Органы духовной цензуры в России

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Органы духовной цензуры в Российской империи — церковно-государственные органы, осуществлявшие цензуру над печатными изданиями в целях охранения вероучения, нравственности и благочестия.





Предыстория

В 1284 году в русской «Кормчей книге» (сборнике церковных и светских законов) появляется следующая норма: «Если кто будет еретическое писание у себя держать, и волхованию его веровать, со всеми еретиками да будет проклят, а книги те на голове его сжечь».

Первые упоминания о возможном «пересмотре» (цензуре) духовной и богослужебной литературы в Москве содержатся в документах Стоглавого Собора 1551 года (в главах пятой — «Об исправлении книжном» и шестой — «О писцах»). Вопрос стоял о переводе «божественных книг», которые «писцы пишут с неправленых переводов, а, написав, не правят же, опись к описи прибывает и недописи и точки непрямые. И по тем книгам в церквах Божьих чтут, и поют, и учатся, и пишут с них. Что о сем небрежении и о великом нерадении от Бога будет по божественном правилом?». Глава «О книжных писцах» давала право духовным властям изымать неисправленные рукописи, фактически вводя предварительную цензура рукописных книг. А ревизия фондов вводила цензуру постфактум. Таким образом, решения «Стоглава» стали на Руси первыми цензурными документами.

С XVII века цензура в издательской продукции осуществовлялась явочным порядком в Москве в форме контроля за Печатным двором со стороны лично Московского Патриарха и иных иерархов Московского Патриархата[1]. Патриарх Никон отмечал в своих посланиях массовое искажение народной картинкой («лубками»)общеизвестных иконописных сюжетов. В связи с этим все лубочные рисунки духовного содержания подвергались духовной цензуре.

Значительные цензурные функции возлагались на созданную в 1687 Славяно-греко-латинскую академию.

История

В XVIII веке

Как государственный орган, была официально учреждена Петром Великим в 1721, когда Святейшему Синоду, в соответствии с Духовным регламентом, было поручено осуществлять предварительный надзор за печатанием богословских и прочих духовных книг: «Аще кто о чем богословское письмо сочинит, и то ему не печатать вскоре, но первое презентовать в коллегиум, а коллегиум разсмотреть должен, нет ли какого в письме оном погрешения, учению православному противнаго».

На рубеже XVIIIXIX столетий возникли Комитеты духовно-цензурные.

  • 1756 было признано необходимым учредить специальную контору для надзора за переводом книг. В царствование Екатерины Второй цензурные полномочия были официально предоставлены Синодальной конторе, Московскому и Петербургскому митрополитам, а фактически духовным особам из академии.
  • Именным указом от 16 (27) сентября 1796, уничтожавшим почти все частные типографии, учреждены смешанные цензурные комитеты. В каждом из них, наряду с двумя светскими цензорами, должно было находиться и уполномоченное Синодом духовное лицо.
  • 1756 был назначен из архива проект, когда по типу переводческой конторы была учреждена Московская духовная цензура. Согласно положению о ней, «учреждаемая в Москве духовная цензура» находится в непосредственном ведении Святейшего Синода, состоит из председателя и трёх членов, известным по своим познаниям в словесных науках и языках; они из монашествующего или белого духовенства, по рассмотрению и утверждению Св. Синода. Предметом деятельности цензуры служат свидетельствование, рассмотрение и исправление как переводов, касающихся Церкви и церковного учения, так и вообще — сочинений, издаваемых «соборным» и несоборным духовенством.
  • 6 (17) марта 1757 года Синод в жалобе на имя императрицы Елизаветы попросил сжечь «пасквиль» Ломоносова «Гимн бороде», «в коемъ … козлятъ далеко почтеннѣйшими, нежели попов, ставитъ, а при концѣ точно ихъ назвавши козлами», а самого Ломоносова отослать в Синод «для увещания и исправления». Просьба Синода не была выполнена, более того, через несколько дней он получил повышение (был назначен советником академической канцелярии)[2].

В XIX веке

До обнародования первого Цензурного устава 1804 года в стране существовали комитеты смешанных видов цензуры как «служба Его Величества». Цензурный устав ясно относил духовную цензуру в ведение Синода.

В 1808 в Начертании правил об образовании духовных училищ были намечены основные начала духовно-цензурных комитетов при духовных академиях. На них возлагалась обязанность предварительного просмотра «классических», то есть учебных, книг. Тогда же при Петербургской духовной академии был учреждён и цензурный комитет. Академическая цензура (с 1814 г. уже два комитета: Петербургский и Московский) была непосредственно подчинена Комиссии духовных училищ, тогда как Московская цензура по-прежнему зависела по преимуществу от Синода. На практике Комитет при Петербургской академии все более серьёзные произведения передавал в Московскую цензуру, ссылаясь на свою некомпетентность.

27 октября 1818 года Синод решил закрыть Московскую цензуру и выработать для комитетов подробный Устав. Но в декабре 1818 года цензором Петербургского комитета архимандритом Иннокентием (Смирновым) была пропущена книга Е. И. Станевича Беседа на гробе младенца о бессмертии души, направленная против мистиков, находившихся тогда под покровительством А. Н. Голицына. Этот инцидент задержал принятие устава для комитетов до 22 апреля 1828 года.

В 1824 году председатель Библейского общества митрополит Серафим просил запретить это общество в связи с распространением им масонских учений. В апреле 1826 года по указу императора Николая I деятельность общества была прекращена.

Петербургский комитет нередко исполнял непосредственные поручения Синода и фактически пользовался особенным влиянием. Характерной чертой этого комитета была частая смена его членов. Более заметными членами комитета в Николаевское царствование были: архимандрит Иннокентий (Борисов) (1827—1830 гг., ум. 26.05.1857 г. архим. Херсонским в Одессе), архимандрит Платон (Городецкий) (1832—1838 гг., ум. 01.10.1891 г. митрополитом Киевским), архимандрит Макарий (Зимин) (1831—1837 гг., ум. в 70-х гг. в Желтиковом монастыре), архимандрит Иоасаф (Покровский) (1839—1841 и 1843—1844), профессор университета, протоиерей А. И. Райковский (29.10.1860 г.), протоиерей А. И. Окунев, протоиерей Т. Ф. Никольский (16.07.1848 г.), Иоанн (Соколов) (ум. 17.03.1869 г. епископом Смоленским). Духовный комитет при Московской академии находился в теснейшей зависимости от митрополита Филарета. Заметными членами комитета были: профессор Ф. А. Голубинский (1826—1852 гг.), протоиерей П. С. Делицын (1836—1863 гг.), Филарет (Гумилевский, 1833—1836 гг.) и Агапит (Введенский, 1834—1841 гг.) Духовно-цензурные комитеты при Киевской (с 1819 г.) и Казанской (с 1845 г.) духовных академий были предназначены для рассмотрения мелких сочинений от лиц «собственно из училищного ведомства».

5 января 1857 Киевский комитет был наделен теми же правами, что и столичные комитеты, но лишь в отношении «сочинений, представляемых лицами, подведомственными Киевской духовной академии». Деятельность Казанского комитета оживилась только к 1855, когда явилась возможность основать собственный журнал. Но в 1859 цензура оригинальных статей журнала была переведена в Московский комитет. Только во второй половине 1860 деятельность Казанского комитета вошла в обычную колею.

В 1857 обособился от академии Петербургский комитет, а с 1869 юридически и остальные комитеты. Положением Присутствия по делам православного духовенства, Высочайше утверждённым 10 апреля 1869, духовенству было предоставлено: а) печатать с разрешения местной цензуры, под наблюдением епархиального архиерея, все вообще свои сочинения духовно-православного содержания, за исключением тех, которые, по уставу цензурному, не могут быть выпущены в свет без разрешения Св. Синода, и б) составлять и издавать, с разрешения той же цензуры, брошюры, заключающие в себе выписки из писаний св. отцов, молитвы и песнопения богослужебных книг и литографические священные изображения. Положением же 1867 года о духовно-учебном комитете при Св. Синоде были закреплены за ним особые права по рассмотрению учебников, руководств и периодических изданий для духовно-учебных изданий, вопреки уставу духовно-цензурных комитетов.

Утверждённая при Синоде 14-16 января 1870 «Комиссия для пересмотра действующих ныне постановлений о духовной цензуре» под председательством архиепископа Макария (Булгакова) пришла к заключению о необходимости «соединить духовную цензуру со светской в одну общую цензуру», с введением в состав комитетов «лиц специально-богословского образования, имеющих высшие духовные степени». Синодальное рассмотрение проектировалось оставить только для собственно-церковных изданий. Но, по Высочайшему повелению от 21 декабря 1870, проект этот был передан на рассмотрение учрежденной 02 ноября 1869 комиссии ст.-секретаря Урусова и дальнейшего движения не получил. Недостатки в работе комитетов влекли за собой новые указы и разъяснения по духовной цензуре (1884, 1892—1893, 1903, 1898, 1982, 1900 гг.)

В XX веке

Указ 24 ноября 1905 отменил «предварительную как общую, так и духовную цензуру для повременных изданий, выходящих в городах империи»; Указ от 26 апреля 1906 отменил всякую цензуру, каковая впредь могла осуществляться лишь в судебном порядке.

Предметом ведения духовно-цензурных комитетов остался тот круг сочинений, который был определен ст. 281—282 Уст. о духовной цензуре, как сочинений по преимуществу церковных и требующих синодального рассмотрения: «1) вновь назначаемые к печатанью сочинения, к церковному служению относящиеся; 2) жизнеописания святых, в первый раз издаваемые; 3) сочинения и переводы, содержащие изъяснения книг Свящ. Писания; 4) сочинения и переводы, содержащие изложение догматов православно-католической веры и правил христианской деятельности; 5) сочинения и переводы, относящиеся к церковному управлению» и «книги, предназначенные к классическому по духовным предметам употреблению в светских училищах». Сверх того, по разъяснительному определению Св. Синода от 08.03.-22.04.1908 г., «духовно-цензурные учреждения не должны отказывать в рассмотрении сочинений, добровольно предоставляемых авторами или изданиями, ищущими одобрения своих трудов духовными властями, в видах большей авторитетности их в глазах публики».

Вопрос о духовной цензуре в современной России

В современной Российской Федерации, согласно Конституции (статья 29-я, часть 5-я), всякая цензура запрещена.

В 1994 году в составе Московской Патриархии был образован Издательский совет для контроля за издаваемой и распространяемой в Русской православной церкви печатной продукцией религиозного содержания. Совет был образован на основе Издательского отдела Московской Патриархии, который в свою очередь был создан в феврале 1945 года постановлением Поместного Собора Русской Православной Церкви 1945 года. Основными задачами Совета являются

  • координация действий православных издательских организаций и оказание помощи издательствам
  • экспертиза книжных изданий, представленных для рассмотрения их соответствия православному вероучению и традициям Церкви, для получения рекомендации к изданию или благословения Святейшего Патриарха[3]
  • рецензирование книг, предназначенных для распространения через систему церковной (епархиальной, приходской, монастырской) книготорговли[4].

В своём интервью 2 апреля 2007 года Патриарх Алексий II в связи с этим сказал:

Само слово цензура при его появлении вызовет шквал критики в некоторых кругах. Мы создали Издательский Совет и при нём — Издательский отдел Московской Патриархии и рекомендуем всем приходам, монастырям и частным издательствам, занимающимся выпуском духовной литературы, проходить экспертизу этого Совета, который даёт разрешение на издание той или иной книги. Но мы не называем это цензурой[5].

См. также

Напишите отзыв о статье "Органы духовной цензуры в России"

Примечания

  1. Поздеева И. В., Дадыкин А. В., Пушков В. П. Московский печатный двор — факт и фактор русской культуры. 1652—1700 годы: В 3 кн. Кн. 1. М. Наука 2007 г.
  2. [nn.mi.ras.ru/Showbook.aspx?bi=629 Исторія Императорской Академіи Наукъ в Петербургѣ Петра Пекарскаго, том второй]. — Изданіе Отдѣления русскаго языка и словесности Императорской Академіи Наукъ, СанктПетербургъ, 1873. С. 603—608
  3. [www.patriarchia.ru/db/text/65971.html Информация об Издательском Совете на сайте Московского Патриархата]
  4. [www.patriarchia.ru/db/text/976629.html Журнал № 114 заседания Священного Синода от 25 декабря 2009 года]
  5. [www.patriarchia.ru/db/print/223639.html Ответы Святейшего Патриарха Алексия на вопросы корреспондентов ведущих радиокомпаний и информационных агентств] официальный сайт МП 2 апреля 2007 г.

Литература

  • Антипов М. [www.bogoslov.ru/text/311692.html Деятельность Санкт-Петербургского Комитета духовной цензуры как издательской структуры в XIX — начале XX вв.] // Богослов.Ru
  • Котович Ал. Духовная цензура в России. (1799—1855 гг.). Спб., Типография «Родник», 1909.
  • Кизеветтер А. [relig-library.pstu.ru/modules.php?name=706 Духовная цензура в России. (Ал. Котович: «Духовная цензура в России 1799—1855 гг.». Спб., 1909 г. Стр. XVI + 604)] / А. Кизеветтер // Русская мысль. — М., 1909. — Год тридцатый, кн. X. — С. 23-42.

Отрывок, характеризующий Органы духовной цензуры в России

«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.