Орлов-Денисов, Василий Васильевич

Василий Васильевич Орлов-Денисов
Портрет В. В. Орлова-Денисова мастерской Джорджа Доу. Военная галерея Зимнего Дворца, Государственный Эрмитаж (Санкт-Петербург)
Дата рождения	8 сентября 1775(1775-09-08)
Место рождения	ст. Пятиизбянская, область Войска Донского
Дата смерти	24 января 1843(1843-01-24) (67 лет)
Место смерти	Харьков
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	Кавалерия
Годы службы	1789—1829
Звание	генерал от кавалерии
Награды и премии

Граф Васи́лий Васи́льевич Орло́в-Дени́сов (8 сентября 1775 — 24 января 1843) — командир лейб-казаков во время Наполеоновских войн, генерал-адъютант, генерал от кавалерии (с 1826). Родоначальник графского рода Орловых-Денисовых.

Происхождение

«Природный донской казак». Сын Василия Петровича Орлова, атамана Войска Донского и внук (по матери) первого графа из казаков генерала от кавалерии Ф. П. Денисова. Отец его владел богатыми землями на Дону, а после смерти деда, графа Денисова, не имевшего сыновей, к Василию Васильевичу перешла 26 апреля 1801 года фамилия дедовская и графский титул.

Биография

Двенадцати лет был уже казаком на коне, а 15-ти лет нёс сторожевую службу на берегах Чёрного моря. Военную службу начал 4 января 1789 казаком, 4 октября того же года получил чин сотника. 3 июля 1799 года произведен в полковники. Живя в Петербурге, юный граф Орлов-Денисов вошёл в знакомство с Г. Р. Державиным, который покровительствовал знатному казаку и помог ему получить начальное образование. Немного знал французский и немецкий языки.

В 1807 году впервые принял участие в боевых действиях против французов при Гутштадте и Гейльсберге (награждён орденом Св. Георгия 4-го класса); 12 декабря пожалован в генерал-майоры. В 1808 году назначен командиром лейб-гвардейского Казачьего полка и вместе с ним воевал со шведами в 1808—09 годах.

31 января 1811 года удостоен звания генерал-адъютанта. В 1812 году находился в арьергарде и был контужен. В бою при Лубине удачно командовал 1-м кавалерийским корпусом. В Бородинской битве, во время рейда кавалерии М. И. Платова и Ф. П. Уварова, возглавлял первую атаку трёх конных полков на пехоту противника. В сражении при Тарутине начальствовал первой колонной. Плодами внезапной атаки его конницы стали все захваченные в этот день российские трофеи (награждён орденом Св. Георгия 3-го класса). Участвовал в боях под Малоярославцем, Гжатском, Ляховым, во главе летучего партизанского отряда в составе 6 казачьих, Нежинского драгунского полка и 4 орудий донской конной артиллерии , Красным, Вильной.

В 1813—14 годах командовал конвоем Александра I и находился при нём под Люценом, Бауценом, Дрезденом, Кульмом. 15 сентября 1813 года получил чин генерал-лейтенанта. Отличился в Лейпцигском сражении, где ударил с казаками во фланг неприятельским кавалерийским массам, стремившимся прорвать центр российской армии. Во время отступления Наполеона к Рейну Орлову-Денисову поручен был отряд с приказанием преследовать французов и всячески вредить им. Участвовал в бою при Ханау.

В мирное время граф жил в Петербурге и пользовался большим расположением монарха. По отзыву современника, граф Орлов-Денисов, богатырски сложённый, высокого роста, «могучий всадник, был нежным отцом и супругом; с душою пламенною соединял он нрав пылкий. В минуты неудовольствия глаза его сверкали, голос возвышался, но гнев его был непродолжителен. Он любил жизнь роскошную, весёлую, и часто восходящее солнце заставало его за картами».

В 1824 году назначен командиром 5-го резервного кавалерийского корпуса, 22 августа 1826 года произведён в генералы от кавалерии. Сопровождал тело покойного Александра I из Таганрога до Петропавловской крепости. В 1827 году оставил службу, но, когда была объявлена война Турции, снова поступил в войска и состоял при главной квартире государя.

Гостеприимный, весёлый и любезный среди товарищей, он был молчалив с малознакомыми. Он делал много добра, строил церкви, помогал бедным и в Харькове основал первый детский приют. Природный казак, он искренно любил своих донцев и считал их непобедимыми, а казаки боготворили его и боялись его сурового взгляда.

— Николай Михайлович

В последние годы жил в усадьбе Мерчик под Харьковом. Скончался в Харькове и был погребён в соборном храме Покровского женского монастыря. Только 4 сентября 1911 года его прах был перенесен в Новочеркасск в усыпальницу новопостроенного Вознесенского войскового собора.

Награды

• Орден Святого Георгия 3-й степени (23.12.1812);
• Орден Святого Георгия 4-й степени (20.05.1808);
• Орден Святого Владимира 2-й степени (1813);
• Орден Святого Владимира 3-й степени (1808);
• Орден Святого Александра Невского (05.03.1826);
• Орден Святой Анны 1-й степени (1812);
• Орден Святой Анны 2-й степени с алмазами (1808);
• Серебряная медаль «В память Отечественной войны 1812 года»;
• Бронзовая медаль «В память Отечественной войны 1812 года»;
• Медаль «За взятие Парижа»;
• Медаль «За турецкую войну»;
• Золотая сабля «За храбрость» (1812);
• Золотая сабля «За храбрость» с алмазами (28.01.1813);
• Прусский Орден Красного Орла 1-й степени (1813);
• Прусский Орден «Pour le Mérite»;
• Австрийский Военный орден Марии Терезии, рыцарский крест (1813);
• Баварский Военный орден Максимилиана Иосифа, командорский крест (1813);
• Французский Орден Святого Людовика, большой крест (1815).

Семья

Супруга (с 29.09.1805) графиня Мария Алексеевна Васильева (1784—1829), дочь первого министра финансов Алексея Васильева (1742—1807) и княжны Варвары Урусовой (1751—1831). В браке родились 6 сыновей и 3 дочери:

• Фёдор (1806-65); женат на Елизавете Алексеевне Никитиной; у них дети Александра (1837-92), Мария (1838—1913), Николай (1839-97), Алексей Орлов-Денисов-Никитин (1841—1907), Елена (1843-98).
• Алексей (1808—1834)
• Василий (1810—1827)
• Надежда, с 1844 жена М. А. Катенина
• Николай (1815—1855); женат на Наталье Алексеевне Шидловской (1821—1883), наследнице усадьбы Мерчик.
• Пётр (181.—1859)
• Софья (1817—75), жена графа В. П. Толстого (1805-85)
• Михаил (1823—63); женат на Елене Ивановне Чертковой (1830-91); у них дети Пётр (1852—81), Мария (1856—1909)
• Любовь (1828—60), жена князя Н. П. Трубецкого (1828—1900)

• Orlov-Denisov by Sokolov.jpg

  Василий Васильевич Орлов-Денисов

• M.A. Orlova-Denisova by Borovikovsky.jpg

  Жена − Мария Алексеевна Орлова-Денисова (1784—1829), портрет кисти Боровиковского

• Sofia Vassilyevna Orlova-Denisova by Petr Orlov.jpg

  Дочь − Софья Васильевна Толстая (1817—1875)

Источники

• Орлов-Денисов, Василий Васильевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.hrono.ru/biograf/bio_o/orlov_denisov.html Орлов-Денисов, Василий Васильевич]. На сайте «Хронос».
• [mil.ru/et/heroes/more.htm?f=58&blk=10953521 Орлов-Денисов Василий Васильевич] (рус.). Министерство обороны Российской Федерации. Проверено 6 июня 2012. [www.webcitation.org/68hg5KoVt Архивировано из первоисточника 26 июня 2012].
• Попов А. И. Дело при Ляхово. — М.: Рейтар, 2000. — 62 с. — ISBN 8067-0022-4.
• [www.museum.ru/museum/1812/Persons/slovar/sl_o14.html Словарь русских генералов, участников боевых действий против армии Наполеона Бонапарта в 1812—1815 гг.] // Российский архив : Сб. — М., студия «ТРИТЭ» Н. Михалкова, 1996. — Т. VII. — С. 500-501.

Литература

• Ястребцев Е. Орлов-Денисов, Василий Васильевич // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Отрывок, характеризующий Орлов-Денисов, Василий Васильевич

– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.