия. Позднее были расчищены несколько каналов, там и произошла высадка. Ослабленные потерями непосредственно в ходе высадки, выжившие бойцы штурмовых войск не смогли преодолеть хорошо защищённые выходы с пляжа. Это породило дальнейшие проблемы и задержало высадку других сил. В конечном итоге небольшие группы выживших смогли просочиться, пойдя на импровизированные приступы, взобравшись на утёсы между наиболее хорошо защищёнными узлами обороны. К концу дня были захвачены два небольших изолированных опорных пункта, благодаря которым союзники впоследствии смогли развить наступление вглубь страны против ослабленной немецкой обороны. Таким образом, в течение последующих дней наступления первоначальные цели дня Д были выполнены.

Омаха-Бич

Описание пляжа и оборонительных мер

Обрамленная скалистыми утёсами литораль пляжа плавно понижается, расстояние от нижней до верхней отметки прилива составляет 275 м. Над линией прилива возвышается галечная мель высотой в 2,4 м. В некоторых местах ширина мели составляет 14 м. На западном конце галечной мели находится каменная морская дамба (далее на восток за ней начинается лесная чаща) высота которой варьируется от 1,5 до 4 м. Оставшиеся две трети пляжа после окончания дамбы покрыты галькой, за галькой проходит низкая песчаная насыпь. За песчаной насыпью и дамбой идёт песчаная впадина сужающаяся на концах, шириной в 180 м по центру. Затем начинаются крутой откос или утёсы, высотой в 30-50 метров. Они господствуют над всем пляжем и обрамлены небольшими заросшими долинами или обрывами в пяти точках вдоль пляжа. Их обозначили от запада к востоку под литерами D-1, D-3, E-1, E-3 и F-1.

Оборонительные приготовления немцев и недостаток или вообще отсутствие обороны в глубине страны показывают, что немецкий план заключался в остановке вторжения на пляжах. В воде были построены четыре линии препятствий. Первая прерывающаяся линия с небольшим разрывом в середине сектора Dog White и с большим разрывом, в который целиком попадал сектор Easy Red находилась в 250 метров от уровня прилива в высшей точке и состояла из 200 бельгийских ворот с минами, привязанными к подпоркам. За этой линией через 30 метров проходила непрерывная линия, состоящая из брёвен, вбитых в песок, они были направлены в сторону моря, на каждое третье бревно была установлена противотанковая мина. Эффективность этого метода не оправдала ожиданий гитлеровцев. Ещё через 30 м (по направлению к берегу) проходила другая линия, состоящая из рельсов, наклонённых к берегу, эта линия была также оснащена минами, разработанными с целью подорвать плоскодонное десантное судно, подошедшее к берегу. Последняя смежная линия препятствий состояла из ежей и проходила в 150 м от береговой линии . Площадь между галечной мелью и обрывами была как заминирована, так и оснащена проволочными заграждениями, распадки обрывов также были заминированы. Германские баррикады должны были препятствовать продвижению танков, за которыми бойцы союзников могли укрываться от пуль.

Подразделения войск береговой обороны, состоящие из 5 пехотных рот, были в основном сконцентрированы в 15 опорных пунктах, получивших название Widerstandsnester («гнёзда сопротивления»). Они получили номера от WN-60 на востоке до WN-74 около Вьервиля на западе, были расположены главным образом у входов и защищены минными полями и проволокой. Опорные пункты были соединены траншеями и туннелями. Кроме обычного вооружения (винтовок и пулемётов) в них были размещены 60 лёгких орудий. Самые тяжёлые орудия были размещены в восьми орудийных казематах и на четырёх открытых позициях, в то время как лёгкие орудия были размещены в ДОТах. Также на пляж были направлены 18 противотанковых орудий. Площади между опорными пунктами были в небольшой степени защищены траншеями, стрелковыми ячейками и 85-ю пулемётными гнёздами. На территории пляжа не было места, защищённого от огня, позиция орудий давала возможность накрыть любую точку на пляже огнём с фланга.

Разведка союзников оценила силы береговой обороны в один усиленный батальон (800—1000 чел.) 716-й пехотной дивизии. Эта дивизия была предназначена для статичной обороны. По оценкам она наполовину состояла из негерманских войск, в основном из русских добровольцев и фольксдойче. Согласно оценке союзников в 30 км от берега у Сен-Ло стояла недавно образованная, но боеспособная 352-я пехотная дивизия, предполагалось что вероятнее всего именно её пошлют в контратаку. Тем не менее согласно стратегии Роммеля оборонять кромку берега, 352-я дивизия в марте получила приказ выдвинуться и принять на себя ответственность за зону нормандского побережья, где и находился сектор Омаха-Бич. В ходе реорганизации 352-й дивизии были приданы два батальона 726-го гренадерского полка и 439-й батальон восточного легиона, предназначавшийся для 726-го полка. Большая часть Омахи-Бич относилась к сектору береговой обороны № 2, протянувшемуся от Кольвилля. Сектор оборонялся 916-м гренадерским полком, к которому был придан третий батальон 726-го гренадерского полка. Две роты 726-го полка занимали опорные пункты в Вьервилле, две роты 916-го полка занимали Сен-Лоран и опорные пункты центра Омахи. Артиллерийская поддержка этих позиций обеспечивалась двенадцатью 105 мм гаубицами первого батальона и четырьмя 150 мм гаубицами четвёртого батальона 352-го артиллерийского полка. Две оставшиеся роты 916-го полка находились в резерве в Форминьи в 4 км от берега. К востоку от Кольвилля располагался сектор береговой обороны № 3, который был под ответственностью оставшейся части 726-го гренадерского полка. Две роты были развёрнуты на берегу, одна в крайней восточной цепи опорных пунктов, артиллерийскую поддержку обеспечивал третий батальон 352-го артиллерийского полка. Резерв под названием «боевая группа Мейер» в виде двух батальонов 915-го гренадерского полка располагался к юго-востоку от Байё и не мог немедленно подойти к Омахе.

Разведка союзников допустила ошибку, не заметив реорганизации обороны. Рапорты, составленные после боя, всё ещё содержали первоначальную оценку сил, в них делалось предположение, что 352-я дивизия была случайно введена в состав береговой обороны лишь за несколько дней ранее, чтобы провести учения по отражению высадки. Согласно боевому рапорту оперативного отдела штаба (S-3) 16-го пехотного полка информация об этой ошибке поступила от немецких военнопленных из 352-й пехотной дивизии, захваченных в день D. По факту разведка союзников ещё 4 июня была осведомлена о перемещении 352-й пехотной дивизии. Информация была передана штабам 5-го пехотного корпуса и 1-й пехотной дивизии, но на последних стадиях операции планы не были изменены.

План атаки

План операции был таков:

• 5.50 — 6.27 — Обстрел немецких позиций корабельной артиллерией.
• 6.00 — 6.25 — соединение из 440 бомбардировщиков B-24 проводит бомбардировку с воздуха.
• 6.29 — высадка на берег 64 танков-амфибий оборудованных системой «DD».
• 6.30 — высадка на берег 35 обычных танков и 16 бульдозеров, для расчистки заграждений. Высадка 8 рот пехоты. Каждая рота отвечала за свой сектор.
• 6.32 — высадка сапёров для организации проходов в минных полях.
• 7.00 — высадка следующего эшелона пехоты.
• 8.00 — высадка артиллерии

При планировании Омаха была разделена на десять секторов, обозначенных (от запада к востоку) под кодовыми именами Able, Baker, Charlie, Dog Green, Dog White, Dog Red, Easy Green, Easy Red, Fox Green и Fox Red. Первоначальный штурм предполагалось провести силами двух полковых боевых команд, поддержанных двумя танковыми батальонами и двумя батальонами рейнджеров. Пехотные полки состояли из трёх батальонов каждый, в батальоне было по тысяче человек. Каждый батальон состоял из трёх стрелковых рот по 240 чел. в каждой и роты поддержки из 190 чел. Пехотные роты с литерами А по D относились к 1-му батальону полка, роты с литерами E по H ко 2-му, с I по M к 3-му; литера «J» не использовалась. (Отдельные роты в данной статье обозначены как роты определённого полка, например рота А 116-го полка обозначена как А/116). Каждому батальону была придана штабная команда из 180 человек. Танковые батальоны состояли из трёх рот с литерами А, В, С, в каждой роте было по 16 танков, батальоны рейнджеров состояли из шести рот с литерами с А по F, по 65 человек в каждой роте.

Два батальона боевой команды 116-го полка 29-й пехотной дивизии должны были высадиться в четырёх западных секторах, через полчаса им на помощь должен был прийти 3-й батальон. Высадка этих сил должна была поддерживаться танками 743-го танкового батальона. Две роты плавающих танков DD высаживались на берег. Оставшаяся танковая рота высаживалась прямо на пляж с бортов десантных судов. На восточном краю Омахи в секторах Easy Red and Fox Green слева от команды 116-го полка высаживалась боевая команда 16-го полка первой пехотной дивизии в составе двух батальонов (третий присоединялся к ним спустя полчаса). Танковая поддержка данной команды осуществлялась 741-м танковым батальоном, который высаживался по способу 741-го батальона: две роты плавающих танков высаживались на пляж, третья высаживалась обычным способом с бортов десантных судов. Три роты второго батальона рейнджеров должны были захватить укреплённую батарею на Пуант-дю-Ок в 5 км к западу от Омахи. В то же время рота С 2-го батальона рейнджеров должна была высадиться правее боевой команды 116-го полка и захватить позицию у Пуант де ля Персе. Оставшиеся роты 2-го батальона рейнджеров и 5-й батальон рейнджеров должны были присоединиться к рейнджерам, действующим у Пуант дю Ок, если дело пойдёт успешно, в противном случае они должны были присоединиться к боевой команде 116-го полка в секторе Dog Green и проследовать к Пуант дю Ок сушей.

Начало высадки было запланировано на 6.30, в час «Н» во время прилива. Перед высадкой должен был пройти 40-минутный обстрел защитных укреплений немцев из морских орудий и 30-минутная бомбардировка с воздуха. DD-танки должны были появиться за пять минут до часа «Н». Пехота была разбита на специально оснащённые штурмовые отряды по 32 человека в каждом десантном судне, у каждого отряда было своё отдельное задание, целями заданий являлось сокращение сил береговой обороны. Незамедлительно после высадки первых сил инженерные силы специального назначения должны были высадиться и начать прокладывать и обозначать проходы между линиями препятствий. Это позволило бы кораблям большего водоизмещения подойти ближе к берегу во время высокого прилива и помочь высадке. Высадка сил артиллерийской поддержки была запланирована на 90 минут спустя после часа «Н», высадка основной массы машин 180 минут спустя. 195 минут спустя высаживались две последующие боевые команды 115-го полка 29-й пехотной дивизии и 18-го полка 1-й пехотной дивизии. По приказу командира 5-го корпуса могла высадится также 26-я боевая команда 1-й пехотной дивизии.

Объекты береговой обороны немцев должны были быть зачищены через 2 часа после начала высадки, тогда штурмовые отряды должны были быть реорганизованы в батальоны и продолжать бой. Через три часа после высадки должны были быть открыты мосты, через которые осуществлялось бы транспортное движение с пляжа. К концу дня силы, высадившиеся на Омахе, должны были создать плацдарм глубиной в 8 км, связанный с британской 50-й дивизией, высадившейся на Голд-Бич на востоке, и выйти на позицию, позволяющую на следующий день отправиться к Исиньи, чтобы соединиться с 7-м американским корпусом, высадившимся на Юта-Бич к западу от Омахи.

Штурмовые силы, предназначенные для решения данных задач, насчитывали 34 тыс. человек и 3 300 машин. Поддержку с моря осуществляли два линкора, три крейсера, 12 эсминцев и 105 прочих судов в основном из состава американского флота, но в их числе были британские и французские корабли (сил Свободной Франции). Боевая команда 16-го полка насчитывала 9828 бойцов, 919 транспортных средств и 48 танков (3502 человека и 295 машин из её состава предназначались только для высадки на пляж). Для перевозки этих сил понадобилось два транспорта, 6 больших десантных кораблей, 53 судна-амфибии для высадки танков, 5 судов-амфибий для высадки пехоты, 81 десантный катер, 18 штурмовых десантных судов, 13 прочих десантных судов и около 64 амфибийных транспортных средств DUKW Экипажи штурмовых судов комплектовались из состава американского флота, береговой обороны США и британского королевского флота..

Первоначальный штурм

Несмотря на эти приготовления, почти весь план пошёл вразнос. Десять десантных судов были потеряны до того как они приблизились к берегу, залитые волнами. Несколько судов остались на плаву только благодаря десантникам, которые поспешно вычерпывали воду своими касками. Войска, ожидающие высадки, страдали от морской болезни. Десантные лодки боевой команды 16-го полка прокладывали путь среди солдат, борющихся за жизнь в бурном море и среди плотов, на борту которых находились выжившие члены экипажей затонувших DD танков. Штурмовые корабли не могли определить своё точное местоположение, так как дым и поднявшийся туман скрывал береговые ориентиры, сильное течение сносило корабли к востоку.

Как только лодки приблизились на несколько сотен метров к берегу, они попали под усиливающийся плотный огонь из автоматического оружия и артиллерии. Только тогда союзники убедились, что бомбардировка перед высадкой оказалась неэффективной. Бомбардировка началась позже из-за погодных условий, и бомбардировщики, опасаясь попасть в десантные суда, которые уже прибывали, сбросили бомбы в глубине территории, не нанеся весомого ущерба немецкой береговой обороне.

Высадка танков

Поскольку море было неспокойно, было принято решение, чтобы DD танки 743-го батальона доставлялись к берегу силами боевой команды 116-го полка. Наткнувшись на хорошо защищённый обрыв у Вьервиля, рота В 743-го батальона потеряла всех офицеров и половину DD танков. Напротив, две остальные роты высадились без первоначальных потерь слева от роты В. На фронте боевой команды 16-го полка два DD танка, которые смогли доплыть до берега, присоединились к трём другим, высаженным прямо на пляж, поскольку рампа их судна была повреждена. Оставшаяся танковая рота смогла высадить 14 из своих 16 танков (но три из них были сразу же подбиты).

Высадка пехоты

Я был первым высадившимся. Седьмой по счету солдат, так же как и я, выскочил на берег, не получив ущерба для себя. А вот все между нами были подстрелены: двое убиты, трое ранены. Вот насколько везучим нужно было быть. Капитан Ричард Меррил, 2-й батальон рейнджеров. Оригинальный текст (англ.)   «I was the first one out. The seventh man was the next one to get across the beach without being hit. All the ones in-between were hit. Two were killed; three were injured. That's how lucky you had to be. Captain Richard Merrill, 2nd Ranger Battalion.»

Из девяти рот первой волны штурма только рота А боевой команды 116-го полка в секторе Dog Green и рейнджеры на её правом фланге высадились, где им было предназначено. Рота Е боевой команды 116-го полка направлявшаяся в сектор Easy Green рассеялась по двум секторам пляжа, где должна была высадиться боевая команда 16-го полка. Рота G боевой команды 116-го полка, стремящаяся в сектор Dog White, обнаружила 900-метровую брешь между собой и ротой А 116-го полка на их правом фланге, когда они вопреки плану высадились в секторе Easy Green. Рота I боевой команды 16-го полка сдрейфовала так далеко на восток, что высадилась на землю только спустя полтора часа.

Почти вся пехота, высадившаяся с десантных судов, оказалась на песчаных отмелях длиной в 45-90 метров. Чтобы добраться до пляжа, им следовало идти вброд 180 или более метров, вода местами доходила до горла. Те, кто высадились на гальке, прошли эту дистанцию со скоростью пешехода, поскольку были тяжело нагружены. Большинству отрядов пришлось мужественно встретить интенсивный обстрел из стрелкового оружия, миномётов и блокирующий пулемётный огонь по площадям. В секторе Dog Red противостоящий опорному пункту Les Moulins после обстрела из корабельных орудий загорелась трава, появившийся дым скрыл высаживающиеся войска, огонь защитников потерял свою эффективность. Некоторые подразделения рот G и F 116-го полка смогли достичь возвышения из гальки почти без потерь, хотя рота F утратила организацию после потери своих офицеров. Рота G 116-го полка смогла сохранить некоторую сплоченность, но вскоре при попытке пойти на запад и достигнуть предназначенной ей цели попала под огонь направленный вдоль отмели и пришла в беспорядок. Наиболее заметно рассеялись лодки вдоль фронта боевой команды 16-го полка, части рот Е и F 16-го полка и роты Е 116-го полка смешались, что помешало им пойти на импровизированный штурм берега, который мог бы переломить ситуацию, возникшую после неточной высадки. Рассеявшиеся части роты Е 116-го полка смогли избежать тяжёлых потерь, хотя им пришлось побросать большую часть вооружения после того, как они, высадившись на песчаную отмель, натолкнулись на глубокую канаву и вынуждены были достигать берега вплавь.

Самые тяжёлые потери понесли части, высадившиеся на крайних концах Омахи-Бич. На востоке в секторе Fox Green и примыкающей к нему части сектора Easy Red рассеявшиеся подразделения трёх рот потеряли половину людей, прежде чем добрались до гальки, где оказались в относительной безопасности. Многим из них пришлось ползти 270 метров по пляжу опережая наступающий прилив. Через 15 минут после высадки в секторе Dog Green на западном конце пляжа рота А 116-го полка оказалась разорванной на части, командиры выбыли из строя, потери достигли 120 человек . Выжившим пришлось прятаться в воде или за препятствиями. Рейнджерам на правом фланге повезло больше, они нашли укрытие за скалами, но также потеряли половину людей.

Рота L 16-го полка высадилась на полчаса позже слева от сектора Fox Green, они начали нести потери находясь в лодках, ещё большие потери они понесли, когда пересекали 180 метров пляжа. Используя естественные укрытия местности на дальнем восточном краю Омахи 125 выживших смогли организовать и начать штурм скал. Они оказались единственной ротой из первой штурмовой волны которая смогла приступить к действию как единое подразделение. Все остальные роты были в лучшем случае дезорганизованы, в большинстве остались без командования и были прижаты к возвышению из гальки без надежды выполнить свои штурмовые задачи. В худшем случае подразделения прекращали существование как боевой отряд. Почти все подразделения высадились по крайней мере в нескольких сотнях метров от цели, и этого стало достаточно, чтобы полностью провалить весь план сложной операции, где каждому подразделению на каждой лодке была дана особая задача.

Высадка инженерных частей

Как и пехота, инженерные подразделения не выполнили поставленных перед ними задач: только пять команд из шестнадцати прибыли на предназначенное им место. Три команды высадились там, где не было ни пехоты ни брони, чтобы их прикрыть. Работая под сильным огнём, инженеры смогли расчистить дорогу через препятствия, сделав проломы. Работу осложняла потеря оборудования и проходящая через препятствия или укрывающаяся за ними пехота. Инженеры несли большие потери от вражеского огня, выстрелы сносили взрывчатку, с которой они работали. Восемь человек в одной из команд вытаскивали заготовленную лодку с взрывчаткой, когда в неё попал артиллерийский снаряд; только один выжил после последующей детонации и взрыва. Другая команда донесла свою взрывчатку до предназначенной области, и их накрыло миномётным выстрелом. Преждевременный взрыв убил и ранил 19 инженеров; пехотинцы, находящиеся рядом, тоже пострадали. Тем не менее, инженерам удалось расчистить шесть проломов, по одному в секторах Dog White и Easy Green на фронте боевой команды 116-го полка, четыре пролома в секторе Easy Red на фронте 16-го полка. Инженерные команды потеряли свыше 40 % личного состава. .

Вторая штурмовая волна

Так как первоначальные цели не были выполнены, то вторая, большая по численности волна высадки началась в 07:00 с целью доставки подкреплений, обеспечения оружием и доставки штабных командиров. Штурмующие второй волны попали в такую же сложную ситуацию, как и их товарищи из первой волны. Единственным реальным плюсом для солдат второй волны послужило большее их количество, что снизило концентрацию вражеского огня. Выжившие из первой волны не смогли обеспечить эффективный прикрывающий огонь и в некоторых местах свежие высаживающиеся войска понесли такие же высокие потери, как и войска первой волны. Попытка штурмующих первой волны расчистить достаточные пути через препятствия провалилась, что также увеличило трудности для второй волны, прибывающий прилив начал скрывать оставшиеся препятствия от высаживающихся. Десантные суда понесли большие потери, натыкаясь на препятствия перед подходом к берегу. Как и при первоначальной высадке трудности с навигацией привели к срыву плана высадки, пехота распылялась, штабные командиры (выполнявшие жизненно важную роль) оказывались далеко от своих подразделений.

На фронте боевой команды 116-го полка роты B,C и D (остаток 1-го батальона) высадились для поддержки роты А 116-го полка в секторе Dog Green. Три лодки на борту которых находились их штаб и группы комендантов пунктов высадки десанта высадили своих пассажиров далеко к западу под скалами. Их действительные потери при пересечении пляжа остаются неизвестными. Одна треть или половина от их числа провели остаток дня прижатые к земле снайперским огнём. Сектор Dog Green по-прежнему оставался опасным. Рота В 116-го полка была сильно рассеяна и высадилась в разных местах, те солдаты, что высадились в этом секторе, поспешили присоединиться к выжившим из роты А 116-го полка, борясь за выживание у кромки воды. Две роты 2-го батальона рейнджеров высадившиеся позже на краю сектора Dog Green добрались до дамбы, потеряв половину людей .

Иная ситуация получилась в секторе Dog White, расположенном слева от сектора Dog Green между опорными пунктами Вьервиля и Ле Мулён. В результате более ранних неудачных высадок и собственной неудачной высадки в настоящий момент времени войска боевой команды роты С 116-го полка оказались в одиночестве в секторе Dog White, они видели только небольшую группу танков из первой волны высадки. Дым поднимающийся от горящей травы скрывал их продвижение по пляжу, они добрались до стены с небольшими потерями, ни одно подразделение 116-го полка не пробралось так далеко. Хотя первый батальон фактически растерял своё тяжёлое вооружение, а боевая команда роты D 116-го полка катастрофически пострадала в результате высадки, наращивание сил в секторе Dog White продолжалось. Боевая команда роты С 116-го полка присоединилась к 5-му батальону рейнджеров ввиду его целостности. Командир рейнджеров, осознавая тяжёлую ситуацию в секторе Dog Green приказал десантным судам отправиться туда чтобы отвлечь внимание. Как и в случае с командой роты С дым также скрывал наступление рейнджеров, хотя 2-й батальон рейнджеров угодил на правый фланг высадки рейнджеров. В этом секторе смогла высадиться относительно невредимой группа командования 116-го полка. В неё входил помощник командира 29-й дивизии бригадный генерал Норманн Кота.

Дальше на восток оборона опорных пунктов была эффективнее, оставшийся 2-й батальон понёс тяжёлые потери у опорных пунктов, окружающих Ле Мулён. Там же у берега сражалась рота Н 116-го полка и штабные работники. Выжившие присоединились к остаткам роты F за галечной мелью, командир батальона смог собрать 50 человек и предпринять атаку через мель. Однако дальнейшее наступление через утёсы восточнее Ле Мулён было слишком слабым, чтобы возыметь какой либо эффект, наступающим пришлось отступить. Слева от них высадился (в основном между обрывами на границе секторов Easy Green и Easy Red) батальон поддержки 116-го полка. Он не понёс таких ощутимых потерь, но солдаты были слишком рассеяны и дезорганизованы, чтобы немедленно принять участие в штурме утёсов.

Фронт 16-го полка на восточном конце сектора Easy Red, находился между опорными пунктами. Благодаря этому рота G 16-го полка и батальон поддержки при наступлении по пляжу избежали полного уничтожения. Тем не менее в течение дня рота G потеряла 63 человека (большая часть её потерь) до того как солдаты достигли галечной мели. Остальная часть 2-го батальона находилась во второй волне высадки. Рота Н 16-го полка высадилась в трёхстах ярдах левее, напротив обрывов утёса Е-3 и осталась вне игры в течение нескольких часов, поскольку не смогла их преодолеть..

На крайней восточной части пляжа перепутались солдаты из пяти разных рот. В ходе столь же дезорганизованной высадки второй волны ситуация несколько улучшилась. Свыше двух рот 3-го батальона оказались в этой куче-мале. Рота I 16-го полка, которую море отнесло от первой волны в 8.00 высадилась в секторе Fox Green. Во время их возвращения на восток две лодки из шести были залиты водой, затем они оказались под огнём в результате чего три из четырёх оставшихся лодок пострадали от артиллерии и мин, четвёртая зацепилась за препятствие. Капитан из этой роты оказался старшим по званию офицером и взял командование над батальоном, оказавшимся в тяжёлом положении.

Положение американцев

Вместе с пехотой второй волны начали прибывать орудия поддержки, встречая тот же хаос и разрушение, что и стрелковые роты. Военные инженеры, получившие задание расчистить выходы и обозначить пляжи потеряли свои цели и высадились без своего оборудования. Множество полугусеничных транспортных средств, джипов и тракторов оказались под водой на глубине, те что смогли выбраться на берег заглохли на пляже и стали лёгкой целью для немцев. Большинство радиопередатчиков были утеряны, что ещё более усложнило задачу организации рассеянных деморализованных войск, командные группы, высадившиеся на пляж смогли распоряжаться только солдатами, находящимися в непосредственной близости. Не считая нескольких уцелевших танков и взвода тяжёлого вооружения у штурмующих войск было только их собственное вооружение, которое преодолев волны прилива и таскание по песку нуждалось в чистке перед использованием.

Выжившие, укрывшиеся за галечной мелью, многие из которых первый раз в жизни вступили в бой, оказались сравнительно надёжно укрытыми от огня из лёгкого стрелкового вооружения, но всё же не были защищены от миномётного и артиллерийского огня. Перед ними простиралась плотно заминированная равнина, открытая для огня ведущегося с утёсов. Солдаты пали духом. Многие группы остались без лидера, на их глазах вершилась судьба соседних отрядов и войск высаживающихся около них. Раненые на пляже тонули в поднимающемся приливе, десантные суда в море получали попадания и загорались.

Положение немцев

В 13:35 352-я немецкая дивизия доложила, что штурмующие сброшены в море. C немецкого наблюдательного пункта в Пуан дё ля Персе, откуда обозревался весь пляж с западного конца, немцы видели, что штурм был остановлен на пляже. Офицер на пункте наблюдения отметил, что американские солдаты укрываются за препятствиями, и насчитал десять сожжённых танков. Однако в 7.35 утра третий батальон 726-го гренадерского полка, защищающий обрыв F-1 в секторе пляжа Fox Green, доложил, что 100—200 американских солдат просочились через фронт, вражеские солдаты находятся внутри проволочного периметра у опорных пунктов WN-62 и WN-61 и атакуют защитников с тыла. Потери защищающихся начали расти. 916-й полк, защищающий центр зоны 352-й дивизии, доложил, что высадившиеся разбиты, но также запросил подкреплений. Запрос не мог быть выполнен, поскольку ситуация по всей Нормандии становилась всё более напряжённой для защитников. Резервный 915-й полк 352-й дивизии, ранее отправленный против американского воздушного десанта, высадившегося к западу от Омахи, был отправлен в зону Gold Beach к востоку от Омахи, так как защита там начала рушиться.

Прорыв

Вы собираетесь лежать здесь, чтобы вас убили или подниметесь и что-нибудь сделаете?
Неизвестный лейтенант, сектор Easy Red

Оригинальный текст (англ.)  

Are you going to lay there and get killed, or get up and do something about it?

Обрывы, природные выходы с пляжа были главными целями первоначального плана штурма, эти географические факторы оказали влияние на ход высадки и обусловили течение следующей фазы боя. Защита высоко сконцентрированная вокруг этих обрывов истощила войска, высадившиеся поблизости, которые оказались неспособны пойти на дальнейший штурм. Высадка в полной силе удалась только в областях, расположенных между обрывами у утёсов, где подразделения смогли высадиться в большей силе. Вдали от обрывов защита была слабее, так что наступления в этих местах прошли с большим успехом.

Другим ключевым фактором решившим исход следующих нескольких часов стало лидерство. Первоначальный план полностью пошёл вразнос, поскольку множество подразделений высадилось неудачно, люди были дезорганизованы и рассеяны. Большинство командиров погибли или отсутствовали, оставалось мало средств связи и команды часто передавались криком. В отдельных местах собрались мелкие группы бойцов, набравшихся из состава различных рот, в некоторых случаях даже из состава различных дивизий. Они были «вдохновлены или подавлены и запуганы» находились далеко от относительной безопасности укрытий за галечной мелью, им предстояло выполнить изнурительную задачу сокращения сил гитлеровцев, оборонявших утёсы.

Штурм утёсов

Выжившие солдаты роты С 2-го батальона рейнджеров из первой волны высадились в секторе Dog Green около 06:45, они взобрались на скалы у сектора Dog White и обрыва Вьервиля. Позднее они присоединились к неудачно высадившейся части роты В 116-го полка и эта группа сработала лучше всех в это время дня, поднявшись наверх и захватив окончательно опорный пункт WN-73, защищавший обрыв D-1 у Вьервиля.

В 7.50 рота С 116-го полка пошла в атаку в секторе Dog White между опорными пунктами WN-68 и WN-70, проложив дорогу через проволочные заграждения при помощи бангалорской торпеды и кусачек. 20 минут спустя 5-й батальон рейнджеров присоединился к наступающим силам и пробил дополнительные проходы. Руководящая группа разместилась на вершине утёса, к ней примкнули солдаты рот G и H 116-го полка, которые ранее пробрались вдоль пляжа. Таким образом сейчас узкий фронт расширился к востоку. К 9.00 небольшие группы из рот B и F 116-го полка добрались до гребней, расположенных немного восточнее сектора Dog White. Правый фланг групп осуществлявших проникновение прикрывался выжившими бойцами из 2-го батальона рейнджеров. Между 08:00 и 08:30 роты А и В независимо от других сил с боем пробили себе дорогу к вершине. Они захватили опорный пункт WN-70 (уже значительно повреждённый артиллерийским огнём флота) и присоединились к 5-му батальону рейнджеров, чтобы двигаться вглубь страны. К 9.00 свыше 600 американцев группами численностью от нескольких человек до роты достигли вершины утёса напротив сектора Dog White и развили наступление вглубь страны.

3-й батальон боевой команды 116-го полка проложил путь через равнины и поднялся на утёс между опорными пунктами WN-66 (который защищал обрыв D-3 у Ле Мулён) и WN-65 (защищавший обрыв E-1). Они наступали малыми группами, поддерживаемые тяжёлым вооружением команды М 116-го полка, которая удерживала позицию на утёсе. Успешное наступление замедлилось поскольку склоны утёса были заминированы, но солдаты всех трёх стрелковых рот вместе с солдатами части рассеянной роты G 116-го полка к 9.00 захватили вершину, что вынудило защитников опорного пункта WN-62 отправить ошибочный рапорт о том, что пали два опорных пункта WN-65 и WN-66.

Между 7.30 и 8.30 солдаты рот G и E 16-го полка и рота Е 116-го полка собрались вместе и вскарабкались на утёсы в секторе Easy Red между опорными пунктами WN-64 (защищавшим обрыв E-1) и WN-62 (обрыв E-). В 9.05 немецкие наблюдатели доложили, что потерян опорный пункт WN-61 и что из опорного пункта WN-62 стреляет только один пулемёт. 150 человек (в основном из роты G 16-го полка) достигли вершины, что было затруднено больше минными полями чем вражеским огнём и продолжили атаку на юг к командному посту опорного пункта WN-63 на гребне Кольвиля. Тем временем, рота Е 16-го полка под командой второго лейтенанта Джона Спалдинга и капитана Роберта Шеппарда повернула на запад вдоль вершин утёсов, вступив в двухчасовый бой с защитниками опорного пункта WN-64. Их небольшая группа всего из четырёх человек нейтрализовала пункт к середине утра, взяв 21 пленного, как раз вовремя, чтобы помешать им обстреливать свежие части, которые начали высаживаться. На пляже внизу командир боевой команды 16-го полка полковник Джордж Тейлор высадился в 8.15. Со словами «На этом пляже остаются люди двух видов: погибшие и те, кто собираются погибнуть — так давайте сейчас выберемся отсюда!» он собрал группы солдат независимо от их частей, отдал их под команду ближайшего унтер-офицера и послал их через область, где уже прошла рота G 16-го полка. К 9.30 полковой командный пункт был установлен на гребне пляжа; когда его достигли 1-й и 2-й батальоны боевой команды 16-го полка, они были отправлены дальше вглубь страны.

В секторе Fox Green на восточном краю Омахи четыре подразделения роты L 16-го полка высадись без потерь, и сейчас там происходила высадка частей рот I и K 16-го полка и роты Е 116-го полка; они двигались вверх по склонам. Благодаря огневой поддержке тяжёлого оружия роты M 16-го полка, танков и эскадренных миноносцев эти силы уничтожили опорный пункт № 60, защищавший утёс F-1. К 9.00 3-й батальон боевой команды 16-го полка двинулся вглубь страны.

Военно-морская поддержка

Наступающие войска могла поддерживать только артиллерия флота. Находя цели трудными для прицеливания и опасаясь попасть в свои войска, большие калибры линкоров и крейсеров сконцентрировали огонь на краях пляжа. Эскадренные миноносцы, напротив, смогли подойти поближе и в 8.00 начали обстрел своих целей. В 9.50, спустя две минуты после того, как американский миноносец «МакКук» уничтожил 75-мм орудийную позицию опорного пункта № 74, миноносцы получили приказ подойти ближе насколько возможно. Некоторые из них несколько раз приближались на 900 м, задевая дно и рискуя сесть на мель. Инженер, высадившийся на берег в первой волне десанта, увидел американский корабль Frankford, который выпускал пары у берега и подумал, что корабль сильно пострадал и сидит на мели. Однако корабль двинулся параллельно берегу и направился на запад, его орудия стреляли по подвернувшимся целям. Инженер подумал, что корабль отплывёт от берега, но вскоре увидел что Frankford вернулся обратно, его орудия продолжали обстрел. Комендоры корабля увидели у самой кромки обездвиженный танк, продолжавший стрелять. Наблюдая попадания его снарядов, корабельные наводчики корректировали собственный огонь. Таким образом, несколько минут танк действовал как контролёр огня для корабля.

Предварительная бомбардировка со стороны флота

Генерал Брэдли, проводя смотр союзных сил в Англии, готовящихся ко дню D, обещал солдатам, что немцы, защищающие пляж, будут сметены огнём корабельных орудий перед высадкой десанта: «Вы, ребята, должны считать себя счастливчиками. У вас будут места в первом ряду для просмотра величайшего шоу на земле (корабельного обстрела).»

Контр-адмирал Джон Л. Холл (командир целевой группы № 124 «штурмового отряда Омахи-Бич») сделал устное замечание, которое было записано: «Это преступление — посылать меня в величайшую амфибийную атаку в истории с такой неудовлетворительной корабельной огневой поддержкой.»

Согласно заключениям более поздних анализов корабельной поддержки, в ходе фазы, предваряющей высадку, командование флота предусмотрело, что бомбардировка будет неадекватной, учитывая масштаб и объём планируемого штурма . Кеннет П. Лорд, армейский стратег высадки в день D, сказал, что он и его коллеги-планировщики были весьма огорошены, услышав, что корабельная огневая поддержка будет осуществляться одним линкором, двумя крейсерами и шестью миноносцами, особенно в свете массированных корабельных огневых поддержек в ходе высадок на тихоокеанском театре.

По заключению историка Адриана Р. Льюиса, в случае более долгого обстрела американские потери сократились бы.

Германская оборона в глубине страны

После того, как береговая оборона оказалась не в состоянии сбросить вторгнувшихся на пляж, она распалась и была ослаблена благодаря штурмовым подразделениям, прорывавшимся через неё. Акцент главной линии германской обороны был сделан на предположении, что оборона в глубине страны будет существенно слабее и будет основана на небольших зонах приготовленных позиций, которые будет занимать силы меньше роты. Этой тактики оказалось достаточно, чтобы сорвать американское наступление в глубине страны, сделав затруднительным даже достижение мест сбора, не говоря уже о достижении целей дня D. Примером эффективности германской обороны, несмотря на её малочисленность, была остановка наступления в глубину страны 5-го батальона рейнджеров, наткнувшегося на одиночное пулемётное гнездо, скрытое в живой изгороди. Один взвод попытался обойти германскую позицию и наткнулся на другое пулемётное гнездо слева от первого. Второй взвод был отправлен, чтобы уничтожить второе пулемётное гнездо и нарвался на третье. Когда взвод попытался обойти и это гнездо, то попал под огонь четвёртого пулемёта. Германская оборона успешно пресекла выдвижение тяжёлого вооружения с пляжей, и после четырёх часов боя рейнджерам пришлось отказаться от попыток выдвинуть тяжёлое вооружение вглубь страны.

Береговой плацдарм

Несмотря на то, что подразделения союзников просочились вглубь страны, ключевые цели высадки не были достигнуты. Не были захвачены распадки, через которые транспортные средства могли выехать с пляжа, защищавшие их укреплённые пункты продолжали оказывать энергичное сопротивление. Невозможность полностью убрать препятствия на пляжах вынуждала высаживающиеся войска концентрироваться в секторах Easy Green и Easy Red.

Когда высадились транспортные средства они оказались на узкой полосе пляжа без каких бы то ни было укрытий от вражеского огня, около 8.30 было принято решение приостановить такого рода высадки. Закрытие пляжа для высадки привело к толчее десантных судов в море. Амфибийным транспортным средствам DUKW пришлось особенно тяжело, так как море волновалось. На примере 111-го батальона полевой артиллерии боевой команды 116-го полка видно с какой общей ситуацией столкнулись эти средства DUKW. 13 единиц DUKW было задействовано для перевозки батальона, пять затонуло вскоре после выгрузки из десантного судна, четыре было потеряно когда они циркулировали в море в месте встречи в ожидании высадки на сушу, одно опрокинулось, выехав на пляж, два было уничтожено вражеским огнём в ходе приближения к пляжу, единственному уцелевшему, перед тем как утонуть в море удалось перегрузить свой груз (гаубицу) на проходящее мимо судно. Это единственное орудие было выгружено на землю в полдень.

Согласно официальным записям рапортов об Омахе, «…танкам пришлось тяжело…». Согласно командиру 2-го батальона боевой команды 116-го полка, танки «…спасли день. Они устроили адский обстрел немцам и получили адский обстрел от них». С началом дня оборона пляжа постепенно сокращалась, часто благодаря танкам. Танки были разбросаны по всей длине пляжа, зажаты между морем и непроходимой галечной насыпью, между командирами не было оперативной радиосвязи, танкам пришлось действовать индивидуально, и это было рискованно. Командир 111-го батальона полевой артиллерии высадившийся впереди своего подразделения был убит при попытке корректировать огонь своего танка. Командная группа 743-го танкового батальона потеряла три группы из пяти при корректировке огня. Вдобавок в число потерь попал командир 743-го танкового батальона, когда он приблизился с приказами к одному из своих танков. Когда корабельный огонь был сконцентрирован на опорных пунктах, защищавших распадок E-3, было принято решение пробиться через этот выход с помощью танков. В 11.00 полковник Тейлор отдал приказ всем доступным танкам двигаться в наступление против этого пункта. Только три танка смогли достигнуть пункта сбора, и два были подбиты, когда они пытались пройти через распадок, оставшимся танкам пришлось отступить.

Полки подкрепления высаживались побатальонно, первой высадилась боевая команда 18-го полка в 9.30 в секторе Easy Red. Первый батальон 2/18-го полка высадился и прибыл к распадку Е-1, с трудом преодолев затор на берегу. Потери были лёгкими. Несмотря на наличие узкого канала между береговыми препятствиями из-за мин и рельсов были потеряны 22 десантных катера, 2 судна-амфибии для высадки пехоты и 4 судна-амфибии для высадки танков. Поддерживаемые танками и последующим корабельным огнём новоприбывшие войска в 11.30 вынудили к сдаче последнюю огневую точку, защищавшую вход в распадок Е-1. Хотя и был открыт пригодный выход с пляжа, его использование сорвалось по причине затора. Три батальона боевой команды 115-го полка должны были высадиться в 10.30 в секторах Dog Red и Easy Green высадились все вместе в момент высадки боевой команды 18-го полка в секторе Easy Red. Из-за путаницы два оставшихся батальона боевой команды 18-го полка не смогли высадиться до 13.00, что задержало выдвижения с пляжа. Но батальон 2/18 до полудня (до 14.00) вышел с пляжа по направлению на восток. Продвижение замедляли мины и действующие вражеские позиции, расположенные дальше по распадку.

Сразу после полудня огневая точка защищавшая распадок D-1 у Вьервиля был подавлена артиллерией флота. Однако без дополнительных сил на земле было невозможно выбить оставшихся защитников и открыть выход с пляжа. Всё же транспорту удалось использовать этот путь после заката и уцелевшие танки 743-го танкового батальона провели ночь у Вьервиля.

Боевая команда 18-го полка, наступая вымела оставшихся защитников распадка Е-1. Инженерам удалось проложить путь через западную сторону распадка, и она стала главной дорогой с пляжа вглубь страны. Благодаря этому устранился затор на пляжах и с 14.00 они были снова открыты для высадки транспортных средств. Дальнейший затор на этой дороге, образовавшийся по причине дальнейшего сопротивления в глубине страны у Сен-Лорана устранился когда проложили обходную дорогу и в 17.00 уцелевшие танки 743-го танкового батальона получили приказ двигаться вглубь страны через распадок Е-1.

Распадок F-1 , который первоначально рассматривали слишком крутым для использования, был в итоге открыт, когда инженеры проложили новую дорогу. Распадки D-3 и E-3 открыть так и не удавалось и графики высадки были пересмотрены чтобы воспользоваться преимуществами данной дороги, танковая рота 745-го танкового батальона смогла достичь высоты к 20.00.

Подходы к выходам были также расчищены, минные поля были ликвидированы, в насыпи были пробиты проходы для движения транспортных средств. С падением прилива инженеры также смогли закончить свою работу по расчистке пляжных препятствий, к концу вечера были открыты и промаркированы 13 ворот.

Германская реакция

Немцы наблюдали морские перевозки к пляжам, но считали, что высадка на Омахе прошла в незначительных масштабах в виде проникновений и с целью сдержать их германское командование отрядило батальон из состава 915-го полка, и направило его против британских сил на востоке. Батальон и противотанковая рота были приданы 916-му полку и утром до полудня совершили контратаку на Кольвилль. Продвижение отряда было остановлено «стойкой американской обороной», было доложено о больших потерях. Стратегическая ситуация в Нормандии препятствовала усилению ослабевшей 352-й дивизии. Главную угрозу немцы видели в британских плацдармах на востоке от Омахи, к плацдармам было приковано основное внимание германских мобильных резервов в непосредственной близости от Нормандии. Были сделаны приготовления с целью собрать части, расположенные для защиты Бретани к юго-западу от Нормандии но они не могли прибыть быстро и в пути начали нести потери, вызванные господством союзников в воздухе. Последний резерв 352-й дивизии (инженерный батальон) вечером был придан 916-му полку. Батальон был развёрнут чтобы предотвратить ожидаемую попытку прорыва союзников у Кольвилль-сен-Лоран с плацдарма, созданного боевой командой 116-го полка. В полночь командир 352-й дивизии генерал Дитрих Красс доложил о полной потере людей и оборудования на береговых позициях и уведомил что у него достаточно сил чтобы сдержать американцев в день D+1, но затем ему понадобятся подкрепления. Он получил ответ, что доступных резервов более не имеется.

Конец дня

Союзники предприняли проникновения вглубь территории и в ходе отдельных ожесточённых боёв им удалось расширить плацдарм на милю и на 2.5 км вглубь области Кольвилля. Узлы вражеского сопротивления всё ещё действовали в тылу американского фронта, весь плацдарм подвергался артиллерийскому обстрелу. В 21.00 высадилась боевая команда 26-го полка этим завершилась плановая высадка пехоты. Потери в оборудовании были значительными: 26 артиллерийских орудий, свыше 50 танков, около 50 десантных судов и 10 кораблей большего водоизмещения. Из 2.400 тонн припасов, предназначенных для высадки в день D, фактически было выгружено 100 тонн. Потери 5-го корпуса были оценены в 3 тыс. убитых раненых и пропавших без вести. Наиболее тяжёлые потери понесли танки, пехота и инженерные войска, высадившиеся в первой волне. Боевые команды 16-го и 116-го полков потеряли по тысяче человек каждая. Только пять танков 741-го танкового батальона были готовы к бою на следующий день. Германская 352-я дивизия потеряла убитыми, ранеными и пропавшими 1.200 человек, около 20 % своего состава. Развёртывание сил на пляже в один этап породило такие проблемы, что командующий первой американской армией генерал-лейтенант Омар Брэдли рассматривал возможность эвакуации с Омахи, а фельдмаршал Бернард Монтгомери рассматривал возможность направить силы пятого корпуса на Голд-бич.

Послесловие

Плацдарм, завоёванный на Омахе-Бич в день D представлял собой два изолированных кармана и был наименее прочным из всех плацдармов, захваченных в день D. Когда первоначальная цель не была ещё достигнута союзники посчитали главным приоритетом обеспечить связь с плацдармами в Нормандию. В течение 7-го июня при всё ещё продолжавшемся случайном огне пляж был подготовлен как порт для снабжения. Были специально затоплены излишние суда для создания некоей формы волнолома и выгружено 1.429 тонн грузов (что было всё ещё меньше планируемого).

По завершению фазы штурма пляжа боевые команды полков были реорганизованы в пехотные полки, которые в течение следующих двух дней выполнили первоначальные цели дня D. 18-й пехотный полк развёрнутый на фронте первой дивизии пресёк попытки двух рот 916-го полка и 726-го гренадерского полка прорваться из опорного пункта WN-63 и Кольвилля, обе этих цели были впоследствии взяты 16-м пехотным полком, также выдвинувшимся в Порт-де-Бессён. Главное наступление было предпринято 16-м пехотным полком (которому был придан 3-й батальон 26-го пехотного полка) на юг и юго-восток. Наиболее упорное сопротивление было встречено у Форминьи где к силам 2-го батальона 915-го гренадерского полка подошло подкрепление в виде 2-го батальона 916-го гренадерского полка. Попытки 3-й роты 26-го полка и роты В 18-го полка при поддержке танков роты В 745-го батальона были отбиты и город держался до утра 8-го июня. Угроза контратаки бронетанковых сил удерживала 18-й полк на защитной позиции весь остаток дня 8-го июня.. Ещё на предыдущий день три батальона 26-го пехотного полка были приданы 16-му, 18-му и 115-му полкам, поэтому 8-е июня прошло в их сборе после чего было предпринято наступление на восток, что вынудило 1-й батальон германского 726-го гренадерского полка провести ночь в выходе из мешка, который образовывался между Байё и Порт-де-Бессён. Утром 9-го июня 1-я дивизия установила контакт с 30-м британским корпусом, образовалась связь между Омахой и Голд-Бич.

На фронте 29-й дивизии два батальона 116-го пехотного полка нейтрализовали последних оставшихся защитников утёсов. 116-й батальон присоединился к рейнджерам и двинулся с ними на запад вдоль побережья. Этот отряд деблокировал две роты рейнджеров удерживающих Пуант-дю-Ок 8 июня и впоследствии вынудил отступить германскую 914-й полк панцергренадеров и 439-й восточный батальон из области Гранкам-Мези, лежащей дальше на западе. Утром 7 июня защитники покинули опорный пункт WN-69, защищавший Сен-Лоран, таким образом, 115-й пехотный полк смог двинуться вглубь страны на юго-запад и 7 июня достиг области Форминьи лежащей на первоначальной линии продвижения в день D. 3-й полк 29-й дивизии (175-й) начал высадку 7 июня. К утру 9 июня этот полк взял Исиньи а вечером 9-го его передовые патрули вошли в контакт со 101-й воздушно-десантной дивизией, связав, таким образом, Омаху-Бич с Ютой-Бич.

В то же время численность 352-й дивизии которая первоначально защищала Омаху неуклонно сокращалась. Утром 9 июня дивизия доложила что «сократилась до малых групп», в то время как «726-й гренадерский полк …практически исчез.» 11 июня эффективность 352-й дивизии была оценена как «очень слабая» и 14 июня германское корпусное командование доложило что силы 352-й дивизии полностью истощились и она нуждается в отводе с фронтовой линии.

Как только береговой плацдарм стал безопасен в секторе Омаха-Бич разместили две гавани Мюлберри, сборные искусственные гавани, отбуксированные по частям через Ла-Манш и собранные на месте. Строительство гаваней Мюлберри началось в день D+1 с затоплением кораблей образовавших волнолом. В день D+10 по завершению первой пристани гавань стала действующей. Танкодесантный корабль LST 342 загружал и выгружал 78 транспортных средств за 38 минут. Тремя днями спустя в Нормандии разразился свирепый шторм каких не было уже 40 лет, он бушевал три дня и не утихал до ночи 22 июня. Искусственная гавань была настолько сильно повреждена, что было принято решение не восстанавливать её, грузы впоследствии выгружались прямо на пляж, пока не были захвачены порты. В те несколько дней пока действовала искусственная гавань на берег было выгружено 11 тыс. человек, 2 тыс. транспортных средств и 9 тонн оборудования и грузов. Через 100 дней после дня D через Омаху-Бич прошло 1 млн тонн грузов, 100 тыс. транспортных средств, 600 тыс. человек, эвакуировано 93 тыс. жертв.

Сейчас на Омахе при низком отливе видные неровные остатки гавани. Галечной мели больше нет, её срыли инженеры после дня D, чтобы обеспечить выгрузку грузов. Побережье стало более застроенным, пляжные дороги расширились, деревни разрослись и слились, но рельеф пляжа сохранился как и остатки береговых укреплений, их можно посещать. С вершины утёса открывается обзор Омахи и американского кладбища у Кольвилля.

В современной культуре

Фильм «Спасти рядового Райана» режиссёра Стивена Спилберга начинается со сцены высадки в секторе Dog Green Омахи-Бич.

Саркастически, в стиле Ивлина Во, это важное в истории войны событие показано в фильме "Американизация Эмили" (1965).

Кроме того, эпизодически высадка на Омаха-Бич показана в начале фильма «Люди Икс: Начало. Росомаха»

Зачастую, операция на данном пляже используется в компьютерных играх-шутерах, посвященных Второй мировой войне (например: Battlefield 1942, Medal of Honor: Allied Assault, Company of Heroes). Также пародией на этот пляж является первая миссия кампании в игре Worms 3D.

Омаха-Бич спустя 67 лет после высадки

Литература

• [www.history.army.mil/books/wwii/100-11/100-11.htm Omaha Beachhead], репринтное издание исследования американского армейского центра военной истории (en).

Ссылки

• [6juin.omaha.free.fr/ Omaha Beach Mémoires — Maps & resources in french]
• [www.omaha-beach-memorial.org Omaha Beach Memorial]
• [www.29infantrydivision.org 29th Infantry Division Historical Society]
• [www.americandday.org American D-Day: Omaha Beach, Utah Beach & Pointe du Hoc]
• [www.omaha-beach.org/US-Version/352/352US.html 352nd Infantrie Division History]
• [www.6juin1944.com/assaut/omaha/en_index.php D-Day : Etat des Lieux : Omaha Beach]
• [www.dday50.com/omaha.html Photos of Omaha Beach and the American Cemetery, with text by Ernie Pyle and President Clinton]
• [www.omaha-beach.net Website & resources on D-Day landing at Omaha beach IT/EN/FR/DE languages]
• [www.ixengineercommand.com IX Engineer Command]
• [battlefieldseurope.co.uk/omaha.aspx Illustrated article about Omaha Beach at 'Battlefields Europe']
• [www.linkparis.com/normandy-dday-tour.htm Information about visiting Omaha Beach 'Visiting Omaha Beach']
• [content.library.ccsu.edu/u?/VHP,5568 Oral history interview with Franklin Johnson, whose first combat experience was on Omaha Beach] из данных проекта Veterans History Project университета Central Connecticut State University.

Отрывок, характеризующий Омаха-Бич

Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
– «Господи боже сил, боже спасения нашего, – начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?
Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.
Боже отец наших! Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть: не отвержи нас от лица твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но помилуй нас по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас, и дух прав обнови во утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви истинною друг ко другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания, еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий освященных.
Господи боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас от чаяния милости твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят ненавидящий нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все страны, яко имя тебе господь, и мы людие твои. Яви нам, господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
В том состоянии раскрытости душевной, в котором находилась Наташа, эта молитва сильно подействовала на нее. Она слушала каждое слово о победе Моисея на Амалика, и Гедеона на Мадиама, и Давида на Голиафа, и о разорении Иерусалима твоего и просила бога с той нежностью и размягченностью, которою было переполнено ее сердце; но не понимала хорошенько, о чем она просила бога в этой молитве. Она всей душой участвовала в прошении о духе правом, об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. Но она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за несколько минут перед этим только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться за них. Но она тоже не могла сомневаться в правоте читаемой колено преклонной молитвы. Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила бога о том, чтобы он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что бог слышит ее молитву.


С того дня, как Пьер, уезжая от Ростовых и вспоминая благодарный взгляд Наташи, смотрел на комету, стоявшую на небе, и почувствовал, что для него открылось что то новое, – вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему. Этот страшный вопрос: зачем? к чему? – который прежде представлялся ему в середине всякого занятия, теперь заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением ее. Слышал ли он, и сам ли вел ничтожные разговоры, читал ли он, или узнавал про подлость и бессмысленность людскую, он не ужасался, как прежде; не спрашивал себя, из чего хлопочут люди, когда все так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее в последний раз, и все сомнения его исчезали, не потому, что она отвечала на вопросы, которые представлялись ему, но потому, что представление о ней переносило его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого или виноватого, в область красоты и любви, для которой стоило жить. Какая бы мерзость житейская ни представлялась ему, он говорил себе:
«Ну и пускай такой то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я люблю ее, и никто никогда не узнает этого», – думал он.
Пьер все так же ездил в общество, так же много пил и вел ту же праздную и рассеянную жизнь, потому что, кроме тех часов, которые он проводил у Ростовых, надо было проводить и остальное время, и привычки и знакомства, сделанные им в Москве, непреодолимо влекли его к той жизни, которая захватила его. Но в последнее время, когда с театра войны приходили все более и более тревожные слухи и когда здоровье Наташи стало поправляться и она перестала возбуждать в нем прежнее чувство бережливой жалости, им стало овладевать более и более непонятное для него беспокойство. Он чувствовал, что то положение, в котором он находился, не могло продолжаться долго, что наступает катастрофа, долженствующая изменить всю его жизнь, и с нетерпением отыскивал во всем признаки этой приближающейся катастрофы. Пьеру было открыто одним из братьев масонов следующее, выведенное из Апокалипсиса Иоанна Богослова, пророчество относительно Наполеона.
В Апокалипсисе, главе тринадцатой, стихе восемнадцатом сказано: «Зде мудрость есть; иже имать ум да почтет число зверино: число бо человеческо есть и число его шестьсот шестьдесят шесть».
И той же главы в стихе пятом: «И даны быта ему уста глаголюща велика и хульна; и дана бысть ему область творити месяц четыре – десять два».
Французские буквы, подобно еврейскому число изображению, по которому первыми десятью буквами означаются единицы, а прочими десятки, имеют следующее значение:
a b c d e f g h i k.. l..m..n..o..p..q..r..s..t.. u…v w.. x.. y.. z
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 20 30 40 50 60 70 80 90 100 110 120 130 140 150 160
Написав по этой азбуке цифрами слова L'empereur Napoleon [император Наполеон], выходит, что сумма этих чисел равна 666 ти и что поэтому Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux [сорок два], то есть предел, который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666 ти, из чего выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812 м году, в котором французскому императору минуло 42 года. Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе вопрос о том, что именно положит предел власти зверя, то есть Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер написал в ответе на этот вопрос: L'empereur Alexandre? La nation Russe? [Император Александр? Русский народ?] Он счел буквы, но сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666 ти. Один раз, занимаясь этими вычислениями, он написал свое имя – Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр тоже далеко не вышла. Он, изменив орфографию, поставив z вместо s, прибавил de, прибавил article le и все не получал желаемого результата. Тогда ему пришло в голову, что ежели бы ответ на искомый вопрос и заключался в его имени, то в ответе непременно была бы названа его национальность. Он написал Le Russe Besuhoff и, сочтя цифры, получил 671. Только 5 было лишних; 5 означает «е», то самое «е», которое было откинуто в article перед словом L'empereur. Откинув точно так же, хотя и неправильно, «е», Пьер получил искомый ответ; L'Russe Besuhof, равное 666 ти. Открытие это взволновало его. Как, какой связью был он соединен с тем великим событием, которое было предсказано в Апокалипсисе, он не знал; но он ни на минуту не усумнился в этой связи. Его любовь к Ростовой, антихрист, нашествие Наполеона, комета, 666, l'empereur Napoleon и l'Russe Besuhof – все это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного мира московских привычек, в которых, он чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому счастию.
Пьер накануне того воскресенья, в которое читали молитву, обещал Ростовым привезти им от графа Растопчина, с которым он был хорошо знаком, и воззвание к России, и последние известия из армии. Поутру, заехав к графу Растопчину, Пьер у него застал только что приехавшего курьера из армии.
Курьер был один из знакомых Пьеру московских бальных танцоров.
– Ради бога, не можете ли вы меня облегчить? – сказал курьер, – у меня полна сумка писем к родителям.
В числе этих писем было письмо от Николая Ростова к отцу. Пьер взял это письмо. Кроме того, граф Растопчин дал Пьеру воззвание государя к Москве, только что отпечатанное, последние приказы по армии и свою последнюю афишу. Просмотрев приказы по армии, Пьер нашел в одном из них между известиями о раненых, убитых и награжденных имя Николая Ростова, награжденного Георгием 4 й степени за оказанную храбрость в Островненском деле, и в том же приказе назначение князя Андрея Болконского командиром егерского полка. Хотя ему и не хотелось напоминать Ростовым о Болконском, но Пьер не мог воздержаться от желания порадовать их известием о награждении сына и, оставив у себя воззвание, афишу и другие приказы, с тем чтобы самому привезти их к обеду, послал печатный приказ и письмо к Ростовым.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут дела в армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом назавтра приезде государя – все это с новой силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему, во первых, принадлежность его к тому масонскому обществу, с которым он был связан клятвой и которое проповедывало вечный мир и уничтожение войны, и, во вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм, было почему то совестно предпринять такой шаг. Главная же причина, по которой он не приводил в исполнение своего намерения поступить в военную службу, состояла в том неясном представлении, что он l'Russe Besuhof, имеющий значение звериного числа 666, что его участие в великом деле положения предела власти зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно и что поэтому ему не должно предпринимать ничего и ждать того, что должно совершиться.


У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое кто из близких знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.