Орджоникидзе, Григорий Константинович

К:Википедия:Страницы на КПМ (тип: не указан)

Григорий Константинович Орджоникидзе груз. გრიგოლ კონსტანტინეს ძე ორჯონიკიძე<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Член Политбюро ЦК ВКП(б)
21 декабря 1930 — 18 февраля 1937
Кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б)
23 июля — 3 ноября 1926
4-й Председатель ВСНХ СССР
10 ноября 1930 года — 5 января 1932 года
Глава правительства:	Алексей Иванович Рыков, Вячеслав Михайлович Молотов
Предшественник:	Валериан Владимирович Куйбышев
Преемник:	Должность упразднена, он же как народный комиссар тяжёлой промышленности
1-й Народный комиссар тяжёлой промышленности СССР
5 января 1932 — 18 февраля 1937
Глава правительства:	Вячеслав Михайлович Молотов
Предшественник:	Должность учреждена, он же как председатель ВСНХ СССР
Преемник:	Валерий Иванович Межлаук
Председатель ЦКК ВКП(б)
3 ноября 1926 — 15 декабря 1930
Предшественник:	Валериан Владимирович Куйбышев
Преемник:	Андрей Андреевич Андреев
Народный комиссар Рабоче-крестьянской инспекции СССР
5 ноября 1926 — 10 ноября 1930
Глава правительства:	Алексей Иванович Рыков
Предшественник:	Валериан Владимирович Куйбышев
Преемник:	Андрей Андреевич Андреев
Первый секретарь Северо-Кавказского крайкома ВКП(б)
сентябрь — ноябрь 1926
Предшественник:	Анастас Иванович Микоян
Преемник:	Михаил Семёнович Чудов
Первый секретарь Закавказского крайкома РКП(б) — ВКП(б)
февраль 1922 — сентябрь 1926
Рождение:	с. Гореша, Шорапанский уезд, Кутаисская губерния, Российская империя (ныне Харагаульский район, Грузия)
Смерть:	Москва, РСФСР, СССР
Партия:	РСДРП(б) с 1903 года
Образование:	Тифлисская фельдшерская школа
Профессия:	фельдшер
Награды:

Запрос «Орджоникидзе» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Григо́рий Константи́нович Орджоники́дзе (груз. გრიგოლ ორჯონიკიძე; партийное прозвище Серго́ (груз. სერგო; 12 (24) октября 1886, с. Гореша, Шорапанский уезд, Кутаисская губерния, Российская империя — 18 февраля 1937, Москва, СССР) — известный грузинский большевик и видный советский государственный и партийный деятель, революционер.

Член ЦК партии в 1912—1917 гг., 1921—1927 гг. и с 1934 г. (член ЦКК в 1927—1934 гг.), член Политбюро ЦК с 21.12.30 г. (кандидат 23.07—03.11.26 г.).

Биография

Родился в западной Грузии, в обедневшей дворянской семье. По национальности грузин. Весной 1898 года окончил двухклассное училище в селе Харагаули. Там Григорий подружился с Ноем Буачидзе. В те же годы он осиротел. В 1900 году родственники отвезли его в Тифлис, где в 1901—1905 годах он учился и окончил фельдшерскую школу при городской Михайловской больнице. Член РСДРП с 1903 года, большевик. В Тифлисе познакомился с В. К. Курнатовским. Ученик Камо. Впервые арестован в 1904 году за хранение нелегальной литературы, вскоре отпущен. С сентября 1905 года — в Гудауте, активный участник Первой русской революции в Закавказье. При получении оружия из-за границы был арестован казаками и попал в Сухумскую тюрьму, где находился с декабря 1905 года по май 1906 года. Вместе с другими заключёнными готовил побег, который сорвался. Был выпущен на поруки под залог. В августе того же года по фальшивому паспорту уехал в Германию, в Берлин, откуда в начале следующего года нелегально вернулся на родину. Затем член Бакинской организации РСДРП, работал фельдшером на нефтяных промыслах. 1 мая арестован за участие в демонстрации, но вскорости отпущен. В ноябре 1907 года вновь арестован, находился в тюрьмах Баку и Сухума. Был осуждён на вечное поселение в Сибирь и в феврале 1909 года выслан в деревню Потоскуй Пинчугской волости Енисейской губернии (ныне — п. Орджоникидзе Мотыгинского района Красноярского края), откуда в августе бежал. Вернулся в Баку, откуда осенью уехал в Персию, где принял участие в революции. В конце 1910 г. выехал в Париж. Весной 1911 года учился в ленинской партийной школе в Лонжюмо.

Летом 1911 года по заданию Ленина вернулся в Россию во главе уполномоченных Заграничной оргкомиссии по созыву Всероссийской партконференции, состоявшейся в январе 1912 года в Праге (VI конференция РСДРП). Делегат её от тифлисской организации, был избран на ней в состав ЦК и Русского бюро ЦК РСДРП(б).

14 апреля 1912 года арестован в Петербурге, приговорён к 3 годам каторги, которую отбыл в Шлиссельбургской крепости, а затем был выслан в Якутск, где работал врачом.

В июне 1917 года вернулся в Петроград, член горкома РСДРП(б) и Исполкома Петроградского Совета. Делегат VI съезда РСДРП(б). Активный участник Октябрьской революции 1917 года. Был включён в первый состав ВЧК (кратковременно).

В годы Гражданской войны — на руководящей работе в армии, один из организаторов разгрома Деникина.

Орджоникидзе непосредственно участвовал в революционном свержении правительств в Азербайджане, Армении и Грузии и создании ЗСФСР.

В 1912—1917, 1921—1927 и с 1934 года член ЦК партии.

С февраля 1922 года 1-й секретарь Закавказского, с сентября 1926 года Северо-Кавказского крайкома РКП(б).

В 1926—1930 годах Орджоникидзе — председатель ЦКК ВКП(б), нарком РКИ и зам. председателя СНК СССР.

«29.11.1926 г. Дорогой Нестор! Шлю тебе, Сарие и твоему разбойнику братский привет… Едет к тебе Молотов, он здорово устал… Пить и стрелять можешь сколько хочешь, ЦКК теперь в наших руках… Крепко, крепко целую тебя! Привет всем ребятам. Привет от Зины Сарие, тебе, Рауфчику. Жму руку твой Серго…» — пишет Орджоникидзе в Абхазию Нестору Лакобе.

С 1930 года — председатель ВСНХ, а затем нарком тяжёлой промышленности. Отмечают, что на этой должности Орджоникидзе не поддерживал курс на разворачивавшиеся в стране массовые репрессии.

С 1930 по 1937 годы — член Политбюро ЦК ВКП(б) (кандидат в 1926 году). Член ЦИК СССР 1—7 созывов.

В 1936 году был арестован старший брат Орджоникидзе Павел (Папулия). «Учитывая характер Орджоникидзе и его особое отношение к семье и друзьям, это был очень сильный удар», — отмечает историк Олег Хлевнюк. Причём известие об аресте брата Орджоникидзе получил в Кисловодске в октябре 1936 г., в день своего 50-летия. «27 октября, — вспоминала жена Орджоникидзе, — в Пятигорске проходило торжественное заседание, посвящённое пятидесятилетию Серго. Он отказался присутствовать на нём, и я отправилась туда одна». В самом конце октября Орджоникидзе уехал в Москву, где вскоре с ним случился сердечный приступ.

Орджоникидзе и Сталин

В 1907 году Орджоникидзе был арестован по обвинению в бандитизме и помещён в Баиловскую тюрьму в Баку. Там, в камере № 3, он познакомился с Иосифом Джугашвили, носившим в то время партийный псевдоним Коба. С тех пор между ними установились отношения, близкие к дружеским. Орджоникидзе был одним из немногих людей, с которыми Сталин был на «ты». После самоубийства Надежды Аллилуевой именно Орджоникидзе и Киров, на правах ближайших друзей, провели ночь в доме Сталина.

Преданный сторонник Сталина, Орджоникидзе тем не менее не смог согласиться с уничтожением «старых большевиков». Репрессии против членов компартии, никогда официально не выступавших против линии партии, до убийства Кирова были относительной редкостью, но после — стали явлением обыкновенным. Орджоникидзе, в частности, не желал мириться с попытками вскрыть якобы имеющее место массовое вредительство. В определённой степени на слухи о таком вредительстве влияли нарушения технологий в погоне за экономическим ростом (по некоторым данным неофициально санкционированные Орджоникидзе, по другим данным — нет).

В начале 1930-х гг. Сталин убрал выдвиженцев и приятелей Орджоникидзе с руководящих постов в Закавказье, что сопровождалось резкими конфликтами между Сталиным и Орджоникидзе. Тем не менее, Орджоникидзе продолжал покровительствовать опальным закавказцам.

В это же время происходит ухудшение взаимоотношений со Сталиным из-за выдвижения по инициативе Генерального секретаря на первую роль в Закавказской партийной организации Л. П. Берия, которого Орджоникидзе не любил и считал проходимцем и опасным интриганом.

В сентябре 1937 года арестованный первый секретарь Заккрайкома Орахелашвили подписал такие показания:

Прежде всего, будучи очень тесно связан с Серго Орджоникидзе, я был свидетелем его покровительственного и примиренческого отношения к носителям антипартийных контрреволюционных настроений. Это главным образом относится к Бесо Ломинадзе. На квартире у Серго Орджоникидзе Бесо Ломинадзе в моём присутствии после ряда контрреволюционных выпадов по адресу партийного руководства допустил в отношении Сталина исключительно оскорбительный и хулиганский выпад. К моему удивлению, в ответ на эту контрреволюционную наглость Ломинадзе Орджоникидзе с улыбкой, обращаясь ко мне, сказал: «Посмотри ты на него!» — продолжая после этого в мирных тонах беседу с Ломинадзе… Вообще я должен сказать, что приёмная в квартире Серго Орджоникидзе, а по выходным дням его дача (в Волынском, затем в Сосновке) являлись зачастую местом сборищ участников контрреволюционной организации, которые в ожидании Серго Орджоникидзе вели самые откровенные контрреволюционные разговоры, которые ни в какой мере не прекращались даже при появлении самого Орджоникидзе

Нарастание напряжённости в отношениях со Сталиным произошло после Первого московского процесса, который вызвал волну кадровых чисток прежде всего в экономических наркоматах (так как бывших оппозиционеров не пускали в политику). Под ударом оказалось большое количество сотрудников Орджоникидзе в НКТП, коих Орджоникидзе пытался оградить от безоглядных репрессий На февральско-мартовском (1937 год) пленуме ЦК ВКП(б) Орджоникидзе намечался главным докладчиком по вопросу «об уроках вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов». В связи с этим Орджоникидзе провёл ряд совещаний с руководящими хозяйственными работниками и для проверки данных НКВД направил комиссии на «Уралвагонстрой», «Кемеровкомбинатстрой» и на предприятия коксохимической промышленности Донбасса. На основании собранных материалов Орджоникидзе подготовил проект постановления по своему докладу. В проекте не говорилось о размахе вредительства в тяжёлой промышленности, акцент делался на необходимость устранения имевшихся в работе наркомата недостатков. Есть данные, что этот проект был раскритикован Сталиным.

Смерть

Умер 18 февраля 1937 года, за пять дней до февральско-мартовского Пленума ЦК 1937 года. Официально объявленная причина смерти — инфаркт. В передаче Ольги Шатуновской со слов супруги Орджоникидзе Зинаиды Гавриловны: «Как-то он с утра не встал. Зинаида Гавриловна видела, что иногда он поднимался, в нижнем белье, в кальсонах подходил к столу, что-то писал и опять ложился. Она просила его встать поесть, но он не вставал». Вечером приехал его племянник Гвахария, начальник макеевской стройки, он предложил супруге Орджоникидзе накрывать стол и, сделав это, сказать Серго об его приходе, убеждая её, что согласно грузинским обычаям приёма гостей он обязательно к нему выйдет. «Зинаида Гавриловна так и сделала; накрыли стол, она пошла звать его. А чтобы пройти в спальню, надо пройти прежде гостиную, и она подошла к выключателю зажечь свет, она зажгла и не успела сделать пару шагов, как раздался выстрел. Видимо, он увидел сквозь щель в двери, что зажёгся свет, понял, что сейчас будут звать… Он выстрелил себе в сердце. Она вбежала, и в эту минуту, говорит, его рука с револьвером опустилась на пол». Шатуновская добавляет: «На комоде лежало его письмо, он написал всё, что он думал, что он не может больше жить, не знает, что делать — это можно только думать, потому что никто этого письма не видел».

Шатуновская также упоминала, что супруга Орджоникидзе, рассказывавшая ей о смерти своего супруга как о самоубийстве, некоторым другим людям рассказывала об этом как об убийстве, к этому имеется также свидетельство Леонида И. Вернского, также слышавшего от неё обе версии.

Серго Микоян, сын Анастаса Микояна, вспоминал, что после смерти Сталина в их семье обсуждалась «версия об убийстве Серго прямо в его квартире», однако Анастас Микоян отверг её, он склонялся к версии о самоубийстве: «Серго мне несколько раз говорил о своём намерении уйти из жизни, потому что не мог больше терпеть. Я его отговаривал. Но последний раз он говорил об этом незадолго до своей кончины».

Историк Олег Хлевнюк также склоняется к версии о самоубийстве.

Управляющий делами Совета Министров СССР Михаил Смиртюков считал, что Орджоникидзе застрелился.

Урна с прахом Орджоникидзе похоронена 21 февраля у Кремлёвской стены на Красной площади Москвы.

В воспоминаниях жены Николая Бухарина описывается эпизод, когда Бухарин в день «самоубийства» встретил случайно на площади в Кремле Серго Орджоникидзе, направлявшегося к Сталину для беседы. По словам Бухарина, сказанным позже жене, Орджоникидзе был в момент этой встречи с ним в приподнятом расположении духа и настроен решительно. Версии, что Орджоникидзе был застрелен во время этой беседы в кабинете у Сталина начальником его личной охраны, беспочвенны.

На февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 г. Сталин подверг уже покойного Орджоникидзе резкой критике за примиренчество и либерализм; указал, что Орджоникидзе прекрасно знал об «антипартийных настроениях» Ломинадзе, однако скрыл их от ЦК (что, якобы, не помешало потом Орджоникидзе требовать расстрела «обманувшего его доверие» Ломинадзе). Историк Олег Хлевнюк считает, что последнее утверждение было, скорее всего, ложью, указывая на отсутствие документальных подтверждений этого требования. Кроме того, исследователь обращает внимание на то, что Орджоникидзе всегда оказывал поддержку Ломинадзе, а после его самоубийства добился того, что вдове Ломинадзе была назначена пенсия, а его сын (названный Серго, в честь Орджоникидзе) также получал солидное пособие.

В 1937 году был арестован и расстрелян старший брат Орджоникидзе — Папулия, давший рекомендацию Серго в партию. В 1938 году жену Орджоникидзе — Зинаиду Гавриловну Павлуцкую — приговорили к десяти годам заключения.

Также, в 1938 году был осуждены другой брат Орджоникидзе — Иван и его жена (Зина Орджоникидзе). В 1941 году был арестован третий брат — Константин. Был репрессирован также племянник Орджоникидзе Георгий Гвахария, директор Макеевского металлургического завода.

Семья

Был женат на Зинаиде Гавриловне Павлуцкой (1894—1960). Приёмная дочь — Этери (1923-2010).

Награды

• Орден Ленина (1935).
• Орден Красного Знамени (19.05.1921).
• Орден Красного Знамени Азербайджанской ССР (27.02.1921).
• Орден Красного Знамени Грузинской ССР.
• Орден Трудового Красного Знамени (1936).

Память

См. также: Список объектов, названных в честь Серго Орджоникидзе

• В Советском Союзе именем Орджоникидзе был назван ряд географических объектов. В 1943 году Енакиево и Бежице были возвращены исторические названия, а в 1944 году город Орджоникидзе (бывший Владикавказ) получил осетинское название Дзауджикау. В 1954 году этот город был назван опять Орджоникидзе, а после 1990 года называется Дзауджикау по-осетински и Владикавказ по-русски. Северо-Кавказский край, названный в 1937 году Орджоникидзевским, в 1943 году был переименован в Ставропольский.

• Памятники Орджоникидзе установлены:
  • в Кольчугине Владимирской области у проходной завода «Кольчугцветмет»;
  • в Хабаровске у здания заводоуправления АО «ННК — Хабаровский НПЗ»;
  • в сквере им. Серго Орджоникидзе города Магнитогорска Челябинской области, перед зданием Дворца культуры металлургов имени Серго Орджоникидзе;
  • в Харькове перед зданием Харьковского тракторного завода им. Серго Орджоникидзе. (Уничтожен 11 апреля 2015 года.);
  • в Мариуполе перед зданием заводоуправления МК Азовсталь (демонтирован - 02.04.2016г.);
  • в Краматорске на территории НКМЗ;
  • в Запорожье бюст перед зданием Орджоникидзевской районной администрации (демонтирован - 09.03.2016г.);
  • в Минске на территории предприятия ОАО «МПОВТ»;
  • в Кисловодске, на территории санатория им. Серго Орджоникидзе;
  • в Выксе Нижегородской области, перед проходной завода дробильно-сортировочного оборудования ЗАО «Дробмаш».
  • в Кулебаках Нижегородской области, в одноимённом сквере по ул. Войкова.
  • в Екатеринбурге у входа в центральную проходную ОАО «Уралмашзавод»;
  • на улице Новороссийской города Челябинск, перед Заводом Металлоконструкций;

Ссылки

• Биография Орджоникидзе в газ. «Известия», 19 февраля 1937 г. [www.oldgazette.ru/izvestie/19021937/text3.html]
• Яков Резник. [book.uraic.ru/kraeved/04/007.htm Народный комиссар. Повесть о Серго Орджоникидзе]
• Фильм Дзиги Вертова [www.youtube.com/watch?v=tlk2WvDXEWg «Памяти Серго Орджоникидзе». Видео с похорон наркома]

Отрывок, характеризующий Орджоникидзе, Григорий Константинович

Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.