Оперный дом

дворец
Оперный дом
Северный фасад
Город	Москва
Координаты	55°36′52″ с. ш. 37°40′49″ в. д.55.6145000° с. ш. 37.6805000° в. д. / 55.6145000; 37.6805000
Архитектурный стиль	Псевдоготика
Автор проекта	Василий Баженов
Основатель	Екатерина II
Строительство	1776—1778 годы
Основные даты: 1778 — окончание строительства 1988 — начало реставрации 1996 — дворец открыт для посетителей
Статус	Объект культурного наследия РФ № 7710115018
Состояние	Часть музея-заповедника «Царицыно»

 памятник архитектуры (федеральный)

О́перный дом (Сре́дний дворе́ц) — дворец, входящий в комплекс застройки Царицынского дворцово-паркового ансамбля. Возведён по проекту и под руководством Василия Баженова в 1776—1778 годах в процессе создания подмосковной резиденции Екатерины II. К моменту отстранения Баженова от работ над царицынским ансамблем в 1786 году дворец был полностью завершён, но не отделан; внутренние помещения были оштукатурены, в них имелись изразцовые печи и полы с керамической плиткой.

Название

Название Оперный дом, закрепившееся за дворцом в XIX веке, не отражает в полной мере его предполагавшегося предназначения — здесь могли проходить не только придворные спектакли, но и малые официальные приёмы. Оно впервые появилось на одном из планов Царицына в 1816 году. Неизвестный автор названия, вероятно, исходил из планировки здания: его значительную часть занимает большой зал, напоминающий концертный или театральный.

В документах Баженова здание именуется «Дворец напротив боку садового», в его письмах времён постройки Царицына оно также встречается под названием «Средний дворец». В дальнейшем сооружение называли также «Дворцом приёмов Екатерины II». Несмотря на устойчивое музыкальное имя, музыка в нём никогда (до конца XX века) не звучала.

Архитектурные особенности

Дворец в два этажа является наиболее сложно декорированной из сохранившихся царицынских построек Баженова. Довольно крупное здание протяжённой формы производит впечатление лёгкости и цельности благодаря нескольким интересным архитектурным приёмам. Первый этаж создан подчёркнуто монументальным; вытянутые стрельчатые арки окон, начинающиеся от цоколя, ритмично чередуются с выступами наподобие пилястр с белокаменными вставками, которые создают впечатление горизонтального руста. Второй этаж, отделённый выразительным белокаменным карнизом, сделан подчёркнуто нарядным: чередующиеся мелкие детали белокаменного убранства, красиво профилированный карниз, изысканная форма оконных проёмов в итальянской манере, простенки с декором, похожим на обелиски визуально облегчают его; этаж кажется меньше — при том, что он по высоте равен первому. В этом проявился характерный для Баженова архитектурный приём: нижнюю часть здания создавать более массивной, а верхней — тщательно прорабатывать детали; тем самым достигается эффект общей лёгкости сооружения, его устремлённость ввысь.

Парапет, венчающий дворец, по сравнению парапетами других царицынских построек особенно сложен по рисунку, наряден и очень высок (свыше двух метров); с южного и северного фасадов в него включены замечательные по своей графичности контурные белокаменные двуглавые орлы, подчёркивающие официальный статус здания. С восточной стороны в его центральной части имеется декоративный рисунок, напоминающий театральный занавес, со звёздами, кругами и планетарными знаками, намекающими на масонство архитектора. К масонской символике в оформлении дворца также относятся декоративные детали второго этажа наподобие обелисков с заострёнными штырями — «лестницы вольных каменщиков».

Неповторимое своеобразие дворца в сочетании с совершенным мастерством воплощения дали повод к тому, что его нередко сравнивают с гигантским резным ларцом для драгоценностей. Дворец относят к «прекраснейшим созданиям зодчего».

Княгиня Куракина, современница царицынского строительства, писала родственникам:

Вчера мы со всей своей семьёй ездили в Царицыно гулять <...> Загляделись на строение, которое беспримерно хорошо .

Исследовательница Царицына К. И. Минеева отмечала:

В нём всё прекрасно, начиная от общих пропорций, силуэта здания и кончая отдельными деталями белокаменного узорочья, которое как лёгкое кружево накинуто на кирпичные стены дворца.

Дворец предназначался, вероятно, для небольших официальных приёмов, проведения придворных церемоний, а также для театральных представлений и придворных увеселений Екатерины II. На это указывают планы дворца; в основе его планировки — великолепный двусветный зал со сводчатым потолком и превосходной акустикой, к которому примыкают два аванзала. Та часть, что выходит к Верхнему Царицынскому пруду, состоит из анфилады небольших помещений, вероятно, служебного или вспомогательного характера. В их планировке Баженов проявил особую фантазию: в прямоугольные формы дворца вписаны овальные комнаты и комнаты с неожиданными нишами и скруглёнными углами.

Реставрация

На протяжении всей своей истории дворец никак не использовался; к 1980-м годам он представлял собой только наружные стены, которые, тем не менее, хорошо сохранились. Реставрационные работы начались в 1988 году и продолжались 8 лет. Замыслы Баженова относительно интерьеров дворца неизвестны, поэтому реставраторы оставили их такими, какими они были в конце XVIII века — отделанными белой штукатуркой; от этого сводчатые залы напоминают монастырские помещения. В 1996—2006 годах дворец был главным выставочным и концертным залом музея-заповедника «Царицыно»..

• Оперный-дом-02.jpg

  Окно первого яруса

• Оперный-дом-03.jpg

  Окно второго яруса

Отрывок, характеризующий Оперный дом

– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.