Опиц, Мартин
| Мартин Опиц | |
| Martin Opitz | |
 | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: |
20 августа 1639 (41 год) |
| Место смерти: | |
| Род деятельности: | |
| Направление: | |
Ма́ртин О́пиц (нем. Martin Opitz; 23 декабря 1597, Бунцлау — 20 августа 1639, Данциг) — немецкий поэт, основное направление классицизм, создатель первой поэтики на немецком языке.
Биография
Учился в гимназии в Бунцлау, затем, с 1617, — в высшей школе в Бойтене-на-Одере, где изучал французскую, нидерландскую и итальянскую поэзию. В 1618 поступил в университет во Франкфурте-на-Одере, в том же году выступил с небольшим трактатом «Aristarchus sive de contemptu linguae teutonicae», в котором защищал право родного языка на литературную жизнь и доказывал, что немецкий язык не менее французского или итальянского способен создать новую литературу по великим образцам классической древности.
В 1619 в Гейдельберге возглавил кружок молодых поэтов, группировавшихся вокруг Цинкгрефа и стремившихся к созданию национальной поэзии. В 1620 кружок, вследствие военных событий, рассеялся, и Опиц бежал в Лейден, где приобрёл расположение Даниэла Хейнсия, чью латинскую оду на рождение Христа он перевёл еще в Гейдельберге. В 1622, по приглашению князя семиградского Бетлена Габора, Опиц сделался профессором философии и изящных искусств в высшей школе Вайсенбурга. Здесь он написал описательно-дидактическую поэму «Zlatna oder von Ruhe des Gemüts» и начал обширный, но оставшийся неоконченным труд о древностях Дакии («Dacia antiqua»).
В 1624 Опиц поступил на службу к герцогу лигниц-бригскому Георгу Рудольфу. В 1625 посетил Вену, где преподнёс Фердинанду II оду на смерть эрцгерцога Карла, за что император собственноручно короновал его поэтическим венком, а в 1628 возвёл его в дворянство под именем «фон Боберфельд». В 1629 так называемое «плодоносное общество», учреждённое в Веймаре для очищения немецкого языка и первоначально относившееся неприязненно к стремлениям Опица, избрало его своим членом, присвоив ему прозвище «увенчанного».
В 1626 Опиц, будучи протестантом, поступил секретарём к графу Карлу-Ганнибалу фон Дона, прославившемуся жестокими преследованиями протестантов; по его поручению Опиц перевёл полемическое сочинение иезуита Бекануса против протестантов (1631). Служба при графе предоставила Опицу возможность посетить в 1630 Париж, где он познакомился с Гуго Гроцием, трактат которого об истине христианства перевёл на немецкий язык в стихах. В 1635 Опиц поселился в Данциге. За оду в честь польского короля Владислава IV был назначен королевским секретарём и историографом Польши; приступил к изучению сарматских древностей, но в то же время много занимался древненемецкой поэзией и издал с латинскими примечаниями «Песнь о св. Анноне» (Данциг, 1639), оригинал которой затерян. В 1639 умер от чумы.
Значение
Значение Опица в истории немецкой литературы покоится не на его поэтических произведениях, а на установленных им теоретических правилах поэтики, приведших к реформе немецкой метрики и к усвоению в Германии поэтического стиля Возрождения. Его «Книга о немецкой поэтике» («Buch von der deutschen Poeterey», Бреслау, 1624; нов. изд. Галле, 1876), в сущности представляющая собой лишь переложение латинской пиитики Скалигера (1561) с дополнениями из Ронсара и Хейнсия, явилась выражением давно уже назревшей системы и послужила главным учебником для последующего времени. Главнейшая заслуга Опица заключается в том, что он положил конец силлабическим стихам XVI в., в которых метрический акцент мог падать на слог без ударения, и установил на твёрдых началах новую метрику, сущность которой сводится к тому, что ударяемый слог считается за долгий (стихосложение тоническое). Вместе с тем Опиц стремился перенести в немецкую поэзию ту поэтическую технику, которой держались гуманисты на латинском языке. Он старался возвысить язык поэзии над обыденной речью, умножить поэтические прилагательные, ввести сравнения, благозвучные сложные слова, найти подходящее применение античной мифологии и другой учёности, заимствовать у древних риторические фигуры и другие поэтические средства. Подобно Ломоносову, Опиц устанавливал для каждого вида поэзии особый стиль. Существо отдельных видов поэзии он определял самым внешним образом; так, эпос, по его словам, отличается обширностью, трагедия трактует о королевской воле, убийстве, отчаянии, пожарах и т. п. Хотя во введении поэтического стиля Возрождения Опиц имел предшественником более талантливого Веккерлина, а после него явился целый ряд поэтик, лучше отделанных, тем не менее с именем Опица до эпохи Фридриха Великого связывалось в Германии не только улучшение метрики, но и начало новой литературной эпохи.
В течение столетия поэзия Опица считалась в Германии непревзойдённым образцом. По замечанию Шефера, никогда поэт со столь малым правом не достигал видного положения в истории литературы, как Опиц. Он имел небольшой талант, пригодный для лёгкой поэзии; ему удавалась общественная песнь, до известной степени и песнь религиозная, но в качестве теоретика он брался за торжественные оды, трагедии и обширные поэмы — и в результате получались посредственные произведения, написанные плавными стихами и чистым языком, но чуждые всякого вдохновения. Его «Пастораль о нимфе Эрцинии» («Schäfferey von der Nymphe Hercinie», 1630) — скучная прозаическая идиллия, сводящаяся к лести покровителям. Его описательные поэмы, из которых наиболее удачной считается «Vesuvius», часто прозаичны. «Утешительные песни в превратностях войны» («Trostgedichte in Widerwärtigkeit des Kriegs») наряду с ярким изображением ужасов, разразившихся над Германией, и с сильными выходками против религиозных насилий, представляют нескончаемые рассуждения, свидетельствующие о душевной сухости поэта.
Собрания сочинений Опица были трижды изданы при его жизни; 4-е издание, подготовленное ещё самим Опицем, вышло в Данциге в 1641. Издание, вышедшее в Бреславле в 1690, неполно и весьма неудовлетворительно. Критическое издание сочинений Опица, предпринятое Бодмером и Брейтингером (Цюрих, 1745), осталось неоконченным, не выдержав конкуренции с менее удовлетворительным изданием Триллера (Франкфурт, 1746). Избранные стихотворения Опица изд. Титтманн (Лейпциг, 1869) и Эстерли (в Kürschners’s «Deutsche Nationallitteratur», т. 27).
Памятник Опицу поставлен в Бунцлау в 1877 году.
Напишите отзыв о статье "Опиц, Мартин"
Ссылки
Отрывок, характеризующий Опиц, Мартин
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.
– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
