Орловская мужская гимназия
Поделись знанием:
Координаты: 52°57′44″ с. ш. 30°04′04″ в. д. / 52.9623° с. ш. 30.0678° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=52.9623&mlon=30.0678&zoom=17 (O)] (Я)
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
| Орловская мужская гимназия | |
 | |
| Основана | |
|---|---|
| Адрес |
Орёл, Заводской район, Воскресенский переулок, д.5 |
Орловская классическая гимназия была образована из Главного народного училища 17 марта 1808 года.
Содержание
История
Орловская классическая гимназия была образована из Главного народного училища. Каменное двухэтажное здание было выстроено в 1796 году специально для Орловского главного народного училища[1], но оказалось вполне приемлемым и для гимназии. Однако с преобразованием последней в 1833 году (по Уставу 1828 года) в 4-классную оно уже не было достаточно просторным для увеличившегося числа учащихся, включая и учащихся благородного пансиона (благородный пансион при Орловской гимназии существовал с 1835 года (на улице 2-й Курской) и содержался за счёт Государственного казначейства и, частично, за счёт дворянства губернии[2][3]). В 1850 году в ней учились 153 человека (из них 124 - дворянских детей) После открытия в 1861 году трёх низших параллельных классов в ней насчитывалось уже 244 человека (из них, дворян — 196, из духовного сословия — 9; остальные из сословий податных состояний). В 1861 году на расширение здания было сделано пожертвование карачевским дворянином гвардии ротмистром Н. В. Киреевским[4]. Учёба в гимназии шла в 60—70-х годах XIX века в течение восьми лет; последние три года обучение хотя и проходило на одном из двух отделений — филологическом или естественно-математическом, но знания, даваемые на каждом отделении, носили общеобразовательный, а не специальный характер: Закон Божий, русский, латинский, греческий языки, математика, естествознание и физика, история, география, немецкий и французский языки, рисование, черчение и чистописание[5].
По уставу гимназий и прогимназий (утвержден 19 ноября 1864 года) гимназии были разделены на общие и классические. Орловская гимназия 17 марта 1863 года стала классической: семиклассной с восьмилетним курсом обучения (седьмой класс делился на два года[6]). Выпускники классических гимназий имели право поступления в университет.
В 1867 году в здании гимназии на средства Н. В. Киреевского была устроена Александро-Невская церковь.
Ныне в здании гимназии (пер. Воскресенский, д.5; 
памятник архитектуры (федеральный)) располагается исторический факультет Орловского государственного университета[7].
Организация обучения
Высокий уровень знаний, получаемых гимназистами, обеспечивался не только преподавателями, но и тремя гимназическими библиотеками: фундаментальной, ученической и пансионной. В 1900 году только в фундаментальной библиотеке было 9208 томов книг на русском, украинском, немецком, французском языках; выписывались журналы – «Вера и разум», «Русский архив», «Исторический вестник», «Записки Императорской Академии Наук», на немецком языке из Лейпцига – «Ежегодник для филологов и педагогов». Ученическая библиотека в это время состояла из 1531 учебника и учебного пособия. В библиотеке пансиона находились 900 томов отечественной и зарубежной художественной литературы, обязательной для изучения по программе внеклассного чтения[6].
Отличная учёба в гимназии стимулировалась именными стипендиями: императора, гвардии полковника Н. В. Киреевского, пожертвовавшего на гимназию 16,5 тысячи рублей, купца Байковского и других лиц[8]. В гимназии отсутствовала практика телесных наказаний; наиболее распространенным взысканием (в 1900 году оно было применено к 27 учащимся) было «оставление на один час в гимназии после уроков с оповещением об этом родителей» за «грубое объяснение» с учителем или воспитателем[6].
В начале ХХ века в гимназии и двух её пансионах трудились 20 учителей и воспитателей.
Знаменитые выпускники
Список выпускников
- Николай Устрялов (вып. 1820)
- Василий Басов (вып. 1827)
- Константин Краевич
- Павел Якушкин (вып. 1840)
- Александр Бабухин (вып. 1854)
- Евгений Афанасьев (вып. 1855)
- Николай Городецкий (вып. 1856) — митрополит Флавиан
- Пётр Заичневский (вып. 1858; серебряная медаль)
- Павел Пясецкий (вып. 1861)
- Александр Бобров (вып. 1869)
- Оскар Тибо-Бриньоль (вып. 1870)
- Дмитрий Дьяконов (вып. 1871)
- Андрей Киселёв (вып. 1871; золотая медаль)
- Николай Русанов
- Александр Горбов (вып. 1878)
- Алексей Лопухин (вып. 1881)
- Петр Столыпин (вып. 1881)
- Павел Штернберг (вып. 1883)
- Дмитрий Лопухин (вып. 1883?)
- Артур Лолейт (вып. 1886; золотая медаль)
- Иван Жегалкин (вып. 1889)
- Александр Максимов
- Леонид Андреев (вып. 1891)
- Владимир Плотников (вып. 1892)
- Отто Ауссем (вып. 1893)
- О. А. Квиткин (вып. 1894)
- А. Ф. Вангенгейм (вып. 1899)
- Оскар Вальдгауэр (вып. 1900)
- Владимир Зеленин (вып. 1900)
- Владислав Лукомский (вып. 1900)
- Александр Русанов
- Николай Пушешников (1882—1939) — литератор и переводчик, родственник писателя Ивана Алексеевича Бунина[9].
- Александр Клягин (вып. 1903)
- Александр Тиняков (вып. 1903)
- Василий Васильевич Немытов (1889—1987)[10]
- Николай Павловский (вып. 1905; золотая медаль)
- Евгений Преображенский (вып. 1905)
- Борис Холчев (вып. 1913)
- Николай Акулов (вып. 1914)
- Виталий Николаевич Денисьев (1895—1868) (вып. 1914; золотая медаль) — библиотековед[6]
- Юрий Калганов (1899—1969) — технический директор Иркутского Авиационного Завода (1935—1938)
- Иосиф Рапопорт (1901—1970) — театральный режиссёр
- Виктор Шестаков (вып. 1917)
- Михаил Стахович[11]
Также учились
Директора
- Александр Владимирович Гриценков[13]
- 1884—1897[14]: Иван Михайлович Белоруссов (1850—?)[15]
- Осип Антонович Петрученко
Преподаватели
- Николай Андреевич Антиох-Вербицкий — русский язык
- Михаил Павлович Булыгин — математика
- Н. И. Горшечников — история
- Крыжановский — русская словесность
- Фёдор Дмитриевич Крюков — словесность, история, география; воспитателем в её пансионе.
- Евфимий Андреевич Остромысленский — Закон Божий (1834—1847)[16]
- статский советник Осип Антонович Петрученко — латинский, греческий, немецкий, французские языки
- С. Ф. Семёновский — французский язык
- Пётр Сергеевич Ткачевский (1880–1965) — рисование
- Иосиф Францевич Шадек — древние языки[17]
См. также
Напишите отзыв о статье "Орловская мужская гимназия"
Примечания
- ↑ выстроено «за счёт местного приказа общественного призрения, при содействии содержателей питейных откупов в губернии за 20000 рублей ассигнациями — см. [www.uvk2.artn.ru/kiselyov/rus/orel.html А. П. Киселёв. Орёл.]»
- ↑ Например, в 1863 году дворянством было обеспечено содержание по 1868 год 12 дворянских воспитанников, а до 1865 года — двоих воспитанников из числа детей убитых и раненых офицеров Черноморского флота
- ↑ С 1842 по 1863 год пансион находился в доме гимназии, а с августа 1863 года из-за чрезвычайной тесноты был переведён в наёмную квартиру. Позже, в 1905 году, на улице Карачевской был построен дом для 100 человек (ГАОО. Ф. 64. Оп.1. Д. 430.Л. 63).
- ↑ в некоторых источниках он отмечен как гвардии полковник
- ↑ К необязательным предметам относились пение, гимнастика и «занятие двумя языками вместе». (Т. К. Авдеева, Ф. С. Авдеев А. П. Киселев. Орёл, 2002, с. 32; ГАОО. Ф. 64. Оп.1. Д . 376. Л. 18 об.).
- ↑ 1 2 3 4 Роль Орловской гимназии.
- ↑ [www.univ-orel.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=449&Itemid=41 Исторический факультет Орловского университета.]
- ↑ Стипендии имени Киреевского выплачивались лучшим выпускникам гимназии и на первом году их учёбы в университетах.
- ↑ Источники называют его и племянником и двоюродным братом писателя
- ↑ Педиатр, Почётный гражданин Орла.
- ↑ [dlib.rsl.ru/viewer/01005433055#?page=9 Собрание песен П.В. Киреевского]
- ↑ Учился в период 1841—1846 годы и получил свидетельство об окончании только двух классов
- ↑ При нём была открыта в гимназии в 1867 году Александро-Невская церковь.
- ↑ Ерёмин А. И. [www.nivestnik.ru/2012_1/07_eremin_2.shtml «ШАНТАЖ, НЕБЫВАЛЫЙ В РОССИИ»: КАЗУС НА ИСПЫТАНИЯХ ЗРЕЛОСТИ В ОРЛОВСКОЙ МУЖСКОЙ ГИМНАЗИИ (1899 г.)] // Новый Исторический Вестник. — 2012. — № 31
- ↑ За написанный им учебник «Теория словесности» стал лауреатом премии императора Петра Великого
- ↑ Был законоучителем у Н. Лескова
- ↑ Уроженец Богемии, И. Ф. Шадек, начал службу в России со Смоленска, куда был определён учителем в апреле 1877 года; в 1885 году был переведён в Нижегородскую гимназию, в 1888 году — в Костромскую; с августа 1889 года — в Орловской гимназии. Здесь он в 1898 году стал, кроме того, воспитателем пансиона при гимназии; здесь он выслужил в 1902 году 25-летний срок и пенсию; в 1912 году по случаю 35-летней службы он был пожалован орденом Св. Владимира 4-й степени — см. Фатов Н. Н. [dlib.rsl.ru/viewer/01005406224#?page=52 Молодые годы Леонида Андреева]. —М., 1924.
Литература
- Россиев П. А. Силуэты. (Листки из записной книжки). - ИВ, 1909, т. 117, № 7, с. 23-45; № 8, с. 403-423
Ссылки
- [kiselevy150.narod.ru/ Биография А. П. Киселёва.]
- Воробьева В. Я. [www.jeducation.ru/4_2005/95.html Роль Орловской гимназии начала XX века в образовании и воспитании юношества]. Проверено 27 октября 2011. [www.webcitation.org/67ic7fJ5r Архивировано из первоисточника 17 мая 2012].
Отрывок, характеризующий Орловская мужская гимназия
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
