Онкен, Иоганн Герхард
Иоганн Герхард Онкен | |
Johann Gerhard Oncken | |
Род деятельности: |
богослов, миссионер, пастор |
---|---|
Дата рождения: | |
Место рождения: | |
Дата смерти: | |
Место смерти: | |
Отец: |
Герхард Онкен |
Мать: |
Анна Элизабет Онкен |
Баптизм |
---|
Иога́нн Ге́рхард О́нкен (нем. Johann Gerhard Oncken; 15 (26 января 1800 года), Фарель — 21 декабря 1883 (2 января 1884 года)) — немецкий пастор и богослов, основатель баптистских церквей Германии и других стран континентальной Европы.
Содержание
Юность и начало служения
Поскольку отец Онкена эмигрировал из страны по политическим мотивам до его рождения, а мать преждевременно умерла, он воспитывался в семье родителей матери, городских ремесленников. Крещён в лютеранской церкви.
Около 1814 года, поступив учеником к торговцу, убыл в Шотландию, где первоначально занимался коммерческой деятельностью, впоследствии работал домашним учителем в Лейте, а в дальнейшем переехал в Лондон.
В указанный период Онкен посещал храмы Церкви Шотландии, однако после поселения в Лондоне он заинтересовался служениями общин индепендентов, а в 1820 году присоединился к методистской церкви.
В 1823 году Онкен вернулся в Германию в качестве сотрудника Континентального общества — миссионерской организации, ставившей своей целью распространение религиозных знаний в континентальной Европе. В 1825 году он, совместно с другими сотрудниками основал воскресную школу в Гамбурге.[1]
Принятие баптистских взглядов
Принятие Онкеном баптистских взглядов носило поэтапный характер. На момент своего возвращения в Германию он исповедовал реформатскую теологию и признавал действительность крещения детей, однако на основании собственных исследований Библии и продолжавшихся контактов с индепендентами, в 1826 году он отказался крестить собственного ребёнка, а в 1829 году решил сам принять крещение полным погружением. В 1835 году И. Онкена, его жену и группу последователей крестил в Эльбе профессор Барнс Сирс, принадлежавший к одной из американских баптистских конвенций. Так образовалась первая баптистская церковь Гамбурга, к 1836 году достигшая численности в 68 членов, что вызвало преследования новой религиозной организации со стороны властей. Тем не менее, активное участие в социальной и благотворительной работе склонили общественное мнение на сторону общины и к 1850 году баптисты получили практически полную свободу исповедания, хотя в других немецких землях отдельные случаи преследования и в целом, враждебного отношения со стороны преобладающих церквей, имели место и позднее.[1]
Миссионерская и организаторская деятельность
В 1848 году Онкен основал газету «Das Missionblatt» (Миссионерский листок), ставшую первым баптистским периодическим изданием в континентальной Европе, в 1880 в Гамбурге основана баптистская семинария с четырёхлетним сроком обучения. В 1847 году И. Онкеном, совместно с Г. В. Леманом и Ю. В. Кёбнером, подготовлено и издано Гамбургское исповедание веры, а в 1849 на его базе образован Союз баптистских конгрегаций Германии.
Не ограничиваясь административной работой в Германии, И. Онкен предпринял ряд миссионерских поездок по Европе, включая Францию, Балканы, Россию, Пруссию, Швейцарию. В качестве члена Эдинбургского библейского общества Онкен активно занимался распространением Библии и за полвека служения им и его сотрудниками распространено около 2 миллионов экземпляров.
В период своего служения Онкен основал свыше 280 баптистских церквей, в том числе более 170 в Скандинавии и славянских странах, а также 771 воскресная школа в Германии. Его миссионерами велась работа среди немецких переселенцев за рубежом, в том числе, в Австралии, Южной Африке и России, что способствовало образованию баптистских церквей в данной среде.[2]
Основанная И. Онкеном семинария стала ведущим образовательным центром для новых баптистских общин. В частности, в 1876 году её окончил будущий руководитель Союза баптистов России В. Г. Павлов, который перед возвращением в Россию был рукоположен И. Онкеном на миссионерское служение.[3]
Девиз
И. Онкен считается автором девиза: «Каждый баптист — миссионер».
Напишите отзыв о статье "Онкен, Иоганн Герхард"
Примечания
Отрывок, характеризующий Онкен, Иоганн Герхард
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.