Операция Кэ

Операция Кэ
Основной конфликт: Война на Тихом океане
Команда торпедного катера PT 65 изучает повреждения японской подводной лодки I-1, затопленной 29 января 1943 года у Камимбо на Гуадалканале минными заградителями Киви и Моа
Дата	14 января-7 февраля 1943 года
Место	Гуадалканал, Соломоновы Острова
Итог	Япония успешно завершила эвакуацию сухопутных сил с Гуадалканала
Противники
США, Австралия Новая Зеландия Япония
Командующие
Уильям Хэлси Обри Фитч Александер Патч Натан Ф. Твининг Фрэнсис Ф. Мулкахи Дж. Лоутон Коллинз Исороку Ямамото Дзинъити Кусака Хитоси Имамура Гунъити Микава Харукити Хякутакэ Синтаро Хасимото
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
Затонули: 1 крейсер 1 эсминец 3 торпедных катера Тяжело повреждён, 1 эсминец 53 самолёта сбито Затонули: 1 эсминец 1 подводная лодка Тяжело повреждены 3 эсминца 56 самолётов сбито

Операция Кэ (яп. ケ号作戦 Кэ-го: сакусэн, в русскоязычной исторической литературе также распространена транскрипция Ке) — в целом успешная операция японских вооружённых сил по эвакуации сухопутных войск с Гуадалканала во время Гуадалканальской кампании во Второй мировой войне. Операция проводилась с 14 января по 7 февраля 1943 года, в ней принимали участие японская армия и флот под объединённым командованием Генерального штаба. Непосредственно руководили операцией Исороку Ямамото и Хитоси Имамура.

Японское командование приняло решение о выводе войск и уступке Союзникам контроля над Гуадалканалом по нескольким причинам. Все попытки японской армии вернуть контроль над аэродромом Хендерсон-Филд на Гуадалканале, который использовали Союзники, провалились с тяжёлыми потерями для неё. Японский флот в окрестностях острова также понёс тяжёлые потери, пытаясь организовать перевозку подкреплений и снабжения на остров. Эти потери и отсутствие ресурсов, необходимых для последующих операций по возвращению острова, оказывали негативное влияние на стратегическое положение Японии в других регионах. Решение об эвакуации было утверждено Императором Хирохито 31 декабря 1942 года.

Операция началась 14 января доставкой батальона пехоты на Гуадалканал для прикрытия арьергарда эвакуации. Примерно в то же самое время авиация японской армии и флота начала операцию по завоеванию превосходства в воздухе Соломоновых островов и Новой Гвинеи. Во время этой операции авиация в бою у острова Реннелл потопила американский тяжёлый крейсер USS Chicago (CA-29). Двумя днями позже японский самолёт затопил американский эскадренный миноносец у Гуадалканала. Сама эвакуация проводилась ночами 1, 4 и 7 февраля эсминцами. Кроме нескольких атак японских эсминцев авиацей и торпедными катерами, силы Союзников не проводили активного противодействия эвакуации, так как командиры Союзников полагали, что это не эвакуация, а операция по перевозке подкреплений.

В общей сложности японцы эвакуировали 10 652 человек с Гуадалканала ценой потери одного эсминца и тяжёлых повреждений ещё трёх. 9 февраля солдаты Союзников обнаружили, что японцы ушли и объявили Гуадалканал безопасным, закончив шестимесячную борьбу за контроль над островом.

Положение перед сражением

Битва за Гуадалканал

7 августа 1942 года вооруженные силы Союзников (по большей части США) высадились на Гуадалканале, Тулаги и Флоридских островах архипелага Соломоновы острова. Целью десанта было не дать использовать их для строительства японских баз, которые бы угрожали транспортным потокам между США и Австралией, а также создание плацдарма для кампании по изоляции главной японской базы в Рабауле и поддержка сухопутных сил союзников в Новогвинейской кампании. Гуадалканальская кампания продлилась шесть месяцев.

Высадка Союзников стала для японцев неожиданностью. Союзники заняли Тулаги и ближайшие островки Гавуту и Танамбого, а также захватили строящийся на Гуадалканале аэродром к вечеру 8 августа. Союзники позднее назвали аэродром Хендерсон-Филд в честь американского лётчика, погибшего в сражении у Мидуэя. Авиацию Союзников на Гуадалканале стали называть «ВВС Кактуса» (CAF) по кодовому названию Союзников для Гуадалканала

В ответ на высадку союзников на Гуадалканал Генеральный штаб Вооружённых сил Японии отправил подразделения японской 17-й армии, корпус, базировавшийся в Рабауле, под командованием генерал-лейтенанта Харукити Хякутакэ, с приказом вернуть контроль над Гуадалканалом. Подразделения японской 17-й армии начали прибывать на Гуадалканал 19 августа. Из-за угрозы со стороны авиации CAF, базировавшейся на Хендерсон-Филд, японцы не могли использовать крупные медленные транспортные суда для доставки солдат и вооружения на остров. Вместо этого они использовали военные корабли, базировавшиеся в Рабауле и Шортлендских островах. Военные корабли 8-го флота Японии, главным образом легкие крейсеры и эскадренные миноносцы, под командованием вице-адмирала Гунъити Микавы, обычно успевали сделать рейс через пролив Слот к Гуадалканалу и обратно за одну ночь, таким образом минимизируя угрозы воздушных атак. Однако таким способом было возможно доставлять только солдат без тяжёлого вооружения и припасов, в том числе без тяжелой артиллерии, автомобилей, достаточных запасов пищи, а только то, что солдаты могли унести на себе. Эта скоростная доставка военными кораблями имела место в течение всей кампании на Гуадалканале и получила название «Токийский экспресс» у союзников и «Крысиная транспортировка» у японцев.

Используя такой способ доставки подкреплений и снабжения на Гуадалканал, японская армия предприняла три попытки вернуть контроль над аэродромом Хендерсон-Филд, однако все они окончились неудачей. После третьей неудачной попытки японский флот предпринял попытку доставки частей 38-го пехотного полка и тяжёлого вооружения, которая была сорвана в результате морского сражения за Гуадалканал 12-15 ноября. После этого японцы отказались от дальнейших планов по возврату Хендерсон-Филд.

В середине ноября войска Союзников атаковали японцев у Буна-Гона в Новой Гвинее. Штаб японского Объединённого флота, находящееся на островах Трук под руководством главнокомандующего адмирала Исороку Ямамото понял, что успехи Союзников в Новой Гвинее угрожают Японской империи в гораздо большей мере, чем их военное присутствие на южных Соломоновых островах. В связи с этим штаб Объединённого флота начал готовить план эвакуации войск с Гуадалканала, меняя приоритеты и перебрасывая ресурсы для операций в Новую Гвинею. В то же самое время флот не информировал армейское руководство о своих планах.

С начала декабря японцы стали испытывать значительные трудности в содержании, снабжении и пополнении войск на Гуадалканале, в связи с тем, что флот и авиация Союзников постоянно атаковали японские корабли и базы снабжения. Несколько конвоев со снабжение достигли острова, но их грузов было недостаточно для поддержания японского контингента, который с 7 декабря терял около 50 человек ежедневно от недоедания, болезней и боевых действий сухопутных сил и авиации Союзников. Японцы доставили около 30 000 солдат на Гуадалканал с начала кампании, но в декабре только около 20 000 из них были ещё живы, а из них только 12 000 в большей или меньшей степени были годны для службы, а остальные были ранены, больны или истощены.

Японский флот продолжал нести потери во время попыток доставить продовольствие на Гуадалканал. Один эсминец был затоблен американскими кораблями в бою у Тассафаронга 30 ноября. Другой эсминец и подводная лодка были затоплены, а ещё два эсминца получили тяжёлые повреждения от американских торпедных катеров и авиации с Хендерсон-Филд во время операций по доставки снабжения 3-12 декабря. Очень небольшая часть доставляемого таким образом продовольствия и медикаментов реально попадала к японским солдатам на острове. Командование Объединённого флота довело до сведения своих сухопутных коллег, что потери кораблей во время операций снабжения угрожают будущим стратегическим планам защиты Японской империи.

Решение об эвакуации

В течение ноября высшее командование японских вооружённых сил в Токио продолжало открыто поддерживать идею возвращения контроля над Гуадалканалом. В то же самое время, несмотря на это, на более низком уровне началось обсуждение эвакуации войск и оставления острова. Такусиро Хаттори и Масанобу Цудзи, каждый из которых недавно посещал Гуадалканал, убеждали своих коллег, что любые будущие попытки вернуть контроль над островом обречены на провал. Рюдзо Сэдзима писал в докладах, что поддержание боеготовности солдат на Гуадалканале настолько сложно, что проведение войсковых операций невозможно. 11 декабря два офицера штаба, капитан 2-го ранга Юдзи Ямамото от флота и майор Такахико Хаяси от армии, вернулись в Токио из Рабаула и подтвердили доклады Хаттори, Цудзи и Сэдзимы. Они также сообщили, что всё больше офицеров армии и флота в Рабауле поддерживают оставление Гуадалканала. Примерно в то же самое время Министерство армии Японии проинформировало Генеральный штаб, что в распоряжении военных было слишком мало кораблей для поддержки войск и возврата Гуадалканала, а стратегические транспортные ресурсы были необходимы для поддержки японской экономики и вооружённых сил.

19 декабря делегация офицеров Генерального штаба, которой руководил полковник армии Дзёитиро Санада, глава операционного отдела, прибыла в Рабаул для выработки стратегического и тактических планов относительно Новой Гвинеи и Гуадалканала. Хитоси Имамура, командующий 8-й сухопутной армией, которая проводила операции в Новой Гвинее и на Соломоновых островах, не давал непосредственной рекомендации выводить войска с Гуадалканала, но честно и открыто описал все трудности будущих попыток отбить остров у Союзников. Имамура также отметил, что любое решение об уходе с острова должно предусматривать планы по эвакуации как можно большего количества солдат с острова.

Санада вернулся в Токио 25 декабря и рекомендовал Генеральному штабу немедленно оставить Гуадалканал и отдать приоритет и все ресурсы кампании в Новой Гвинее. Верховное командование Генерального штаба приняло рекомендации Санады 26 декабря и приказало готовить черновой план экакуации с Гуадалканала и организации новой линии обороны на центральных Соломоновых островах.

28 декабря генерал Хадзимэ Сугияма и адмирал Осами Нагано лично информировали Императора Хирохито о решении вывести войска с Гуадалканала. 31 декабря Император формально утвердил это решение.

План и силы сторон

3 января Генеральный штаб информировал 8-ю сухопутную армию и Объединённый флот о решении оставить Гуадалканал. 9 января офицеры Объединённого флота и 8-й сухопутной армии вместе создали план эвакуации, который получил официальное название Операция Кэ по названию моры в японской азбуке (кане).

План подразумевал высадку пехотного батальона на остров с эсминца на Гуадалканал около 14 января с задачей прикрыть эвакуацию. 17-я армия должна была начать отступление на западную оконечность острова 25-26 января. 28 января должна была начаться кампания по захвату преимущества в воздухе южных Соломоновых островов. 17-я армия должна была погрузиться на три конвоя эсминцев с первой неделю февраля до даты окончания операции 10 февраля. В то же самое время японские воздушные и морские силы должны были совершать различные манёвры и небольшие атаки вокруг Новой Гвинеи и Маршалловых Островов, ведя ложные радиопереговоры, чтобы ввести американцев в заблуждение относительно истинных намерений японцев.

Ямамото выделил авианосцы Дзюнъё и Дзуйхо, линкоры Конго и Харуна, четыре тяжёлых крейсера и группу прикрытия из эскадренных миноносцев под командованием Нобутакэ Кондо для дальнего прикрытия операции Кэ у атолла Онтонг-Джава в северной части Соломоновых островов. Непосредственно эвакуацию должен был обеспечивать 8-й флот Микавы, состоящий из тяжёлых крейсеров Кумано и Тёкай, лёгкого крейсера Сэндай и 21 эскадренного миноносца. Эсминцы Микавы должны были непосредственно принимать участие в эвакуации. Ямамото ожидал, что по меньшей мере половина эсминцев будет потоплена в ходе операции.

Для получения превосходства в воздухе были привлечены 11-й воздушный флот, подчинявшийся командованию морского флота, и 6-й воздушный полк сухопутных сил, базировавшиеся в Рабауле с 212 и 100 самолётами соответственно. Кроме того, 64 самолёта авиагруппы авианосца Дзуйкаку были временно размещены в Рабауле. Дополнительно 60 гидросамолётов авиагруппы «Р», базировавшиеся в Рабауле, Бугенвиль и на Шортлендских островах, увеличили общее количество японских самолётов, принимавших участие в операции, до 436. Соединение боевых кораблей и самолётов на наземных аэродромахпод командованием Дзинъити Кусаки в Рабауле получило название Юго-восточный флот.

Японским силам противостоял американский флот адмирала Уильям Хэлси, главнокомандующего силами Союзников в южной части Тихого океана, в который входили авианосцы Энтерпрайз и Саратога, шесть эскортных авианосцев, три быстрых линкора, четыре старых линкора, 13 крейсеров и 45 эскадренных миноносцев. 13-я воздушная армия насчитывала 92 истребителя и бомбардировщика под командованием бригадного генерала Натана Ф. Твининга, ВВС «Кактуса» на Гуадалканале насчитывали 81 самолёт под командованием бригадного генерала морской пехоты Френсиса Патрика Мулкахи. Контр-адмирал Обри Фитч осуществлял общее командование авиацией юга Тихого океана. Кроме того, авиационные подразделения флота и эскортных авианосцев насчитывали 339 самолётов. Ещё 30 тяжёлых бомбардировщиков базировались в Новой Гвинее и имели достаточную дальность, чтобы проводить операции в районе Соломоновых островов. В целом Союзники имели 539 самолётов перед операцией Кэ.

На первую неделю января болезни, голод и боевые действия уменьшили контингент Хякутакэ до около 14 000 солдат, из которых многие были слишком больны и бесполезны для несения службы. У 17-й армии было три действующие полевые пушки и очень малое количество артиллерийских снарядов. Другая картина наблюдалась у Союзников на острове, где под началом генерала-майора Александера Патча находились подразделения армии и морской пехоты общей численностью 50 666 человек. В расположении Патча было 167 гаубиц, включая 75 мм, 105 мм и 155 мм и большие запасы снарядов.

Операция

Подготовка

1 января японские военные изменили свои коды радиосвязи, создав трудности для разведки Союзников, которая частично взломала старые шифры, что позволяло узнавать о намерениях и передвижениях японцев. В течение января наблюдатели Союзников и аналитики, занимающиеся радиопередачами противника, отметили концентрацию кораблей и самолётов на Труке, в Рабауле и на Шортлендских островах. Аналитики Союзников определили, что учащение радиопередач в районе Маршалловых островов имело целью отвлечение внимания от операции, которая должна была проходить либо на Новой Гвинее, либо на Соломоновых островах. Разведчики Союзников, однако, неверно интерпретировали природу операции. 26 января разведка Тихоокеанского командования Союзников проинформировала войска Союзников на Тихом океане о том, что японцы планируют новую наступательную операцию, названную Кэ, либо на Соломоновых островах, либо на Новой Гвинее.

14 января Токийский экспресс из девяти эсминцев доставил батальон Яно, который должен был обеспечивать безопасность тылов на Гуадалканале во время операции Кэ при эвакуации. Батальон под командованием майора Кэйдзи Яно включал 750 пехотинцев и батарею горных пушек, команда которой составляла ещё 100 человек. Вместе с батальоном на остров прибыл подполковник Кумао Имото, представитель 8-й сухопутной армии, который доставил приказ и план эвакуации Хякутакэ. 17-я армия к этому моменту ещё не была информирована об эвакуации. ВВС «Кактус» и 13-я воздушная армия атаковали эти девять эсминцев на обратном пути, повредили Араси и Таникадзэ и сбили восемь японских истребителей, эскортировавших конвой. Потери американской авиации составили пять самолётов.

«Это очень тяжёлая задача для армии — отступить при существующих обстоятельствах. Тем не менее, приказы Сухопутной армии, основанные на приказах Императора, должны выполняться любой ценой. Я не могу гарантировать, что это полностью осуществится.»

Харукити Хякутакэ, 16 января 1943

Вечером 15 января Имото прибыл в штаб-квартиру 17-й армии в Кокумбона и проинформировял Хякутакэ и его штаб о решении покинуть остров. Неохотно приняв приказ 16 января, 18 января штаб 17-й армии объявил о плане эвакуации Кэ своим войсками. План был направлен 38-й дивизии, который в тот момент вёл оборонительные бои против наступающих американцев на горных хребтах и холмах внутренней части острова, чтобы отойти к мысу Эсперанс в западной оконечности Гуадалканала начиная с 20 января. Отход 38-й дивизии должен был быть прикрыт 2-м пехотным дивизионом, который находился на Гуадалканале с октября 1942 года, и батальоном Яно, которые, в свою очередь после выполнения задачи должны были отойти за 38-й на запад. Всех солдат, которые не могли самостоятельно передвигаться, призывали совершить самоубийство и «поддержать честь Императорской армии».

Переход на запад

Патч начал новое наступление в тот самый момент, когда 38-я дивизия начал отход со своих позиций на близлежащих хребтах и холмах. 20 января 25-я пехотная дивизия, под командованием генерала-майора Дж. Лоутона Коллинза атаковала несколько холмов, по американским обозначениям это были холмы 87, 88 и 89, эти холмы составляли хребет, который доминировал над Кокумбоной. Встречая намного меньшее сопротивление, чем ожидалось, заняли три холма утром 22 января. Перебрасывая свои силы, чтобы закрепить достижения, Коллинз продолжил наступательную операцию и с наступлением темноты захватил следующие два холма, 90 и 91, в результате чего американцы заняли позиции, с которых Кокумбона оказывалась изолированной, а 2-я японская дивизия попадала в ловушку.

Быстро реагируя на изменение ситуации, японцы молниеносно эвакуировали Кокумбона и приказали 2-й дивизии немедленно отступать на запад. Американцы захватили Кокумбона 23 января. Несмотря на то, что некоторые японские подразделения попали в окружение и были уничтожены, большая часть 2-й дивизии смогла уйти.

Все ещё опасаясь подхода японских подкреплений и начала наступления японцев, Патч одновременно использовал только эквивалент одного полка для атаки японских сил к западу от Кокумбона, оставляя остальные силы около мыса Лунга для защиты аэродрома. Местность к западу от Кокумбона позволяла японцам задержать американские силы, пока остальная часть 17-й армии продолжала переход к мысу Эсперанс. Американское продвижение было заключено в коридоре от 300 до 600 ярдов (от 270 до 550 м) между океаном и густыми джунглями и крутыми коралловыми горными хребтами. Между хребтами, идущими перпендикулярно берегу, параллельно им располагались многочисленные бухты и речушки, что превращало этот коридор в «гладильную доску».

26 января объединённые силы сухопутных войск и морской пехоты США, которые получили название «Объединённая армейско-морская дивизия» (CAM), двигаясь на запад, встретили батальон Яно у реки Мармура. Солдаты Яно на некоторое время остановили продвижение CAM, а затем медленно отошли к западу в течение трёх последующих дней. 29 января Яно отступил через реку Бонеги, где солдаты 2-й дивизии обустроили ещё одну оборонительную позицию.

Японская оборона удерживала Бонеги в течение почти трёх дней. 1 февраля после бомбардировки берега эсминцами Вилсон и Андерсон американцы успешно пересекли реку, но не смогли немедленно продвинуться на запад.

Кампания в воздухе

Кампания по получению превосходства в воздухе во время Операции Кэ началась в середине января ночными атаками аэродрома Хендерсон-Филд группами от трёх до десяти самолётов, причиня небольшой урон. 20 января одиночный самолёт Kawanishi H8K сбросил бомбы на Эспириту-Санто. 25 января японский флот отправил 58 истребителей Zero на дневную атаку к Гуадалканалу. В ответ ВВС «Кактус» поднял 8 истребителей Wildcat и 6 P-38, которые сбили четыре Zero без потерь со своей стороны.

Второй крупный авианалёт был произведен 27 января девятью лёгкими бомбардировщиками Kawasaki Ki-48 под эскортом 74 истребителей Nakajima Ki-43 6-й авиационной дивизии армии из Рабаула. 12 Wildcat, 6 P-38 и 10 P-40 авиабазы Хендерсон встретили японские самолёты над Гуадалканалом. В результате боя японцы потеряли шесть истребителей, а ВВС «Кактус» один Wildcat, четыре P-40 и два P-38. Самолёты Kawasaki сбросили бомбы на американские позиции у реки Матаникау, нанеся небольшой урон.

Бой у острова Реннелл

Предполагая, что японцы начали большое наступление на южных Соломоновых островах, нацелившись на Хендерсон-Филд, Хэлси в ответ отправил, начиная с 29 января, конвой с подкреплениями на Гуадалканал, при поддержке большого числа боевых кораблей, разделённых на пять оперативных соединений. Эти пять соединений включали два больших авианосца, два эскортных авианосца, три линкора, 12 крейсеров и 25 эсминцев

Прикрывать прибытие транспортного конвоя было направлено соединение TF18 под командованием контр-адмирала Роберта К. Гиффена, в состав которого входило три тяжёлых крейсера, три лёгких крейсера, два эскортных авианосца и восемь эсминцев. Соединение авианосца Энтерпрайз шло в 400 километрах (250 миль) от TF18.

Кроме защиты конвоя, перед TF18 стояла задача встретиться с четырьмя американскими эсминцами, расположенными у Тулаги, в 21:00 29 января для того, чтобы провести зачистку пролива Слот к северу от Гуадалканала на следующий день, чтобы прикрыть высадку десанта с транспортов на Гуадалканал. Однако эскортные авианосцы были слишком медленными, что не давало возможности Гиффену прибыть по расписанию, поэтому Гиффен оставил авианосцы под прикрытием двух эсминцев и в 14:00 29 января ушёл, увеличив скорость.

Корабли Гиффена обнаружили и отслеживали японские подводные лодки, которые передавали информацию о их составе и направлении движения своему командованию. Около полудня на основании донесений подводных лодок торпедоносцев 16 Mitsubishi G4M тип 1 из 705 авиагруппы и 16 торпедоносцев Mitsubishi G3M тип 96 из 701 авиагруппы вылетели из Рабаула для атаки кораблей Гиффена, которая находилась в тот момент между островами Реннелл и Гуадалканал

Торпедоносцы атаковали корабли Гиффена двумя волнами между 19:00 и 20:00. Две торпеды попали в тяжёлый крейсер Чикаго, причинив тяжёлые повреждения, которые привели к потере хода. Три японских самолёта были сбиты зенитным огнём кораблей Гиффена. В связи с этим Хэлси выслал буксир для Чикаго и приказал соединению Гиффена вернуться на следующий день. Шесть эсминцев остались для защиты Чикаго и буксира.

В 16:00 30 января группа из 11 торпедоносцев Mitsubishi из 751 авиагруппы, базировавшейся в Кавьенге и совершавшая перелёт с посадкой в Бука, атаковала группу Чикаго. Истребители Энтерпрайза сбили восемь из них, но большая часть японских самолётов смогла сбросить торпеды раньше. Одна торпеда попала в эсминец Ла-Валетта, нанеся тяжёлые повреждения. Ещё четыре торпеды попали в Чикаго, затопив крейсер.

Транспортный конвой прибыл к Гуадалканалу и успешно произвёл выгрузку 30 и 31 января. Остальные корабли Хэлси ушли в Коралловое море к югу от Соломоновых островов дожидаться подхода кораблей японского флота, так как Союзники по-прежнему ожидали от японцев наступательных действий. Отход TF18 от Гуадалканала снял потенциальную угрозу срыва операции Кэ.

Кроме того, 29 января в 18:30 два новозеландских минных заградителя Моа и Киви перехватили японскую подводную лодку I-1, которая пыталась доставить снабжение на Камимбо на Гуадалканале. Новозеландские корабли затопили I-1 после 90-минутного боя. (09°13′ ю. ш. 159°40′ в. д.9.217° ю. ш. 159.667° в. д. / -9.217; 159.667   ).

Первый рейс эвакуации

Оставив крейсера в Кавьенге, Микава собрал все 21 из бывших в наличии эскадренных миноносцев на японской морской базе на Шортлендских островах 31 января для начала рейсов эвакуации. Контр-адмирал Синтаро Хасимото был направлен командовать этой группой эсминцев, названной Группа подкрепления. 60 гидросамолётов авиации сухопутных войск «Р» были подняты с разведывательными задачами для Группы подкрепления и поддержке в борьбе с торпедными катерами Союзников во время ночных рейсов эвакуации. Бомбардировщики B-17 Союзников атаковали якорную стоянку у Шортлендских островов утром 1 февраля, но ни разу не попали в цель и потеряли четыре самолёта от действий японских истребителей. В тот же самый день 6-я авиационная дивизия армии атаковала Хендерсон-Филд 23 истребителями Nakajima Ki-43 и 6 бомбардировщиками Kawasaki Ki-48, н не нанесла ущерба и потеряла один истребитель.

Предполагая, что японцы могут отступить к южному берегу Гуадалканала, утром 1 февраля Патч высадил смешанный батальон солдат и морских пехотинцев численностью около 1 500 человек под командованием полковника Александера Джорджа у Вераху на южном берегу Гуадалканала. Американские солдаты были доставлены к месту высадки морскими транспортными силами, включающими шесть десантных кораблей и используемого как транспорт эсминца (Стрингхэм), которые эскортировались четырьмя эсминцами (теми самыми эсминцами, которые присоединились к TF18 тремя днями ранее). Японские разведывательные самолёты обнаружили корабли, шедшие высадить десант. Полагая, что эти корабли могут сорвать ночной рейс эвакуации, их атаковали 13 пикировщиков под прикрытием 40 Zero из Буина, Бугенвиль.

Ошибочно приняв японские самолёты за дружественные, эсминцы не открывали огонь пока пикировщики не начали атаковать. Начиная с 14:53 эсминец Де Хэвен получил три бомбовых попадания и затонул почти сразу в 2 милях (3 км) к югу от острова Саво со 167 членами экипажа, включая капитана. Эсминец Николас был повреждён несколькими близкими разрывами. Пять пикировщиков и три Zero были сбиты зенитным огнём и истребителями «Кактуса». ВВС «Кактуса» потеряли три Wildcat в бою.

Хасимото с 20 эскадренными миноносцами отправился с Шортлендских островов 1 февраля в 11:30 в первый рейс эвакуации. Одиннадцать эсминцев были назначены транспортами, остальные девять составили группу прикрытия. Во второй половине дня эсминцы были атакованы у Вангуну 92 самолётами ВВС «Кактуса» двумя волнами. Самолёты Союзников добились близкого разрыва с флагманом Хасимото Макинами, нанеся ему тяжёлые повреждения. Четыре самолёта были сбиты. Хасимото перешёл на Сираюки и приказал Фумидзуки взять Макинами на буксир и привести его на базу.

Одиннадцать американских торпедных катеров поджидали эсминцы Хасимото между Гуадалканалом и островом Саво. Начиная с 22:45 в течение тррёх часов корабли Хасимото и торпедные катера провели серию быстротечных боёв. Эсминцы Хасимото при поддержке гидросамолётов прикрытия затопили три торпедных катера.

В то же самое время транспортные эсминцы подошли к двум пунктам погрузки у мыса Эсперанс и Камимбо в 22:40 и 24:00 соответственно. Японские моряки переправляли ожидающих солдат на эсминцы в баржах и десантных судах. Контр-адмирал Томидзи Коянаги, второй по старшинству командир в Группе подкрепления, описывал эвакуацию так: «Они носили только рваную одежду, очень грязную, их физическое состояние было критическим. Возможно, они были счастливы, однако не показывали своих чувств. Их пищеварительные органы были полностью разрушены, поэтому мы не могли им предложить нормальной пищи, только овсянку.» Другой офицер писал: «Их ягодицы были тощими настолько, что были полностью видны анусы, на подобравших их эсминцах [солдаты] страдали от постоянной и непроизвольной диареи.»

После погрузки 4 935 солдат, по большей части из 38-й дивизии, транспортные эсминцы закончили погрузку в 01:58 и приготовились к обратному рейсу на Шортлендские острова. Примерно в это время, на Макигумо, одном из эсминцев прикрытия, внезапно произошёл большой взрыв, причиной которого была торпеда торпедного катера либо морская мина. Получив информацию, что Макигумо потерял ход, Хасимото приказал покинуть корабль и затопил его в точке (09°15′ ю. ш. 159°47′ в. д.9.250° ю. ш. 159.783° в. д. / -9.250; 159.783   ). На обратном пути Группа подкрепления была атакована самолётами с Хендерсон-Филд около 08:00, но корабли повреждений не получили; в дальнейшем до Шортлендских островов боевых столкновений не было, а к 12:00 2 февраля корабли достигли пункта назначения.

Второй и третий рейсы эвакуации

4 февраля Патч приказал 161-му пехотному полку заменить 147-й полк на передовой и возобновить наступление на запад. Батальон Яно отошёл на новые позиции у реки Сегилау и солдаты были отправлены остановить продвижение подразделений Джорджа на южном берегу. Тем временем соединения авианосцев и линкоров Хэлси остались, опасаясь воздушных атак японцев, в 300 милях (480 км) к югу от Гуадалканала.

Кондо отправил два эсминца из своего флота, Асагумо и Самидарэ, к Шортлендским островам для замены двух выбывших из строя во время первого рейса эвакуации эсминца. Хасимото отправил во второй рейс эвакуации 20 эсминцев, направившихся к Гуадалканалу 4 февраля в 11:30. ВВС «Кактуса» атаковали Хасимото двумя волнами начиная с 15:50 силами в общей сложности 74 самолёта. Близкий разрыв бомбы тяжело повредил Майкадзэ и Хасимото выделил Нагацуки для его буксировки на Шортлендские острова. Американцы лишились 11 самолётов во время этой атаки, в то время как японцы потеряли только один Zero.

Американские торпедные катера не беспокоили корабли Хасимото этой ночью, и погрузка прошла без происшествий. Группа подкрепления забрала Хякутакэ, его штаб и 3 921 солдат, главным образом из 2-й дивизии, и пришла к Бугенвилю без происшествий 5 февраля в 12:50. Утреннего налёта авиации Хендерсон-Филд кораблям Хасимото удалось избежать.

Полагая, что японские операции 1 и 4 февраля были подкреплением, а не эвакуацией, американские войска на Гуадалканале продвигались медленно и осторожно, проходя только 900 ярдов (820 м) в день. Силы Джорджа остановились 6 февраля после продвижения к Тити на южном берегу. На северном берегу 161-й полк 6 февраля в 10:00 наконец начал наступать в западном направлении и дошёл до реки Умасани. В то же самое время японцы отвели оставшиеся 2 000 солдат в Камимбо.

7 февраля 161-й полк пересёк Умасани и достиг Бунина, примерно в 9 милях (14 км) от мыса Эсперанс. Войска Джорджа, командование которыми принял Джордж Ф. Ферри, наступали от Тити до Маровово и окопались там ночью на расстоянии около 2000 ярдов (1 800 м) к северу от деревни.

Зная о присутствии авианосцев и больших артиллерийских кораблей Хэлси около Гуадалканала, японцы собирались отменить третий рейс эвакуации, но решили продолжить операцию по плану. Силы Кондо расположились в 550 милях (890 км) к северу от Гуадалканала, готовые вступить в бой в случае появления кораблей Хэлси. В полдень 7 февраля Хасимото отправил с Шортлендских островов 18 эсминцев, взяв курс к югу от Соломоновых островов вместо прохода по проливу Слот. Налёт ВВС «Кактуса», в котором приняло участие 36 самолётов, атаковало Хасимото в 17:55, тяжело повредив Исокадзэ близким разрывом бомбы. Исокадзэ вернулся под эскортом Кавакадзэ. Союзники и японцы потеряли по одному самолёту.

Прибыв к Камимбо, корабли Хасимото погрузили 1 972 солдат около 00:03 8 февраля, без какого-либо противодействия со стороны американского флота. Ещё в течение полутора часов экипажи эсминцев прочёсывали на своих лодках побережье в поисках отставших и чтобы убедиться, что ни один солдат не остался на острове. В 01:32 Группа подкрепления покинула Гуадалканал и к 10:00 прибыла к Бугенвилю без происшествий, завершив операцию.

Последующие события

На рассвете 8 февраля солдаты армии США с обоих берегов продолжили наступление, встречая только тяжелобольных и мёртвых японских солдат. Патч наконец понял, что Токийский экспресс в последние недели проводил эвакуацию, а не переброску подкреплений. 9 февраля в 16:50 американские войска встретились на западном берегу у деревни Тенаро. Патч отправил донесение Хэлси, где сообщал: «Окончательное и полное поражение японских войск на Гуадалканале сегодня в 16:50… Токийский экспресс больше не имеет остановки на Гуадалканале»

Японцы успешно эвакуировали в общей сложности 10 652 человек с Гуадалканала, всё что осталось от 36 000 солдат, отправленных на остров в период кампании. Шестьсот эвакуированных умерли от ран и болезней ещё до того, как смогли получить достаточную медицинскую помощь. Ещё для трёх тысяч человек потребовалась длительная госпитализация и восстановление. После получения рапорта об окончании операции Ямамото приказал всем кораблям, предоставленным для операции Кондо, вернуться на Трук. 2-я и 38-я дивизии были перевезены в Рабаул и частично пополнены. 2-я дивизия была размещена на Филиппинах в марте 1943 года, в то время как 38-я дивизия была передислоцирована для защиты Рабаула и Новой Ирландии. 8-я сухопутная армия и Юго-восточный флот были перенаправлены для защиты центральных Соломоновых островов на острова Коломбангара и Нью-Джорджия и приготовились к отправке подкреплений, главным образом состоящих из солдат 51-й пехотной дивизии, первоначально отправленных для Гуадалканала в Новую Гвинею. 17-я армия была переформирована, получив 6-ю пехотную дивизию и штаб-квартиру на Бугенвиле. Небольшое количество японских солдат осталось на Гуадалканале, большинство из них впоследствии были убиты или попали в плен к Союзникам. Последний случай стычки с японскими солдатами зарегистрирован в октябре 1947 года.

Оглядываясь назад, историки высказывают претензии к американцам, в первую очередь Патчу и Хэлси, которые не воспользовались своим преимуществом на земле, в воздухе и на море для предотвращения успешной эвакуации большей части оставшихся боеспособных войск с Гуадалканала. Честер Нимиц, главнокомандующий силами Союзников на Тихом океане, об успехе операции Кэ говорил: «До последнего момента мы полагали, что японцы проводят масштабную переброску подкреплений. Только искусство сохранять в тайне свои намерения, быстрота и отвага позволили японцам вывезти с Гуадалканала свой гарнизон. До момента, когда 8 февраля операция была полностью завершена, мы не знали истинной цели их действий на море и в воздухе.»

Тем не менее, кампания по освобождению Гуадалканала от японских войск стало важной стратегической победой для американцев и Союзников. Укрепив успех на Гуадалканале, Союзники продолжили кампанию против Японии, в конечном счёте одержав победу во Второй мировой войне.

Отрывок, характеризующий Операция Кэ

– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?
– С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, – сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
– А что ж, посмотрите, – сказал он, помолчав немного.
– Слушаю с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стоял французский пикет.
– Ваше благородие, вот он! – проговорил сзади один из гусар.
И не успел еще Ростов разглядеть что то, вдруг зачерневшееся в тумане, как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля, как будто жалуясь на что то, зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. Другое ружье не выстрелило, но блеснул огонек на полке. Ростов повернул лошадь и галопом поехал назад. Еще раздались в разных промежутках четыре выстрела, и на разные тоны запели пули где то в тумане. Ростов придержал лошадь, повеселевшую так же, как он, от выстрелов, и поехал шагом. «Ну ка еще, ну ка еще!» говорил в его душе какой то веселый голос. Но выстрелов больше не было.
Только подъезжая к Багратиону, Ростов опять пустил свою лошадь в галоп и, держа руку у козырька, подъехал к нему.
Долгоруков всё настаивал на своем мнении, что французы отступили и только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.
– Что же это доказывает? – говорил он в то время, как Ростов подъехал к ним. – Они могли отступить и оставить пикеты.
– Видно, еще не все ушли, князь, – сказал Багратион. – До завтрашнего утра, завтра всё узнаем.
– На горе пикет, ваше сиятельство, всё там же, где был с вечера, – доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками пуль.
– Хорошо, хорошо, – сказал Багратион, – благодарю вас, г. офицер.
– Ваше сиятельство, – сказал Ростов, – позвольте вас просить.
– Что такое?
– Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить прикомандировать меня к 1 му эскадрону.
– Как фамилия?
– Граф Ростов.
– А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
– Ильи Андреича сын? – сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
– Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.


В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.
– Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, – сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. – Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
– Я предполагал построиться за деревней, ваше высокопревосходительство, – отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:
– Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village. Dites lui de s'arreter et d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
– Et demandez lui, si les tirailleurs sont postes, – прибавил он. – Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли стрелки. – Что они делают, что они делают!] – проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3 ю дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не может быть ближе 10 ти верст. Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.
– Хорошо, хорошо, – сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились.
– Еще успеем, ваше превосходительство, – сквозь зевоту проговорил Кутузов. – Успеем! – повторил он.
В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал «смирно» стоявшим войскам и, салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему.
Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло. Он был, после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.
На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и, остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие же оживленные, как и его, лица своей свиты. Чарторижский и Новосильцев, и князь Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые, веселые, молодые люди, на прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях, переговариваясь и улыбаясь, остановились позади государя. Император Франц, румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно прямо сидел на красивом вороном жеребце и озабоченно и неторопливо оглядывался вокруг себя. Он подозвал одного из своих белых адъютантов и спросил что то. «Верно, в котором часу они выехали», подумал князь Андрей, наблюдая своего старого знакомого, с улыбкой, которую он не мог удержать, вспоминая свою аудиенцию. В свите императоров были отобранные молодцы ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков. Между ними велись берейторами в расшитых попонах красивые запасные царские лошади.
Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.
– Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? – поспешно обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора Франца.
– Я поджидаю, ваше величество, – отвечал Кутузов, почтительно наклоняясь вперед.
Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он не расслышал.
– Поджидаю, ваше величество, – повторил Кутузов (князь Андрей заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он говорил это поджидаю ). – Не все колонны еще собрались, ваше величество.
Государь расслышал, но ответ этот, видимо, не понравился ему; он пожал сутуловатыми плечами, взглянул на Новосильцева, стоявшего подле, как будто взглядом этим жалуясь на Кутузова.
– Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки, – сказал государь, снова взглянув в глаза императору Францу, как бы приглашая его, если не принять участие, то прислушаться к тому, что он говорит; но император Франц, продолжая оглядываться, не слушал.
– Потому и не начинаю, государь, – сказал звучным голосом Кутузов, как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице его еще раз что то дрогнуло. – Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном лугу, – выговорил он ясно и отчетливо.
В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с другом, выразился ропот и упрек. «Как он ни стар, он не должен бы, никак не должен бы говорить этак», выразили эти лица.
Государь пристально и внимательно посмотрел в глаза Кутузову, ожидая, не скажет ли он еще чего. Но Кутузов, с своей стороны, почтительно нагнув голову, тоже, казалось, ожидал. Молчание продолжалось около минуты.
– Впрочем, если прикажете, ваше величество, – сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующегося генерала.
Он тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны Милорадовича, передал ему приказание к наступлению.
Войско опять зашевелилось, и два батальона Новгородского полка и батальон Апшеронского полка тронулись вперед мимо государя.
В то время как проходил этот Апшеронский батальон, румяный Милорадович, без шинели, в мундире и орденах и со шляпой с огромным султаном, надетой набекрень и с поля, марш марш выскакал вперед и, молодецки салютуя, осадил лошадь перед государем.
– С Богом, генерал, – сказал ему государь.
– Ma foi, sire, nous ferons ce que qui sera dans notre possibilite, sire, [Право, ваше величество, мы сделаем, что будет нам возможно сделать, ваше величество,] – отвечал он весело, тем не менее вызывая насмешливую улыбку у господ свиты государя своим дурным французским выговором.
Милорадович круто повернул свою лошадь и стал несколько позади государя. Апшеронцы, возбуждаемые присутствием государя, молодецким, бойким шагом отбивая ногу, проходили мимо императоров и их свиты.
– Ребята! – крикнул громким, самоуверенным и веселым голосом Милорадович, видимо, до такой степени возбужденный звуками стрельбы, ожиданием сражения и видом молодцов апшеронцев, еще своих суворовских товарищей, бойко проходивших мимо императоров, что забыл о присутствии государя. – Ребята, вам не первую деревню брать! – крикнул он.
– Рады стараться! – прокричали солдаты.
Лошадь государя шарахнулась от неожиданного крика. Лошадь эта, носившая государя еще на смотрах в России, здесь, на Аустерлицком поле, несла своего седока, выдерживая его рассеянные удары левой ногой, настораживала уши от звуков выстрелов, точно так же, как она делала это на Марсовом поле, не понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного жеребца императора Франца, ни всего того, что говорил, думал, чувствовал в этот день тот, кто ехал на ней.
Государь с улыбкой обратился к одному из своих приближенных, указывая на молодцов апшеронцев, и что то сказал ему.


Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за карабинерами.
Проехав с полверсты в хвосте колонны, он остановился у одинокого заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира) подле разветвления двух дорог. Обе дороги спускались под гору, и по обеим шли войска.
Туман начинал расходиться, и неопределенно, верстах в двух расстояния, виднелись уже неприятельские войска на противоположных возвышенностях. Налево внизу стрельба становилась слышнее. Кутузов остановился, разговаривая с австрийским генералом. Князь Андрей, стоя несколько позади, вглядывался в них и, желая попросить зрительную трубу у адъютанта, обратился к нему.
– Посмотрите, посмотрите, – говорил этот адъютант, глядя не на дальнее войско, а вниз по горе перед собой. – Это французы!
Два генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая ее один у другого. Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас. Французов предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг, неожиданно перед нами.
– Это неприятель?… Нет!… Да, смотрите, он… наверное… Что ж это? – послышались голоса.
Князь Андрей простым глазом увидал внизу направо поднимавшуюся навстречу апшеронцам густую колонну французов, не дальше пятисот шагов от того места, где стоял Кутузов.
«Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело», подумал князь Андрей, и ударив лошадь, подъехал к Кутузову. «Надо остановить апшеронцев, – закричал он, – ваше высокопревосходительство!» Но в тот же миг всё застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный голос в двух шагах от князя Андрея закричал: «ну, братцы, шабаш!» И как будто голос этот был команда. По этому голосу всё бросилось бежать.
Смешанные, всё увеличивающиеся толпы бежали назад к тому месту, где пять минут тому назад войска проходили мимо императоров. Не только трудно было остановить эту толпу, но невозможно было самим не податься назад вместе с толпой.
Болконский только старался не отставать от нее и оглядывался, недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним. Несвицкий с озлобленным видом, красный и на себя не похожий, кричал Кутузову, что ежели он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное. Кутузов стоял на том же месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь. Князь Андрей протеснился до него.
– Вы ранены? – спросил он, едва удерживая дрожание нижней челюсти.
– Раны не здесь, а вот где! – сказал Кутузов, прижимая платок к раненой щеке и указывая на бегущих. – Остановите их! – крикнул он и в то же время, вероятно убедясь, что невозможно было их остановить, ударил лошадь и поехал вправо.
Вновь нахлынувшая толпа бегущих захватила его с собой и повлекла назад.
Войска бежали такой густой толпой, что, раз попавши в середину толпы, трудно было из нее выбраться. Кто кричал: «Пошел! что замешкался?» Кто тут же, оборачиваясь, стрелял в воздух; кто бил лошадь, на которой ехал сам Кутузов. С величайшим усилием выбравшись из потока толпы влево, Кутузов со свитой, уменьшенной более чем вдвое, поехал на звуки близких орудийных выстрелов. Выбравшись из толпы бегущих, князь Андрей, стараясь не отставать от Кутузова, увидал на спуске горы, в дыму, еще стрелявшую русскую батарею и подбегающих к ней французов. Повыше стояла русская пехота, не двигаясь ни вперед на помощь батарее, ни назад по одному направлению с бегущими. Генерал верхом отделился от этой пехоты и подъехал к Кутузову. Из свиты Кутузова осталось только четыре человека. Все были бледны и молча переглядывались.
– Остановите этих мерзавцев! – задыхаясь, проговорил Кутузов полковому командиру, указывая на бегущих; но в то же мгновение, как будто в наказание за эти слова, как рой птичек, со свистом пролетели пули по полку и свите Кутузова.
Французы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по нем. С этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат, и подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и упало, задержавшись на ружьях соседних солдат.
Солдаты без команды стали стрелять.
– Ооох! – с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. – Болконский, – прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом. – Болконский, – прошептал он, указывая на расстроенный батальон и на неприятеля, – что ж это?
Но прежде чем он договорил эти слова, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.
– Ребята, вперед! – крикнул он детски пронзительно.
«Вот оно!» думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно, направленных именно против него. Несколько солдат упало.
– Ура! – закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя, и побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.
Действительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком «ура!» побежал вперед и обогнал его. Унтер офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от тяжести в руках князя Андрея знамя, но тотчас же был убит. Князь Андрей опять схватил знамя и, волоча его за древко, бежал с батальоном. Впереди себя он видел наших артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и бежали к нему навстречу; он видел и французских пехотных солдат, которые хватали артиллерийских лошадей и поворачивали пушки. Князь Андрей с батальоном уже был в 20 ти шагах от орудий. Он слышал над собою неперестававший свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты. Но он не смотрел на них; он вглядывался только в то, что происходило впереди его – на батарее. Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым на бок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших того, что они делали.
«Что они делают? – думал князь Андрей, глядя на них: – зачем не бежит рыжий артиллерист, когда у него нет оружия? Зачем не колет его француз? Не успеет добежать, как француз вспомнит о ружье и заколет его».
Действительно, другой француз, с ружьем на перевес подбежал к борющимся, и участь рыжего артиллериста, всё еще не понимавшего того, что ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкой палкой кто то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то, на что он смотрел.
«Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются», подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба – высокого неба, не ясного, но всё таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, – подумал князь Андрей, – не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, я, что узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!…»


На правом фланге у Багратиона в 9 ть часов дело еще не начиналось. Не желая согласиться на требование Долгорукова начинать дело и желая отклонить от себя ответственность, князь Багратион предложил Долгорукову послать спросить о том главнокомандующего. Багратион знал, что, по расстоянию почти 10 ти верст, отделявшему один фланг от другого, ежели не убьют того, кого пошлют (что было очень вероятно), и ежели он даже и найдет главнокомандующего, что было весьма трудно, посланный не успеет вернуться раньше вечера.
Багратион оглянул свою свиту своими большими, ничего невыражающими, невыспавшимися глазами, и невольно замиравшее от волнения и надежды детское лицо Ростова первое бросилось ему в глаза. Он послал его.
– А ежели я встречу его величество прежде, чем главнокомандующего, ваше сиятельство? – сказал Ростов, держа руку у козырька.
– Можете передать его величеству, – поспешно перебивая Багратиона, сказал Долгоруков.
Сменившись из цепи, Ростов успел соснуть несколько часов перед утром и чувствовал себя веселым, смелым, решительным, с тою упругостью движений, уверенностью в свое счастие и в том расположении духа, в котором всё кажется легко, весело и возможно.
Все желания его исполнялись в это утро; давалось генеральное сражение, он участвовал в нем; мало того, он был ординарцем при храбрейшем генерале; мало того, он ехал с поручением к Кутузову, а может быть, и к самому государю. Утро было ясное, лошадь под ним была добрая. На душе его было радостно и счастливо. Получив приказание, он пустил лошадь и поскакал вдоль по линии. Сначала он ехал по линии Багратионовых войск, еще не вступавших в дело и стоявших неподвижно; потом он въехал в пространство, занимаемое кавалерией Уварова и здесь заметил уже передвижения и признаки приготовлений к делу; проехав кавалерию Уварова, он уже ясно услыхал звуки пушечной и орудийной стрельбы впереди себя. Стрельба всё усиливалась.
В свежем, утреннем воздухе раздавались уже, не как прежде в неравные промежутки, по два, по три выстрела и потом один или два орудийных выстрела, а по скатам гор, впереди Працена, слышались перекаты ружейной пальбы, перебиваемой такими частыми выстрелами из орудий, что иногда несколько пушечных выстрелов уже не отделялись друг от друга, а сливались в один общий гул.
Видно было, как по скатам дымки ружей как будто бегали, догоняя друг друга, и как дымы орудий клубились, расплывались и сливались одни с другими. Видны были, по блеску штыков между дымом, двигавшиеся массы пехоты и узкие полосы артиллерии с зелеными ящиками.
Ростов на пригорке остановил на минуту лошадь, чтобы рассмотреть то, что делалось; но как он ни напрягал внимание, он ничего не мог ни понять, ни разобрать из того, что делалось: двигались там в дыму какие то люди, двигались и спереди и сзади какие то холсты войск; но зачем? кто? куда? нельзя было понять. Вид этот и звуки эти не только не возбуждали в нем какого нибудь унылого или робкого чувства, но, напротив, придавали ему энергии и решительности.
«Ну, еще, еще наддай!» – обращался он мысленно к этим звукам и опять пускался скакать по линии, всё дальше и дальше проникая в область войск, уже вступивших в дело.
«Уж как это там будет, не знаю, а всё будет хорошо!» думал Ростов.
Проехав какие то австрийские войска, Ростов заметил, что следующая за тем часть линии (это была гвардия) уже вступила в дело.
«Тем лучше! посмотрю вблизи», подумал он.
Он поехал почти по передней линии. Несколько всадников скакали по направлению к нему. Это были наши лейб уланы, которые расстроенными рядами возвращались из атаки. Ростов миновал их, заметил невольно одного из них в крови и поскакал дальше.
«Мне до этого дела нет!» подумал он. Не успел он проехать нескольких сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась на всем протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него. Ростов пустил лошадь во весь скок, для того чтоб уехать с дороги от этих кавалеристов, и он бы уехал от них, ежели бы они шли всё тем же аллюром, но они всё прибавляли хода, так что некоторые лошади уже скакали. Ростову всё слышнее и слышнее становился их топот и бряцание их оружия и виднее становились их лошади, фигуры и даже лица. Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию, подвигавшуюся им навстречу.
Кавалергарды скакали, но еще удерживая лошадей. Ростов уже видел их лица и услышал команду: «марш, марш!» произнесенную офицером, выпустившим во весь мах свою кровную лошадь. Ростов, опасаясь быть раздавленным или завлеченным в атаку на французов, скакал вдоль фронта, что было мочи у его лошади, и всё таки не успел миновать их.
Крайний кавалергард, огромный ростом рябой мужчина, злобно нахмурился, увидав перед собой Ростова, с которым он неминуемо должен был столкнуться. Этот кавалергард непременно сбил бы с ног Ростова с его Бедуином (Ростов сам себе казался таким маленьким и слабеньким в сравнении с этими громадными людьми и лошадьми), ежели бы он не догадался взмахнуть нагайкой в глаза кавалергардовой лошади. Вороная, тяжелая, пятивершковая лошадь шарахнулась, приложив уши; но рябой кавалергард всадил ей с размаху в бока огромные шпоры, и лошадь, взмахнув хвостом и вытянув шею, понеслась еще быстрее. Едва кавалергарды миновали Ростова, как он услыхал их крик: «Ура!» и оглянувшись увидал, что передние ряды их смешивались с чужими, вероятно французскими, кавалеристами в красных эполетах. Дальше нельзя было ничего видеть, потому что тотчас же после этого откуда то стали стрелять пушки, и всё застлалось дымом.
В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек.
«Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть, увижу государя!» подумал Ростов и поскакал дальше.
Поровнявшись с гвардейской пехотой, он заметил, что чрез нее и около нее летали ядры, не столько потому, что он слышал звук ядер, сколько потому, что на лицах солдат он увидал беспокойство и на лицах офицеров – неестественную, воинственную торжественность.
Проезжая позади одной из линий пехотных гвардейских полков, он услыхал голос, назвавший его по имени.
– Ростов!
– Что? – откликнулся он, не узнавая Бориса.
– Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! – сказал Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в первый раз побывавших в огне.
Ростов остановился.
– Вот как! – сказал он. – Ну что?
– Отбили! – оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. – Ты можешь себе представить?
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
– Ты куда? – спросил Борис.
– К его величеству с поручением.
– Вот он! – сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно было его высочество, вместо его величества.
И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными бровями, что то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
– Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к государю, – сказал Ростов и тронул было лошадь.
– Граф, граф! – кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис, подбегая с другой стороны, – граф, я в правую руку ранен (говорил он, показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари.
Берг еще что то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
«Что это может быть? – подумал Ростов. – Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, – подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход всего сражения вдруг нашел на него. – Что бы это ни было, однако, – подумал он, – теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели всё погибло, то и мое дело погибнуть со всеми вместе».
Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось всё более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працом.
– Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? – спрашивал Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.
– А чорт их знает? Всех побил! Пропадай всё! – отвечали ему по русски, по немецки и по чешски толпы бегущих и непонимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.
– Бей немцев! – кричал один.
– А чорт их дери, – изменников.
– Zum Henker diese Ruesen… [К чорту этих русских…] – что то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.


Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.