Оракул

Ора́кул (лат. oraculum, от oro — «говорю, прошу») — наиболее распространённая в античности форма прорицания, состоявшая в том, что предсказание от имени божества по запросу верующих оглашал специальный жрец, который и именовался оракулом. В более широком смысле под оракулом понимали и прорицалище — место, где оглашалось предсказание, и сам текст предсказания. В современном языке под оракулом понимается предсказатель будущего, а также человек, все суждения которого признаются непреложной истиной, откровением.

Происхождение

См. также: Додона

За исключением дельфийской пифии, все древние оракулы были мужского пола. Историки предполагают, что оракулы пришли в Древнюю Грецию с Древнего Востока, ибо похожие прорицалища существовали в Мари и в Ассирии, а также в древнеегипетском городе Буто.

По свидетельству Геродота, древнейший из оракулов Эллады находился в Эпире, в городе Додона. Предполагается, что он возник до прихода в Элладу греков как святилище Богини-Матери, которая в греческой традиции толковалась как богиня земли, Гея. Как и все, видимо, древнейшие оракулы, он был связан с хтоническим культом: жрецы черпали предсказания в шелесте листьев священного дуба.

Геродот упоминает и другие оракулы. Он рассказывает, что лидийский царь Крёз решил выбрать самого точного оракула и разослал гонцов «в Дельфы, других в Абы, что в Фокиде, третьих в Додону; иные были посланы также к Амфиараю и к Трефонию и, наконец, в Бранхиды в Милетской области». То, что Крёз будет варить в котле черепаху и ягнёнка, смогла предсказать лишь дельфийская пифия. Эта история показывает, что оракулов чтили не только древние греки, но и их непосредственные соседи.

Пифия

Наиболее знаменитый и авторитетный оракул античного мира находился в Дельфах, которые считались пупом мира, ибо там находился омфал. Истоки этого оракула тоже хтонические, что нашло отражение в мифе об истреблении змея Пифона богом света Аполлоном, которому впоследствии и было посвящено это прорицалище. Жрица, называемая пифией, вдыхала ядовитые пары, исходившие из трещины в породе, и впадала в священный экстаз, а жрецы записывали её слова. Предсказания формулировались тёмным, поэтическим языком и зачастую допускали диаметрально противоположные толкования.

Как и другие оракулы, пифия давала предсказания в строго определённые дни — только в седьмой день месяца, притом на зиму святилище закрывалось. Чтобы гарантировать благосклонность пифии, вопрошающие должны были приносить в Дельфах обильные жертвы. Люди попроще поэтому обращались не к пифии, а к бродячим прорицателям. Дельфский оракул был закрыт в 393 году по приказу императора-христианина Феодосия Великого как оплот язычества.

Сивиллы и мантика

Уникальность оракулов состояла в том, что они воспринимались как врата, через которые можно было напрямую общаться с божеством, задавать ему вопросы. В эпоху эллинизма конкуренцию оракулам стали составлять сивиллы — прорицательницы, разбросанные по окраинам греческого мира. В отличие от оракулов, они не отвечали на обращённые к ним запросы, а в экстазе пророчили предстоящие людям бедствия. Изречения сивилл заносились в особые книги, к которым в Древнем Риме обращались только с особого разрешения сената.

В отличие от оракулов, сивиллы могли представлять собой общее наследие всех индоевропейских народов — подобные предсказатели известны у кельтов, они описаны в «Рамаяне» и «Махабхарате», у славян ту же функцию выполняли вещие волхвы, у германцев — Вельва и Веледа.

От оракулов и сивилл следует отличать жрецов, которые занимались мантикой, — толкованием знаков, ниспосылаемых богами. В Древнем Риме к их числу относились авгуры, толковавшие поведение птиц, и гаруспики, гадавшие по внутренностям жертвенных животных.

Смотри также

• Квантовый оракул

Ссылки

• [www.avestadesign.ru/oracle/ Онлайн гадание через египетский оракул (flash версия)]

Литература

• Е. В. Приходько. [ec-dejavu.ru/o/Oracle.html Оракулы в греческой литературе] // Понятие судьбы в контексте разных культур. М.: 1994. С. 191—197.

Отрывок, характеризующий Оракул

– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.