Операция «Манна» (1944)

Операция «Манна» (англ. Operation Manna) — кодовое название военно-политической операции, проведенной британской армией на территории Греции в конце Второй мировой войны, в середине октября 1944 года. Операция не была продиктована необходимостью военных действий против Вермахта, поскольку немецкая армия, под угрозой перекрытия путей её отступления советской армией, вступившей на территорию Болгарии, уже в сентябре начали отвод своих войск из Греции, ведя арьегардные бои с соединениями Народно-освободительной армией Греции (ЭЛАС).

Согласно историку Т. Герозисису, «акция переброски британских войск с действующего итальянского фронта в свободную союзную страну, даже при согласии её правительства, выглядела как минимум странной, был найден предлог, что британские силы предназначались для раздачи гуманитарной помощи греческому населению». По этой причине операция получила библейское имя «Манна».

Сегодня, более откровенно, исторический листок Би-би-си заявляет, что операция «Манна» была направлена на предотвращение захвата власти в Греции коммунистическими ЭАМ/ЭЛАС, после ухода немцев (Operation Manna was sent to prevent the Communist EAM/ELAS from seizing power in Greece after the German withdrawal). П. Дзанетакос считает, что несмотря на достигнутое на Московской конференции 9 октября 1944 года Соглашение о процентах влияния в странах юго-восточной Европы, в котором, согласно Черчиллю, Греция была практически обозначена британской зоной влияния, Черчилль не доверял Сталину и, к тому же, был уверен, что Коммунистическая партия Греции попытается взять власть силой оружия. Черчилль подготовил военный план конфронтации с руководимой коммунистами ЭЛАС, первым актом которой стала операция «Манна».

Кристофер Вудхауз (Christopher M. Woodhouse), возглавлявший в годы войны британскую военную миссию при греческих партизанах, в своей книге «Борьба за Грецию, 1941—1949» удостоил операции всего лишь одну фразу: «Состав сил генерала Скоби был основан на предположении мирного освобождения (Греции). Её кодовое название, Операция Манна, говорит (подразумевает) о многом» (The composition of General Scobie’s force was based on the assumption of a peaceful liberation: its code-name, Operation Manna, implied as much.). Через месяц, в декабре 1944 года, первоначальные британские силы в 8 тысяч человек, были доведены до 50 тысяч, и развернули широкомасштабные военные действия против ЭЛАС.

Гуманитарная помощь в рамках «Манны» носила символический характер и нет никаких серьёзных данных о её объёме. Действительная гуманитарная помощь была оказана несколько позже организацией UNRA, основным донором которой были США. Прибыв в Грецию также в середине октября, представители UNRA, после завершения декабрьских боёв, сумели развернуть с 1 апреля 1945 года программу гуманитарной помощи, которая до мая 1947 года достигла суммы от 234 до 347 млн долларов, по разным источникам.

Предыстория

Последние месяцы войны

В сентябре 1944 начался вывод германских войск с территории Греции. При этом, везде, где это было возможно, части ЭЛАС наносили отступающим немецким войскам удары. Однако, как пишет историк Т. Герозисис, существовало как минимум «странное» явление. Немецкая армия покидала Грецию, но британская авиация и флот, господствовавшие в воздухе и на море, не оказывали немцам никакого сопротивления. Герозисис пишет о уникальном «соглашении» англичан и немцев в ходе войны. Альберт Шпеер подтверждает, что летом 1944 года немцы и англичане пришли в Лиссабоне к не подписанному «Gentlemen’s Agreement».

Англичане не должны были препятствовать эвакуации немцев. В свою очередь, немцы должны были передать англичанам ряд греческих городов и позиций. «Немецкие транспорты с войсками с греческих островов прошли осенью 1944 года беспрепятственно под глазами англичан и британских подлодок в Эгейском и Средиземном морях». Немецкие самолёты беспрепятственно вывезли с Крита 50 тысяч солдат и с Родоса 17 тысяч солдат. Это вызвало протесты советского командования. Британский генерал Скоби вёл переговоры о передаче ему греческих городов, чтобы предотвратить их занятие силами ЭЛАС. Сам Черчилль писал Идену 13 сентября: «в штабах широко распространён взгляд, что вскоре мы сойдёмся в бою с медведем и что сегодня мы в лучшем положении для этого, нежели мы были двумя месяцами раннее». Контакты некоторых британских офицеров с немцами были иногда настолько открытыми, что по требованию штаба ЭЛАС, англичане были вынуждены отозвать майора Мюллера из региона Восточная Македония и Фракия.

Патры

Патры стали одним из немногих, если не единственным, городом Греции, где англичане оказали поддержку партизанам ЭЛАС в спасении инфраструктуры, в особенности порта, что объяснялось важностью этих «западных ворот» страны для дальнейших британских планов. Ещё до поездки Черчилля в Москву и до организации операции «Манна» группа британской Особой лодочной службы высадилась в прибрежной взлётно-посадочной полосе Араксос, недалеко от Патр.

Хотя немецкие войска готовились оставить Патры, 2-4 октября части VIII бригады ЭЛАС (850 бойцов) предприняли атаку на город с целью помешать немцам разрушить порт и другие объекты. Атака греческих партизан была поддержана 200 британскими солдатами, однако генштаб ЭЛАС в своём рапорте от 5 октября упоминает лишь артиллерийскую поддержку англичан. В бою за освобождение города погибли 2 партизана ЭЛАС и 29 безоружных жителей. Среди англичан не было ни одного убитого.

Освобождение

Немцы ушли из Афин 12 октября 1944 года. Следуя букве Казертского соглашения, регулярные части ЭЛАС не вступили в Афины. Но ещё в годы оккупации в городе действовали легко вооружённые отряды, объединённые в 1-й корпус ЭЛАС взявшие город под свой контроль и с боями спасшие множество городских объектов, включая электростанции, от их разрушения уходящими немцами. В особенности историография отмечает бой городских отрядов ЭЛАС под командованием Н. Кепесиса за спасение электростанции Св. Георгия в Пирее, в котором было уничтожено до 100 солдат Вермахта. В 9 утра городские отряды ЭЛАС вступили в центр города и сняли оставшуюся гитлеровскую символику с Афинского Акрополя. 13 октября части ЭЛАС с боем заняли аэродромы в расположенных в 30 км от Афин городах Элефсис и Татой и, перекрыв путь к отступлению на север двум немецким колоннам в 1000 и 500 немецких солдат, убили 245 из них и взяли в плен 42}.

Ход операции

Первый этап — ввод британских войск

12 октября, в день, когда немцы оставили Афины и городские отряды ЭЛАС начали занимать центр города, 4-й батальон 2-й британской воздушно-десантной бригады быбросился с парашютами на взлётно посадочную полосу в Мегара в 50 км к западу от Афин. План операции предусматривал посадку 26 британских планеров Waco CG-4 (в британской армии именовались Hadrian), буксируемых американскими «Дакотами». Задачей полка пилотов планеров (Glider Pilot Regiment) было доставить тяжелое оборудование в поддержку 2-й воздушно-десантной бригады. Доставка бульдозеров была первоочередной важности, в силу того что полоса была заминирована, а также острой необходимости в работах по выравниванию посадочной полосы. С риском для пилотов, на следующий день, 13 октября, приземлились 6 планеров, доставивших бульдозеры весом в 2 тонны, что на полтонны превышало максимально допустимый вес груза для этих планеров.

Плохие погодные условия вынудили отказаться от дальнейшей высадки парашютистов до 14 октября, когда приземлился 6-й валлийский батальон. В тот же день 4-й и 6-й батальоны, на джипах, отправились в Афины. В тот же день английские парашютисты прибыли на аэродром в Татой, информировав партизан ЭЛАС, контролировавших аэродром с ночи с 12 на 13 октября, что они прибыли для раздачи продовольствия населению. 13 октября Би-би-си совершило «ошибку», сообщив, что Афины были освобождены силами ЭЛАС. Это вызвало недовольство Черчилля, который готовился к столкновению с ЭЛАС и, ещё находящегося вне Греции, премьер-министра Георгиоса Папандреу, потребовавшего от Форин-офиса исправить ошибку. «Ошибку» исправил английский главнокомандующий Генри Уилсон, доложивший Черчиллю, что Афины были освобождены с 13 на 14 октября британскими частями и греческим Священным отрядом. Сегодня освобождение города отмечается 12 октября, когда он и был освобождён частями ЭЛАС, а не согласно фантазиям британского генерала.

16 октября приземлились 5-й шотландский батальон парашютистов и остальные планеры бригады, доставившие противотанковые орудия и джипы для их транспортировки. В последующие дни бригада парашютистов была усилена 23-й бронетанковой бригадой. Историк Георгиос Коккалис в предисловии к своей книге «Операция "Манна"» пишет, что это была военная операция возвращения эмиграционного правительства и англичан. Операция была поддержана 70 транспортными самолётами 51 транспортного крыла (51st Troop Carrier Wing) ВВС США (A.A.F.) чей воздушный флот, согласно выражению Коккалиса, был необходим для осуществления «политики канонерок». Коккалис пишет, что операция «Манна» была логическим следствием Казертского соглашения, где руководство ЭЛАС и КПГ необдуманно согласилось подчинить все партизанские силы «военному штабу, оставшемуся без работы» (Ближневосточный штаб союзников). Он же пишет, что отправка «красных беретов» была прикрыта программой гуманитарной помощи населению, «поспешной выдумки и неэффективной». Коккалис пишет, что впервые в полу-независимой политической истории греческого государства, возвращение страны в режим зависимости будет произведен ВВС Великобритании.

Второй этап — перерастание гуманитарной операции в военное столкновение

Правительство Георгиоса Папандреу и английская «военно-политическая сеть» прибыли в Афины 18 октября, встреченные почётным караулом сил ЭЛАС. Коллаборационисты со всей Греции начали собираться в Афинах под защиту англичан. К началу ноября почти вся территория Греции была свободна. Исключением была одна немецкая дивизия оставшаяся на Крите до конца войны, в 1945 году, и гарнизон острова Милос. Ни английская авиация, ни флот не обращали на эти части внимание. ЭЛАС контролировал бόльшую часть континентальной Греции.

Т. Герозисис рассматривает последовавшие в декабре 1944 года военные действия против ЭЛАС как второй этап операции «Манна». Майлс Гас (англ. Myles Gus), ветеран RAF, в своей исторической работе-мемуарах «Операция "Манна"» также непосредственным образом связывает эту операцию с декабрьскими событиями. Герозисис пишет, что после успешного завершения первого этапа, мирной переброски войск, Черчилль «подготавливал свой удар, для того чтобы покончить с Греческим Сопротивлением».

7 ноября Черчиль писал британскому послу в Афинах:

1. Поскольку вам известна высокая цена, которую мы оплатили, чтобы получить от России свободу действий в Греции, мы не должны колебаться перед использованием британских войск для поддержки греческого королевского правительства Папандреу.

[...]

3. Вскоре прибудет Греческая бригада, которая, надеюсь, при необходимости, не раздумывая откроет огонь. Нам нужно 8-10 тысяч пехоты дополнительно, чтобы удержать столицу и Салоники. В дальнейшем мы рассмотрим вопрос, как расширить зону контроля правительства. Я ожидаю в любом случае столкновения с ЭАМ и мы не должны избежать его, подготовив хорошо почву».

Англичанин Крис Вудхауз писал, что в действительности если бы ЭАМ хотел бы взять власть в период с ухода немцев до прибытия англичан, ничто бы не могло бы ему помешать, что является доказательством искренности ЭАМ. Историк Ф. Илиу с сарказмом пишет «Иметь возможность взять власть, но не взять её, это своего рода новаторство. Наша компартия претворило это новаторство в 1944 году».

Через месяц, в декабре 1944 года, гуманитарная операция переросла в военное столкновение с городскими отрядами ЭЛАС. Поскольку первоначальных британских сил из 8 тысяч британских солдат, греческих 3-ей горной бригады (2.800 человек), жандармерии и полиции, ультраправых организаций (2.500 человек) было недостаточно, было принято решение открытого использования «батальонов безопасности» бывших коллаборационистов вместе с британскими войсками. Много позже, заместитель военного министра, Леонидас Спаис, писал: "Это было решение англичан и моё. Я не оправдываю свои действия, но другого выхода не было. Наши военные силы были исчерпаны. В нашем распоряжении было 27 тысяч человек «батальонов безопасности». Мы использовали 12 тысяч, наименее скомпрометированных.

В последующие дни были доставлены ещё 6 тысяч британских солдат, 20 декабря в Афинах и регионе находились 40 тысяч британских солдат.

Протесты в мире и Англии

Хотя Черчилль 5 декабря «нагло врал» в британском парламенте, что это «бой 3-4 дней, предназначенный упредить ужасную резню в центре Афин, где все формы правления были сметены и где существует угроза установления неприкрытого и торжествующего троцкизма», на фоне боёв произошли «потрясающие политические события». В самой Англии разразилась буря протеста против британской интервенции и снятия сил с итальянского фронта, в тот момент когда развивалось немецкое наступление в Арденнах и Черчилль просил срочного советского наступления. Депутат британского парламента запрашивал Черчилля, «кто дал ему право назначать гауляйтеров, как Гитлер, в союзной стране».

Рузвельт, забыв о том, что британские войска перебрасывались в Грецию на американских самолётах, риторически спрашивал перед американской общественностью: «Как англичане посмели сделать это! До чего они могут дойти, чтобы сохранить своё прошлое! Я бы нисколько не удивился, если бы Уинстон (Черчилль) просто заявил бы, что он поддерживает греческих монархистов! Это подобает его характеру. Но убивать партизан, используя для этого дела британских солдат…!».

Черчилль оставался непреклонным, он телеграфировал генералу Скоби: «наша ясная объективная цель — поражение ЭАМ», а британскому послу Липеру «никакого мира до победы». Накануне декабрьских событий Шарль де Голль прибыл в Москву. В ходе переговоров со Сталиным, у де Голля создалось впечатление, что «советская сторона акцентировала внимание в первую очередь на польском вопросе», и, как пишет исследовательница Ирини Лагани, «убедился в том, что Греция передана в сферу британского влияния». Он был обеспокоен полученной с места информацией о ожидаемой британской интервенции и назревающей гражданской войне.

Де Голль полагал, что ещё имелась возможность найти мирный компромисс между Папандреу и коммунистами. Лагани пишет, что если бы вмешательство де Голля удалось, то, вероятно, британские планы о контроле над Восточным Средиземноморьем были бы сорваны, что соответствовало видению де Голля о создании, под его эгидой, федерации западных государств, в которой Греция должна была занять достойное место. Дипломаты французской миссии в Афинах относились к правительству Папандреу критически, ставили под сомнение характеристику «национального единства» и отмечали британское вмешательство в поддержку Папандреу любой ценой.

Критика политики Черчилля усилилась по прибытия в Афины эллиниста Белена (Jean Baelen), который пришёл к заключению, что «грекам не позволили править своей страной и решить свою собственную судьбу». Он же писал о «преднамеренной интервенции» и призывал своё правительство вмешаться. Белен писал, что сражающийся греческий народ — «внуки Аристотеля», именовал Черчилля «тираном», гостиницу Британия «штабом британской оккупационной армии». Особой критике французы подвергли британские воздушные бомбёжки Афин, которых избегали совершать даже немцы. Державшийся до 30 декабря и разрушенный самолётами RAF район Кесариани они именовали «маленьким Сталинградом». В тот же день миссия отметила заявления М. Порфирогениса, члена руководства КПГ («мы умрём, но с оружием в руках») и убедились, что у городских отрядов ЭЛАС «не было иллюзий в исходе борьбы, но и в позиции СССР».

Что касается советского молчания, большинство греческих историков (кроме коммунистов), признают существование «Соглашения о процентах» и объясняют его именно этим. В. Контис пишет, что пока существовала опасность сепаратного мира между США, Британией и Германией, советские войска, вышедшие к греческой границе, не были намерены пересечь её. Согласно другим греческим историкам, в преддверии Ялтинской конференции, советское правительство не желало огорчать англичан и ставить под удар свои интересы в других регионах. Они же пишут, что после этих событий Сталин сохранял странное молчание и избегал осуждать англичан, но не создавал препятствий действиям ЭЛАС. Черчилль отметил, что в то время как США осудили британское вмешательство в Грецию, Сталин оставался строго и добросовестно верен октябрьскому соглашению.

18 января 1945 британский премьер в своей речи в Палате общин говорил касательно положения в Греции и Декабрьских событий.

Сталин остался верным этому соглашению. В эти шесть недель боёв против ЭЛАС, ни «Известия», ни «Правда» не упомянули эти события. Но в двух причерноморских балканских странах он следовал противоположной политике. Но если бы я прижал его, он мог бы сказать: «Я не мешаю тому, что вы делаете в Греции. Следовательно, по какой причине вы не даёте мне действовать свободно в Румынии?».

Гуманитарная помощь

Довоенная Греция значительно зависела от импорта продовольствия, в особенности зерновых. Конфискация продовольствия оккупациоными властями стала причиной гуманитарной катастрофы. Великий голод в Греции (зимы 1941—1942 и 1942—1943) унёс жизни до 300 тысяч человек. Продовольственная ситуация стала постепенно улучшаться с появлением и расширением территорий контролируемых греческими партизанами, именуемых «Свободной Грецией».

Победа ЭЛАС в так называемой Битве за урожай летом 1944 года значительно улучшила ситуацию с продовольствием в Фессалии и примыкающих к ней регионах континентальной Греции. Но в целом по разрушенной оккупацией стране ситуация с продовольствием оставалась напряжённой. В этой связи кодовое имя операции «Манна» было многообещающим. Однако в какой мере эта военно-политическая операция соответствовала своему гуманитарному имени и целям, остаётся под вопросом.

Есть лишь одно упоминание Музея (британской) армейской авиации (Museum of Army Flying, Middle Wallop, Stockbridge, Hampshire) о том, что 2-я воздушно-десантная бригада продолжала кормить 20,000 гражданских лиц каждый день до своего вывода из Греции в январе 1945 года. Действительная гуманитарная операция связана с UNRA, в которой главным донором были США и которая, уже после «Операции Манна» и декабрьских боёв, ввезла в Грецию и предоставила населению с 1 апреля 1945 по май 1947 года продовольствия на сумму в 171,9 млн долларов. Кроме этого, UNRA предоставила сельскохозяйственные машины на сумму в 45 млн долларов и медикаментов на сумму в 7,5 млн долларов.

Литература

• Cole Howard N. On wings of healing: the story of the Airborne Medical Services 1940-1960. — Edinburgh, United Kingdom: William Blackwood, 1963.

Отрывок, характеризующий Операция «Манна» (1944)

– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.