Оправдание добра

Оправдание добра. Нравственная философия — философско-этическое произведение Владимира Соловьёва, написанное им в 1897 году. «Оправдание добра» должно было, по замыслу автора, стать первой частью «положительной» философии «всеединства», представляя собой этическую её часть. Соловьёв планировал написать ещё две части — эпистемологическую, о теоретическом познании, и эстетическую, о художественном творчестве, однако успел завершить только первую часть этой системы. По мнению автора, в области этики познание полностью совпадает со своим предметом, поэтому она независима от «теоретической» философии — гносеологии и метафизики.

Основным предметом книги является понятие добра в непосредственной взаимосвязи с нравственным смыслом жизни. Соловьёв считает его безусловным, самоочевидным и несомненно доступным познанию началом. Безусловность добра означает, что само по себе оно ничем не обусловлено, но оно всё собою обусловливает и через всё осуществляется. Отсюда чистота добра, его полнота и сила. Полноту добра (его «всеединство») Соловьёв обосновывает, полемизируя с Кантом. В трёх частях своей книги он рассматривает три «ступени» проявления добра:

1. добро в человеческой природе;
2. «добро от Бога» — безусловное, божественное начало;
3. добро в человеческой истории.

Добро в человеческой природе

Корень нравственности Соловьев усматривает в чувстве стыда. На этой основе формируется совесть («первичная основа совести есть чувство стыда»). Другими «основами нравственной жизни» Соловьев называет жалость и благоговение. Однако именно стыд отличает человека от животных. Стыдясь естественных потребностей человек демонстрирует, что он не есть только природное существо. Стыд обнаруживает различие добра и зла. При этом злом оказывается не сама природа, но подчиненность духа природе. Исторически нравственность воспитывается в рамках религии и первым её инструментом становится аскетизм. Главным врагом нравственности является плоть (природа, которая стремится поработить дух), а главной ареной этого противостояния оказываются «два главнейших отправления нашего организма»: питание и размножение (точнее «генитальный акт»). Некоторые аскеты пытаются распространить эту борьбу также на дыхание и сон. Однако аскетизм безнравственен, если служит не добру, а гордости или тщеславию. Разбирая понятие жалости, Соловьев находит его источник в «органической связи всех существ» и альтруизме. Разрыв этой связи приводит к отчуждению и эгоизму. Благодаря жалости мы обнаруживаем правду и справедливость. При этом жалость выявляет «отрицательное неравенство» (тот кого я жалею находится в худшем положении, чем я). «Положительным неравенством» в этом случае можно назвать благоговение — религиозное чувство в человеке, которое исходит из благодарности и констатации превосходства высшего существа (будь то родитель, фетиш или бог). Отсюда первобытной формой религии Соловьев считает «культ умерших». Религия и нравственность мыслятся в единстве, поскольку добро предполагает веру в его объективность.

На основах нравственной жизни произрастают добродетели, которые суть «одобряемые качества». Добродетели могут быть первичными (вера, надежда и любовь) и вторичными (великодушие, бескорыстие, терпимость, правдивость и пр.). Разбирая категорию добра («идеальную норму воли») Соловьев приходит к парадоксальному выводу, что оно не всегда совпадает в нашей жизни с благом («предметом действительного желания», удовольствием или благополучием), ибо не все стремятся к добру. Таким образом, автор Оправдания добра отвергает ложный эвдемонизм. Однако в пределе, добро является инструментом блага, ибо «безусловное существо добра заключает в себе и полноту блага». Вслед за Кантом Соловьев предполагает, что нравственность предполагает Бога как свою гарантию.

Добро от Бога

Вся история человечества есть путь из царства природы в царство духа: «Исторический процесс есть долгий и трудный переход от зверочеловечества к богочеловечеству» (2,8,VI). Исторический процесс, в свою очередь, является составной частью «восходящего процесса всемирного совершенствования», разделенного на пять царств: минеральное, растительное, животное, человеческое и Царство Божие (2,9,I). Соловьев не отрицает космической эволюции, причем каждый новый этап её он именует «творением». Камни косны, но растения уже стремятся к свету, животные стремятся к сытости, люди ищут лучшей жизни.

Соловьев признает существование сознания у животных, что выражается в языке, мимике и целесообразности. У человека существует разум, как «способность постигать всеединую и всеединящую истину». Богочеловечество начинается с Иисуса Христа («странствующего раввина»), который воплощает в себе нравственный идеал, совершенство. Царство Божье, равно как и богочеловечество, мыслятся у Соловьева выражением нравственного идеала, «действительным нравственным порядком».

Добро через историю человечества

Поскольку нравственный и общественный идеал совпадают, то в книге описывается история общества (как «организованной нравственности»), которая проходит в три этапа:

• Родовая жизнь прошла путь от охотничьего до земледельческого быта. Нравственный смысл этой стадии заключается в благоговении перед предками, солидарности и культивировании стыда. Для пояснения родовой жизни Соловьев ссылается на Моргана и пример с ирокезами, где род является кровнородственной экзогамной социальной единицей («первоначальная общественная клеточка»). Группа родов образует племя, а группа племен — союз племен (зародыш нации).
• Национально-государственный строй. Соловьев полагает, что государства появляются в результате войн и договоров. Именно в государстве возникает семья как «форма жизни частной, приватной». В основе государства стояли «носители сверхродового сознания», объединенные в «вольные дружины». Первыми государственными формами были полития и деспотия, из которой вырастают «всемирные монархии» (Ассиро-Вавилонское царство, империя Ахеменидов, монархия Александра Македонского, Римская империя). Нравственный характер государства заключается в чувствах патриотизма и гражданской доблести. На смену кровной мести приходит право («Задача права вовсе не в том, чтобы лежащий во зле мир обратился в Царство Божие, а только в том, чтобы он — до времени не превратился в ад» — 3,17,VII). Тем не менее, право и нравственность не смешиваются, ибо коренное отличие права заключается в принуждении, тогда как нравственность является добровольной. Рассуждая о войнах Соловьев вслед за Гегелем признает их относительным злом, поскольку благодаря им рождается право и договоры, появляются государства и распространяются идеи. В будущем он предвидит и мировую войну между белой и жёлтой расами («которой главный представитель, китайский народ»):

Эта предстоящая вооруженная борьба между Европою и монгольскою Азией будет, конечно, последнею, но тем более ужасною, действительно всемирною войною, и не безразлично для судеб человечества, какая сторона останется в ней победительницею. (3,18,IV)

• Всемирное общение появляется в рамках религий, когда человек освобождается от родовых и национальных ограничений. Первой всемирной религией Соловьев называет буддизм, однако значительно большие надежды он возлагает на христианство, где «нет ни эллина, ни иудея». Соловьев отвергает крайности как национализма (который он называет «ложным патриотизмом» или «народным эгоизмом» — 3,14,V), так и космополитизма («было бы, однако, явною ошибкой связывать с христианством принцип космополитизма»). Таким компромиссом является истинный патриотизм, приобретающий всечеловеческий характер. Соловьев приводит в пример средневековую католическую Европу, где европейские нации не стирались, а утверждались с принятием христианства. К существенным чертам народа он относит: единство происхождения, единство языка и общность истории. Говоря о России, Соловьев упоминает «скандинавское происхождение» государства, крещение Руси и петровские реформы.

Размышляя об общественном прогрессе, Соловьев замечает, что как в области наказания произошел отказ от кровной мести, так же должен произойти отказ от «устрашающего возмездия» (частным случаем которого является смертная казнь), ибо право необходимо должно следовать за нравственностью, а нравственность запрещает использовать человека как средство. С позиции нравственности Соловьев также критикует современное общество, которое он называет плутократией, но также критикует он и альтернативу в виде сен-симоновского социализма, ибо оба подхода исходят из принципа, что «хлебом единым будет жив человек». Отвергая завистливые выпады социалистов против богатых и идеи отрицания собственности, он тем не менее полагает необходимым ограничения таких крайностей плутократии, как: «фальсификация, спекуляция и ростовщичество»

Литература

• Назаров В. Н. [iph.ras.ru/elib/2185.html Оправдание добра] // Новая философская энциклопедия: в 4 т / Ин-т философии РАН; Нац. обществ.-науч. фонд; Предс. научно-ред. совета В. С. Стёпин. — 2-е изд., испр. и допол. — М.: Мысль, 2010. — ISBN 978-5-244-01115-9. ([www.webcitation.org/6IvdYf0SS Архив])

Ссылки

• [www.vehi.net/soloviev/oprav/index.html Вл. С.Соловьёв. Оправдание добра]
• [magister.msk.ru/library/philos/solovyov/solovv01.htm Владимир Соловьев. ОПРАВДАНИЕ ДОБРА]
• [www.philosophy.ru/library/solovev/opravd/index.html ОПРАВДАНИЕ ДОБРА. НРАВСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ]
• [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000005/st160.shtml Оправдание добра]

Отрывок, характеризующий Оправдание добра

Борис первый узнал известие о переходе французскими войсками Немана и благодаря этому имел случай показать некоторым важным лицам, что многое, скрытое от других, бывает ему известно, и через то имел случай подняться выше во мнении этих особ.

Неожиданное известие о переходе французами Немана было особенно неожиданно после месяца несбывавшегося ожидания, и на бале! Государь, в первую минуту получения известия, под влиянием возмущения и оскорбления, нашел то, сделавшееся потом знаменитым, изречение, которое самому понравилось ему и выражало вполне его чувства. Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи послал за секретарем Шишковым и велел написать приказ войскам и рескрипт к фельдмаршалу князю Салтыкову, в котором он непременно требовал, чтобы были помещены слова о том, что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле.
На другой день было написано следующее письмо к Наполеону.
«Monsieur mon frere. J'ai appris hier que malgre la loyaute avec laquelle j'ai maintenu mes engagements envers Votre Majeste, ses troupes ont franchis les frontieres de la Russie, et je recois a l'instant de Petersbourg une note par laquelle le comte Lauriston, pour cause de cette agression, annonce que Votre Majeste s'est consideree comme en etat de guerre avec moi des le moment ou le prince Kourakine a fait la demande de ses passeports. Les motifs sur lesquels le duc de Bassano fondait son refus de les lui delivrer, n'auraient jamais pu me faire supposer que cette demarche servirait jamais de pretexte a l'agression. En effet cet ambassadeur n'y a jamais ete autorise comme il l'a declare lui meme, et aussitot que j'en fus informe, je lui ai fait connaitre combien je le desapprouvais en lui donnant l'ordre de rester a son poste. Si Votre Majeste n'est pas intentionnee de verser le sang de nos peuples pour un malentendu de ce genre et qu'elle consente a retirer ses troupes du territoire russe, je regarderai ce qui s'est passe comme non avenu, et un accommodement entre nous sera possible. Dans le cas contraire, Votre Majeste, je me verrai force de repousser une attaque que rien n'a provoquee de ma part. Il depend encore de Votre Majeste d'eviter a l'humanite les calamites d'une nouvelle guerre.
Je suis, etc.
(signe) Alexandre».
[«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что, несмотря на прямодушие, с которым соблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня, по поводу сего вторжения, что Ваше Величество считаете себя в неприязненных отношениях со мною, с того времени как князь Куракин потребовал свои паспорта. Причины, на которых герцог Бассано основывал свой отказ выдать сии паспорты, никогда не могли бы заставить меня предполагать, чтобы поступок моего посла послужил поводом к нападению. И в действительности он не имел на то от меня повеления, как было объявлено им самим; и как только я узнал о сем, то немедленно выразил мое неудовольствие князю Куракину, повелев ему исполнять по прежнему порученные ему обязанности. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество, еще имеете возможность избавить человечество от бедствий новой войны.
(подписал) Александр». ]


13 го июня, в два часа ночи, государь, призвав к себе Балашева и прочтя ему свое письмо к Наполеону, приказал ему отвезти это письмо и лично передать французскому императору. Отправляя Балашева, государь вновь повторил ему слова о том, что он не помирится до тех пор, пока останется хотя один вооруженный неприятель на русской земле, и приказал непременно передать эти слова Наполеону. Государь не написал этих слов в письме, потому что он чувствовал с своим тактом, что слова эти неудобны для передачи в ту минуту, когда делается последняя попытка примирения; но он непременно приказал Балашеву передать их лично Наполеону.
Выехав в ночь с 13 го на 14 е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и двумя казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские аванпосты по сю сторону Немана. Он был остановлен французскими кавалерийскими часовыми.
Французский гусарский унтер офицер, в малиновом мундире и мохнатой шапке, крикнул на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться. Балашев не тотчас остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.
Унтер офицер, нахмурившись и проворчав какое то ругательство, надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что ему говорят. Балашев назвал себя. Унтер офицер послал солдата к офицеру.
Не обращая на Балашева внимания, унтер офицер стал говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского генерала.
Необычайно странно было Балашеву, после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное и главное – непочтительное отношение к себе грубой силы.
Солнце только начинало подниматься из за туч; в воздухе было свежо и росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо. В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспырскивали с чувыканьем жаворонки.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.