Онода, Хироо
| Хироо Онода | |
| 小野田 寛郎 | |
 Хироо Онода, прибл. 1944 год | |
| Дата рождения | |
|---|---|
| Место рождения |
д. Камэкава, префектура Вакаяма, Японская империя |
| Дата смерти | |
| Место смерти | |
| Принадлежность | |
| Род войск |
пехота, войсковая разведка, партизанские отряды |
| Годы службы | |
| Звание | |
| Сражения/войны | |
| В отставке |
основатель детского скаутского лагеря |
Хироо Онода (яп. 小野田 寛郎 Онода Хироо?, 19 марта 1922, Камэкава, префектура Вакаяма — 16 января 2014, Токио[1][2]) — младший лейтенант войсковой разведки японских вооружённых сил, воевавший против союзных войск на филиппинском острове Лубанг во время Второй мировой войны (с 1944 года) и в течение многих лет после этого, отказываясь верить, что война закончилась. Он сдался филиппинским властям только в 1974 году. Проходил обучение в армейском училище Накано, готовившем специалистов по партизанской войне. С 1984 года — председатель «Школы природы», занимающейся социализацией японской молодёжи. Награждён бразильской медалью Сантоса-Дюмона и японской медалью Чести.
Содержание
Биография
1922—1945
Онода родился 19 марта 1922 года в селе Камэкава префектуры Вакаяма в семье Оноды Танэдзиро и Оноды Тамаэ. Отец мальчика работал педагогом, журналистом и депутатом совета префектуры, мать была учительницей. Молодой Онода был третьим сыном в семье и имел трёх братьев и сестру. В юности он учился в средней школе города Кайнан, где особенно упорно изучал кэндо, японское фехтование.
В апреле 1939 года, после окончания школы, Онода устроился на работу в частную торговую компанию Тадзима и переехал в китайский город Ханькоу, где овладел китайским и английским языками. Однако уже в декабре 1942 года его призвали на военную службу, и он вернулся на родину. Сначала Оноду приписали рядовым второго класса 61-го пехотного полка, но через несколько дней перевели в 218-й пехотный полк. В июле 1943 года его повысили до звания рядового первого класса, в сентябре — до рядового высшего класса, а в ноябре — до звания капрала.
В течение января-августа 1944 года Онода учился в Первом армейском училище Куруме по подготовке командного состава. В ходе обучения в апреле того же года он получил звание сержанта, а после выпуска — звание старшего сержанта и назначение для продолжения обучения при Генеральном Штабе Японии. Однако Онода решил продолжить карьеру боевого офицера и в августе 1944 года поступил в отделение Футамата армейского училища Накано, готовившего офицеров разведки. Однако закончить обучение ему не удалось из-за срочной отправки на фронт. За два месяца Онода приписали в штаб 14-й армии и в декабре 1944 года отправили на Филиппины в качестве командира спецотряда по проведению диверсионных операций в тылу противника. В январе 1945 года он был повышен до звания младшего лейтенанта и отправлен на филиппинский остров Лубанг. Перед этим молодой офицер получил от своего командира, генерал-лейтенанта Сидзуо Ёкоямы, следующий приказ:
|
Самоубийство категорически запрещается! Держись 3—5 лет. Я обязательно приду за тобой. Продолжай борьбу, пока ещё жив хотя бы один солдат, даже если придётся питаться плодами пальм. Повторяю, самоубийство строго запрещено! | 
|
По прибытии в Лубанг Онода предложил японскому командованию острова начать подготовку к длительной обороне, однако его предложения не были услышаны. В результате войска США без труда разбили японцев, а молодой разведчик со своим отрядом вынужден был бежать в горы. Онода обустроил базу в джунглях и начал вести партизанскую войну в тылу врага вместе со своими подчинёнными: рядовым первого класса Юити Акацу, рядовым высшего класса Кинсити Кодзукой и капралом Сёити Симадой.
1945—1974
2 сентября 1945 года Япония подписала акт о капитуляции. Вскоре в руки Оноды попали американские листовки, в которых сообщалось об окончании войны. В конце того же года самолёты сбросили в джунглях приказ командира 14-й армии Томоюки Ямаситы о сдаче оружия и капитуляции. Онода расценил эти документы как вражескую пропаганду и продолжил борьбу против США, ожидая возвращения острова под японский контроль. Из-за отсутствия связи с его группой в сентябре 1945 года японские власти объявили её членов погибшими. Однако в 1950 году Юити Акацу сдался филиппинской полиции и в 1951 году вернулся на родину, благодаря чему стало известно, что Онода и двое его подчинённых всё ещё живы.
Случай с Онодой не был единичным. В этой связи японское правительство в 1950 году создало специальную комиссию по спасению японских солдат, остающихся за рубежом. Впрочем, она не могла немедленно приступить к работе из-за политической нестабильности на Филиппинах.
7 мая 1954 года в горах острова Лубанг отряд филиппинской полиции столкнулся с группой Оноды. В ходе перестрелки был убит капрал Сёити Симада, прикрывавший отход товарищей. После этого инцидента филиппинское правительство разрешило членам японской комиссии начать поиски японских солдат. На основе показаний Юити Акацу комиссия проводила поиск в течение мая 1954 года, всего 1958 года и мая-декабря 1959 года, но найти Оноду и его подчинённого Кодзуку не смогла. По прошествии десяти лет, 31 мая 1969 года японское правительство вторично объявило их погибшими и посмертно наградило Орденом Восходящего Солнца 6-й степени.
В январе 1972 года на острове Гуам, который находился под контролем США, был случайно найден уцелевший капрал японской армии Сёити Ёкои. Этот случай показал, что некоторые японские солдаты продолжают скрываться на островах Тихого Океана и не знают об окончании Второй мировой войны. Между тем 19 сентября 1972 года филиппинская полиция застрелила одного японского солдата во время реквизирования им риса у крестьян. Им оказался Кинсити Кодзука, последний подчинённый Оноды. В связи с этим 22 октября того же года Министерство благосостояния Японии отправило на Филиппины делегацию из членов разведывательной комиссии по спасению японских солдат, а также родственников погибшего и Оноды. Но поиски последнего результатов не дали.
В течение 30 лет пребывания в джунглях Лубанга Онода адаптировался к их условиям, вёл кочевой образ жизни, собирал сведения о противнике и событиях в мире, а также осуществил ряд нападений на филиппинских военнослужащих и полицейских. Разведчик питался сушёным мясом диких буйволов, которые были подстрелены им самим, а также плодами пальм, преимущественно кокосов. Со своими подчинёнными Онода совершил более ста нападений на американскую радарную базу, филиппинских чиновников и полицию. В ходе этих операций им были убиты 30 и тяжело ранены более 100 военных и гражданских лиц.
Во время одного из нападений на базу противника разведчик получил радиоприёмник, переоборудовал его на принятие дециметровых волн и стал получать информацию о положении в окружающем мире. Он также имел доступ к японским газетам и журналам, которые оставляли в джунглях члены поисковых японских комиссий. Он был хорошо осведомлён о событиях в Японии: знал о женитьбе принца Акихито в 1959 году, о проведении Летних Олимпийских игр в Токио в 1964 году и о «японском экономическом чуде», но отказывался верить в поражение своей страны во Второй мировой войне. Ещё перед отправкой на фронт Оноду учили в офицерском училище, что противник будет прибегать к массовой дезинформации о конце войны, поэтому он воспринимал все события политического характера под искажённым углом зрения. Так, разведчик думал, что правительство, которое контролирует Японию после 1945 года, — это марионетка США, а настоящее Императорское правительство находится в изгнании на территории Маньчжурии. Начало Корейской войны 1950—1953 годов казалось Оноде началом контрнаступления японцев из Маньчжурии на позиции США на юге Кореи, а затяжная война во Вьетнаме 1959—1975 годов расценивалась им как успешная кампания Императорской армии Японии против американцев, которые вот-вот должны капитулировать.
20 февраля 1974 года молодой японский путешественник студент Норио Судзуки случайно нашёл Оноду в джунглях Лубанга. Судзуки пытался склонить его к возвращению на родину, рассказывая о конце войны, поражении японцев и современном процветании Японии. Однако Онода отказался, объясняя, что не может покинуть место службы, потому что не имеет разрешения на это от своего старшего офицера. Судзуки вернулся в Японию один, но привёз фотографии японского разведчика, которые произвели фурор в японских средствах массовой информации. Японское правительство срочно связалось с Ёсими Танигути, бывшим майором Императорской армии Японии и непосредственным командиром Оноды, который после окончания войны работал в книжном магазине. 9 марта 1974 года Танигути прилетел на Лубанг, вышел на связь с Онодой, будучи одет в военную форму, и объявил ему следующий приказ:
|
|
1. Согласно приказу Его Величества все военные подразделения освобождаются от выполнения боевых операций. 2. Согласно приказу № 2003 о боевых операциях «А» особая группа Генерального штаба 14-й армии освобождается от выполнения всех операций. |
|
 Внешние изображения
| |
|---|---|
|
[www.rg.ru/img/content/91/11/35/000_Hkg93679826.jpg Хироо Онода вручает свой меч бывшему президенту Филиппин Фернинанду Маркосу]. 1974 год. Фото: JIJI PRESS/ AFP |
10 марта 1974 года Онода принёс отчёт для Танигути на радарную станцию и сдался филиппинским войскам. Он был в полном военном обмундировании, имея на руках исправную винтовку Арисака тип 99, 500 патронов к ней, несколько ручных гранат и самурайский меч. Японец передал свой меч командиру базы в знак капитуляции и был готов к смерти. Однако командир вернул ему оружие, назвав его «образцом армейской верности».
По филиппинскому законодательству Оноде грозила смертная казнь за грабежи и убийства, нападения на полицию и военных в течение 1945—1974 годов, однако благодаря вмешательству МИД Японии он был помилован. На церемонии капитуляции присутствовали высокопоставленные лица обеих стран, в том числе тогдашний президент Филиппин Фердинанд Маркос. Онода торжественно вернулся на родину 12 марта 1974 года.
После 1974 года
По возвращении Оноды в Японию к нему было приковано внимание всех средств массовой информации страны. Часть японской общественности, в основном учёные и журналисты, которые были воспитаны в соответствии с новой политико-общественной парадигмой, прохладно отнеслись к личности бывшего офицера. Ещё в аэропорту Онода трижды произнёс императорское приветствие «Слава Его Величеству Императору!», чем озадачил тех, кто его встречал. Коммунисты и социал-демократы стали клеймить его «призраком милитаризма», а левая и левоцентристская пресса во главе с «Асахи симбун» и «Майнити симбун» начала кампанию по травле: утверждалось, что Онода в действительности знал о поражении Японии, но в силу своей милитаристской натуры отказывался капитулировать, убивая сотни филиппинцев в течение 1945—1974 годов.
Несмотря на это, Онода имел немало сторонников среди чиновников и простых граждан. Ему даже предлагали баллотироваться в Палату представителей Парламента Японии, но он отказался. В качестве поздравления с возвращением Кабинет министров Японии подарил Онода 1 000 000 иен, однако бывший офицер пожертвовал всю сумму Святилищу Ясукуни в Токио, в котором почитаются души воинов, погибших за Японию в XIX—XX веках. Онода встречался с тогдашним премьер-министром Японии Какуэем Танакой, но отказался от аудиенции с императором Сёва, мотивируя это тем, что недостоин приёма у Его Величества, потому что никаких особых подвигов не совершил.
Из-за кампании по травле в средствах массовой информации и трудностей в приспосабливании к условиям послевоенной Японии Онода решил покинуть родину. В апреле 1975 года вслед за своим старшим братом он переехал на жительство в Бразилию, где с конца XIX века существует большая японская диаспора. Через год (в 1976 году) Онода женился и стал заниматься скотоводством. За десять лет ему удалось создать ранчо площадью в 1200 гектаров на 1800 голов рогатого скота. Наряду с этим Онода основал в 1978 году общество «Японцы Бразилии» и занимал пост его председателя в течение восьми лет.
В 1984 году Онода вернулся в Японию и основал общественную организацию «Школа природы» для воспитания здорового молодого поколения. Поводом для её создания стали новости об убийстве японским юношей своих родителей в 1980 году. Оноду беспокоила деградация и криминализация японской молодёжи, поэтому он решил помочь ей, используя опыт, который он приобрёл в джунглях Лубанга, — распространением знаний о том, как благодаря находчивости и изобретательности ему удалось выживать в джунглях. Главной задачей новой организации он видел социализацию юношества через познание природы. С 1984 года под руководством Оноды школа ежегодно проводила летние лагеря для детей и их родителей по всей Японии, организовывала помощь детям-инвалидам, проводила научные конференции, посвящённые воспитанию. За успешную работу с молодёжью в ноябре 1999 года Онода был награждён премией в области социального воспитания Министерства культуры, образования и спорта Японии. Кроме этого, в июне 2000 года он работал лектором в Университете Хокурику, а в апреле 2001 года — лектором в Университете Такусёку.
В 1996 году Онода снова посетил Лубанг, где пожертвовал 10 000 долларов местной школе.
6 декабря 2004 года Онода стал первым из японцев, который был награждён медалью Сантоса-Дюмона, высшей наградой ВВС Бразилии для гражданских лиц. Он также получил звание почётного гражданина бразильского штата Мату-Гросу от правительства этого штата. 3 ноября 2005 года японское правительство наградило Оноду медалью Чести с синей лентой «за заслуги перед обществом».
Несмотря на свой преклонный возраст, Онода продолжал вести дела в Японии и Бразилии, периодически посещая обе страны: в основном он проживал в Японии, но каждый год минимум три месяца проводил в Бразилии. Он являлся членом таких правоцентристских организаций, как Национальный Совет защиты Японии и Японское собрание. Онода — автор нескольких монографий и книг, посвящённых его 30-летнему пребыванию на Филиппинах, а также вопросам Второй мировой войны; наиболее известная из них — мемуары под названием «Моя тридцатилетняя война на Лубанге» (яп. わがルバン島の30年戦争 Вага Рубан-сима но сандзю:нэн сэнсо:, 1974). Он выступал за сохранение традиционных японских ценностей в семье, бизнесе и политике. Жена Оноды является председательницей Общества женщин Японии и депутатом совета префектуры Эхиме.
Умер 16 января 2014 года в Токио, не дожив до 92 лет 2 месяца[1][2][3].
См. также
- Сопротивление японских военнослужащих после капитуляции Японии в 1945 году
- Ёкои, Сёити
- Накамура, Тэруо
- Магомадов, Хасуха
Напишите отзыв о статье "Онода, Хироо"
Примечания
- ↑ 1 2 [rg.ru/2014/01/17/onoda-site-anons.html В Японии скончался легендарный ветеран войны Хироо Онода]. Российская Газета (17 января 2014 года).
- ↑ 1 2 [www3.nhk.or.jp/nhkworld/english/news/20140117_15.html Holdout soldier dies](недоступная ссылка — история). NHK (Japan Broadcasting Corporation) (Jan. 17, 2014). [archive.is/urBEx Архивировано из первоисточника 17 января 2014]. (англ.)
- ↑ [lenta.ru/articles/2014/01/18/stragglers/ Lenta.ru: Мир: Общество: Последний самурай империи]
Ссылки
- [gazeta.aif.ru/online/aif/1242/15_01?print Последний самурай] // «Аргументы и факты», 18 августа 2004 года
- [a-pesni.golosa.info/ww2/oficial/a-onoda.htm Волк-одиночка: воевал в джунглях тридцать лет, не зная, что война давно закончена] // «Аргументы и факты», 7 февраля 2007 года
Отрывок, характеризующий Онода, Хироо
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.
На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.
В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович, приехал к нему.
– Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф, я буду счастливее, – сказал он, улыбаясь.
– Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.
– Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, – сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; – и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
– Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя унизительным общество каких то Бергов, могла иметь жестокость отказаться от такого приглашения. – Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему он для карт и для чего нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.
– Только не поздно, граф, ежели смею просить, так без 10 ти минут в восемь, смею просить. Партию составим, генерал наш будет. Он очень добр ко мне. Поужинаем, граф. Так сделайте одолжение.
Противно своей привычке опаздывать, Пьер в этот день вместо восьми без 10 ти минут, приехал к Бергам в восемь часов без четверти.
Берги, припася, что нужно было для вечера, уже готовы были к приему гостей.
В новом, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и новой мебелью, кабинете сидел Берг с женою. Берг, в новеньком, застегнутом мундире сидел возле жены, объясняя ей, что всегда можно и должно иметь знакомства людей, которые выше себя, потому что тогда только есть приятность от знакомств. – «Переймешь что нибудь, можешь попросить о чем нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное умением выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что надо быть добродетельным и аккуратным».
Берг улыбнулся с сознанием своего превосходства над слабой женщиной и замолчал, подумав, что всё таки эта милая жена его есть слабая женщина, которая не может постигнуть всего того, что составляет достоинство мужчины, – ein Mann zu sein [быть мужчиной]. Вера в то же время также улыбнулась с сознанием своего превосходства над добродетельным, хорошим мужем, но который всё таки ошибочно, как и все мужчины, по понятию Веры, понимал жизнь. Берг, судя по своей жене, считал всех женщин слабыми и глупыми. Вера, судя по одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не понимают, горды и эгоисты.
Берг встал и, обняв свою жену осторожно, чтобы не измять кружевную пелеринку, за которую он дорого заплатил, поцеловал ее в середину губ.
– Одно только, чтобы у нас не было так скоро детей, – сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
– Да, – отвечала Вера, – я совсем этого не желаю. Надо жить для общества.
– Точно такая была на княгине Юсуповой, – сказал Берг, с счастливой и доброй улыбкой, указывая на пелеринку.
В это время доложили о приезде графа Безухого. Оба супруга переглянулись самодовольной улыбкой, каждый себе приписывая честь этого посещения.
«Вот что значит уметь делать знакомства, подумал Берг, вот что значит уметь держать себя!»
– Только пожалуйста, когда я занимаю гостей, – сказала Вера, – ты не перебивай меня, потому что я знаю чем занять каждого, и в каком обществе что надо говорить.
Берг тоже улыбнулся.
– Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен быть, – сказал он.
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.
