Операция «Литани»

Операция «Литани» — военная операция, проведённая Армией обороны Израиля на территории Ливана с 14 марта по 21 марта 1978 года. В израильских источниках рассматривается как «анти-террористическая» , в советских источниках рассматривалась как общевойсковая.

Предыстория

После окончания Шестидневной войны 1967 года количество палестинцев в Ливане значительно увеличилось. Начиная с 1968 года, в среде палестинских беженцев на территории Ливана начали функционировать первые организации «палестинского движения сопротивления», активисты которых начали создание военизированных формирований. В дальнейшем, количество палестинцев на территории Ливана ещё более увеличилось после событий «Чёрного сентября» и изгнания ООП из Иордании в 1970 году (если в 1967 году их было 170 тыс., то к 1971 году стало более 300 тыс., а в 1973 году - до 400 тыс.).

Деятельность палестинских общественно-политических организаций и военизированных формирований на территории Ливана осуществлялась на законном основании, в соответствии с межправительственными соглашениями (Каирским соглашением 1969 года и Мелькартскими соглашениями 1973 года).

К середине 1970-х годов, в условиях дестабилизации обстановки и начала гражданской войны в Ливане, его южная часть между рекой Литани и северной границей Израиля оказалась «под безраздельным контролем ООП», её также называли «Фатхленд». В результате, эта территория Ливана превратилась в «главную оперативную базу террористической деятельности против Израиля и мирового еврейства (равно как и в оперативную и учебную базу мирового террора)».

Израильский генерал Р. Эйтан приводит данные о том, что несмотря на предпринятые меры по укреплению северной границы (организацию поисковых операций и засад в приграничной полосе, установку здесь электронной системы тревожной сигнализации, укрепление приграничных поселений и вооружение местных жителей), палестинские террористы сумели совершить ряд терактов (в частности, в городах Кирьят-Шмона, Нагария, кибуце Рош-ха-Никра, посёлках Шамир и Кфар-Йовель). Отдельные теракты имели особенно серьёзные последствия (см. в частности, «Резня в Маалот» в мае 1974 года, в результате которой были убиты около 30 израильтян, из них, 22 — школьники).

Позднее начались также обстрелы территории Израиля с территории Ливана. В ответ, израильтяне наносили артиллерийские удары по объектам на территории Ливана, совершали рейды. В этот период имели место несколько боевых столкновений израильтян с подразделениями ливанской армии. По данным советских источников, "только с января по август 1973 года Израилем было совершено более 100 вооружённых провокаций против Ливана". При этом, в ходе терактов и обстрелов за 5 лет до операции были убиты 108 израильских граждан, а террористы проходили военную подготовку в странах советского блока, им поставлялось как трофейное, так и советское оружие. Решения об этом принимались на высшем уровне.

Непосредственным поводом к началу операции «Литани» стал теракт 11 марта 1978 года на Прибрежном шоссе, в ходе которого группа палестинских террористов, высадившись с моря в районе города Зихрон-Яакова, захватила пассажирские автобусы и направилась в сторону Тель-Авива. В ходе захвата заложников, последующего преследования и штурма автобуса были убиты 39 израильтян, в том числе 13 детей, более 70 — были ранены.

Израильское вторжение в Ливан

В ответ на теракт, Армия обороны Израиля 14 марта 1978 года начала военную операцию «Литани». Целью операции декларировалось обеспечение безопасности северных территорий Израиля, вытеснение ООП и иных палестинских вооруженных формирований от границы с Израилем, а также укрепление позиций союзных Израилю «сил свободного Ливана», в связи с нападениями на ливанских христиан и евреев в ходе гражданской войны в Ливане.

В ночь перед началом операции израильские ВВС совершили несколько разведывательных вылетов над южным Ливаном. В час ночи 15 марта израильская артиллерия открыла огонь по объектам на территории Ливана на участке ливано-израильской границы (от селения Рашайя аль-Фуххар на востоке до деревни Ан-Накура на западе), несколько позднее авиаудары по территории Ливана начали наносить самолеты военно-воздушных сил Израиля. В два часа ночи началась наземная операция: ливано-израильскую границу пересекли две механизированные колонны ЦАХАЛ, а между городами Тир и Сайда были высажены морские десанты.

В первый день операции самолеты ВВС Израиля нанесли ракетно-бомбовые удары по городам Дамур и Сайда, обстрелу с моря подверглись лагеря палестинских беженцев в окрестностях города Тир.

16 марта 1978 года наземные части ЦАХАЛ вели боевые действия по овладению селениями Бинт-Джбейль, Аркуба и Аттейбе, артиллерия и ВВС Израиля нанесли удары по городу Тир, селениям Араб-Салим, Арнун и Хардали.

В дальнейшем, части ЦАХАЛ (общей численностью около 25 тыс. военнослужащих) заняли всю южную часть Ливана вплоть до реки Литани (на расстоянии более чем 30 км от израильской границы), не вступая, однако, в город Тир.

20 марта 1978 года израильтяне захватили мост через реку Литани, имеющий важное стратегическое значение; перерезали автомагистраль Тир — Сайда и после артиллерийского обстрела, предприняли наступление на город Тир. Одновременно артиллерия ЦАХАЛ нанесла массированные удары по городу Набатия и его окрестностям. Именно здесь ВВС Израиля впервые применили шариковые авиабомбы производства США.

21 марта 1978 года, после достижения целей операции министр обороны Израиля Э. Вейцман объявил о завершении операции и отдал приказ о выводе войск. Такое решение имело не только военные, но и политические причины:

• президент Египта Анвар Садат напрямую увязал продолжение мирных переговоров (в которых был заинтересован Израиль) с выводом израильских войск из Ливана.
• немедленного вывода войск Израиля из Ливана требовали СБ ООН, СССР и другие страны, включая США.

22 марта 1978 года началось размещение на территорию Ливана войск миротворческого контингента ООН (UNIFIL) в количестве 4 тыс. военнослужащих, целью которых было контролировать полный вывод израильских войск, восстановить суверенитет и обеспечить безопасность в южном Ливане.

В период с 11 по 14 апреля 1978 года, под давлением ООН и международных организаций Израиль осуществил частичный вывод войск со 110  км² из 1400  км² занятой территории южного Ливана.

После того, как Израиль отказал в просьбе христианского населения Ливана о постоянном присутствии израильских войск в приграничных районах, были созданы христианские «силы свободного Ливана» (АЮЛ) под командованием майора ливанской армии Хаддада. В июне 1978 года Израиль передал им под контроль приграничные районы и вывел свои войска из Ливана.

В дальнейшем, до 1982 года боевые действия против палестинских сил и шиитов в южном Ливане вели силы АЮЛ, однако Израиль обеспечивал снабжение АЮЛ вооружением и техникой, а артиллерия и ВВС ЦАХАЛ неоднократно наносили удары по объектам на территории Ливана. Так, уже 30 марта 1978 года израильская артиллерия нанесла удары по объектам в окрестностях города Набатия и селениям Кфар-Тибнит и Калаат-Арнун.

Позднее, правительство Израиля сделало заявление, что река Литани является «красной линией», которую «не имеют права пересечь» межарабские силы безопасности.

Потери сторон

По израильским данным, в ходе операции «Литани» погибли 20 солдат ЦАХАЛ и "были уничтожены более 250 террористов и сотни попали в плен" . В других источниках содержатся сведения, что в ходе операции было уничтожено более 300 палестинских террористов. По оценке палестинцев, израильские потери составили 600-700 человек убитыми и ранеными, около 100 уничтоженных и поврежденных единиц бронетехники и автомашин, 1 катер и 5 самолётов.

Общие потери с ливанской стороны оценивают в пределах от 1100 до 2000 человек убитыми. При этом, как отмечает Роберт Фиск, значительное количество погибших с ливанской стороны составляли мирные жители.

Согласно официальному заявлению правительства Ливана, в ходе операции беженцами стали 265 тысяч жителей южного Ливана (200 тыс. ливанцев и 65 тыс. палестинцев), около 60 тыс. из которых перебрались в район Шуф, до 50 тыс. - в окрестности Бейрута, а 15 тыс. - в окрестности Сайды, остальные возвратились в свои селения после окончания боевых действий.

Вторжение и последовавшие боевые действия принесли значительный ущерб экономике Ливана. Только убытки от потери урожая табака и цитрусовых составили около 30 млн. долларов. Израильтянами было полностью разрушено более десяти ливанских деревень, вырублены плодовые сады у дорог и в окрестностях блок-постов.

В результате проведения операции заметно снизилось количества терактов палестинских боевиков на территории Израиля . Однако и в дальнейшем, несмотря на действия "Армии южного Ливана", ливано-израильская граница оставалась неспокойной. Так, 9 мая 1979 года в ходе преследования проникших на территорию Израиля боевиков на территории южного Ливана участвовали около 400 солдат ЦАХАЛ при поддержке бронетехники и танков .

Международная реакция и последствия

17 марта 1978 года СССР решительно осудил вооружённое вторжение в Ливан и потребовал вывода израильских войск с территории страны. Парламентская группа СССР квалифицировала действия Израиля как акт агрессии.

Совет Безопасности ООН осудил военную акцию Израиля, и призвал Израиль немедленно вывести свои войска с территории суверенного государства.

19 марта 1978 года СБ ООН были приняты резолюции 425 и 426 о создании Временных сил ООН в Ливане (UNIFIL), имевшие задачей контролировать вывод израильских войск, способствовать восстановлению мира и возвращению контроля ливанскому правительству над южной частью страны. Вплоть до 1998 года Израиль не признавал резолюцию № 425 Совета Безопасности ООН.

Значительный общественный резонанс вызвали расстрелы жителей южного Ливана, совершенные в ходе проведения операции военнослужащими ЦАХАЛ, в которых участвовали лейтенант израильской армии Пинто, командир саперного батальона Садэ и несколько солдат из батальона «Нахал». За расстрел жителей деревни Хиям израильский суд приговорил Пинто к 12 годам тюремного заключения, однако по кассации срок был уменьшен до 8 лет, а после вмешательства генерала Р. Эйтана — до трех лет тюремного заключения; Садэ был приговорен к одному году лишения свободы, а солдаты бригады «Нахал» — признаны невиновными.

После вывода израильских войск, боевые действия в южном Ливане продолжались между АЮЛ, палестинскими и ливанскими группировками. В этот период были также совершены несколько нападений на миротворцев: в частности, солдаты АЮЛ несколько раз обстреливали силы UNIFIL, а палестинские боевики похитили одного ирландского солдата.

Летом 1982 года Израиль осуществил масштабное вторжение в Ливан, известное как Ливанская война. Область южного Ливана вплоть до реки Литани оставалась под израильской оккупацией с 1982 года по 2000 год. В 2000 году в качестве одностороннего шага Израиль вывел все свои войска с территории Ливана (при этом мирный договор между Ливаном и Израилем заключён не был). ООН признала, что в 2000 году Израиль в полном объёме выполнил принятые в 1978 году требования резолюций СБ ООН 425 и 426.

См. также

• Ливанская война (1982)
• Вторая Ливанская война

Примечания

• При оценке советских источников стоит учесть их анти-израильскую риторику, а также военно-политическую поддержку арабской стороны и непосредственное участие советских военнослужащих в арабо-израильском конфликте во время Холодной войны.

Ссылки

• [www.un.org/russian/documen/scresol/1978/res425.pdf Текст Резолюций СБ ООН 425 и 426 (pdf-файл)]  (рус.)

Отрывок, характеризующий Операция «Литани»

– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.