Орнатский, Философ Николаевич

Философ Орнатский
Философ Николаевич Орнатский
Рождение	21 мая (2 июня) 1860(1860-06-02) погост Новая Ёрга, Череповецкий уезд, Новгородская губерния
Смерть	30 октября 1918(1918-10-30) (58 лет)
Прославлен	август 2000 года
В лике	священномученика
День памяти	31 мая (13 июня)

Филосо́ф Никола́евич Орна́тский (2 июня 1860, погост Новая Ёрга, Новгородская губерния — около 30 октября 1918) — протоиерей Русской православной церкви.

Причислен к лику святых Русской православной церкви в 2000 году.

Семья

• Отец — Николай Платонович Орнатский, священник Новоёрговской Богоявленской церкви 1-й Петринёвской волости Череповецкого уезда.
• Брат — Иван Николаевич, священник, был женат на племяннице протоиерея Иоанна Кронштадтского. 23 февраля 1936 (1936-02-23) был приговорён к пяти годам лишения свободы и на следующий год умер в лагере.
• Сыновья — Николай и Борис Философовичи, расстреляны вместе с отцом в октябре 1918 и причислены к лику священномучеников.
• Жена — Елена Николаевна, урождённая Заозерская, дочь бывшего иподиакона митрополита Исидора.
• Свояк — священномученик Петр Скипетров.

Фамилию Орнатский его деду Платону Иосифовичу «передал» находившийся на покое в Кириллове бывший епископ Пензенский и Саратовский Амвросий (в миру Андрей Орнатский, 1778—1827), приходящийся Философу Николаевичу двоюродным прадедом.

Образование

Окончил Кирилловское духовное училище, Санкт-Петербургскую духовную семинарию (1881), Санкт-Петербургскую духовную академию со степенью кандидата богословия (1885).

Священник

С 28 июля 1885 года — священник церкви при детском приюте принца Ольденбургского в Петербурге. С 1892 — настоятель церкви св. Андрея Критского в Петербурге при Экспедиции заготовления государственных бумаг. При его содействии при Экспедиции было открыто техническое училище, дававшее среднее и профессиональное образование. Был его начальником и одновременно законоучителем.

В 1893—1917 годы одновременно гласный Петербургской городской думы от духовенства, был членом думских комиссий по народному образованию и благотворительности. В течение 26 лет был председателем петербургского Общества распространения религиозно-нравственного просвещения. Участвовал в устройстве в городе ночлежных домов, сиротских приютов, богаделен; его стараниями в Петербурге и окрестностях было возведено 12 храмов, в том числе храм Воскресения Христова у Варшавского вокзала (самый большой из них; при нём с участием о. Философа было основано Александро-Невское общество трезвости), церкви Петра и Павла в Лесном, преподобного Сергия Радонежского на Новосивковской улице, преподобного Серафима Саровского за Нарвской заставой, Предтеченский храм на Выборгской стороне, Герасимовская церковь в Купчине, а также Исидоро-Юрьевский храм (другим инициатором строительства этого храма был священник Павел Кульбуш, будущий епископ Платон). В качестве председателя комитетов по строительству храмов распоряжался огромными деньгами, но при этом жил очень скромно, давал частные уроки, чтобы прокормить семью.

С 1895 года проводил на белильной фабрике беседы для рабочих. 8 июня 1898 года с его помощью было основано Православное эстонское братство во имя священномученика Исидора Юрьевского. Также организовал Христианское содружество учащейся молодёжи. Был редактором и цензором ряда петербургских духовных журналов, таких как «Санкт-Петербургский Духовный Вестник», «Отдых христианина», «Православно-Русское слово». Выдающийся проповедник, во время революции 1905 года призывал рабочих Нарвского района — места особой активности революционных пропагандистов — к верности императору Николаю II.

С 1913 года — настоятель Казанского собора в Петербурге. Во время Первой мировой войны отдал свою квартиру под лазарет для раненых воинов, а сам с семьёй переехал в небольшое казённое помещение. Неоднократно выезжал в районы боевых действий, сопровождая транспорты с необходимыми воинам вещами и продуктами.

Награждён орденом св. кн. Владимира IV (1906) и III (1914) степени.

В 1917 года во главе с владыкой Вениамином (Казанским) был одним из создателей «Союза Церковного Единения». Выступал против отмены преподавания Закона Божия в школах.

В январе 1918 участвовал в отпевании погибшего от рук большевиков в Александро-Невской лавре протоиерея Петра Скипетрова (своего родственника — мужа сестры жены). Митрополит Вениамин запретил говорить над гробом речи, призвав «плакать и молиться». Организовал защиту святынь Александро-Невской лавры, которую большевики намеревались «реквизировать», выступив с инициативой совершить к ней крестные ходы от всех храмов столицы.

В Санкт-Петербурге жил в Доме Казанского собора на углу Невского проспекта и Казанской улицы.

Арест и мученическая кончина

Был арестован в августе 1918 года. Вместе с ним были арестованы сыновья Николай (1886—1918, военный врач) и Борис (1887—1918, штабс-капитан артиллерии). Прихожане требовали освободить священника; власти в ответ перевезли его с сыновьями из Петрограда в Кронштадт.

Протоиерей Философ Орнатский и его сыновья были расстреляны в ходе красного террора, предположительно, около 30 октября 1918 года. По дороге он читал вслух отходную над приговорёнными. По одним данным, расстрел произошёл в Кронштадте, по другим — неподалёку от Финского залива между Лигово и Ораниенбаумом. Тела расстрелянных, по-видимому, были сброшены в залив.

Канонизация

В августе 2000 года протоиерей Философ Орнатский и его сыновья Николай и Борис причислены к лику общецерковных святых Юбилейным Архиерейским собором Русской православной церкви.

Труды

• О праздничном отдыхе для торговых людей. СПб, 1889.
• Русская православная миссия и православная церковь в Японии. СПб, 1889.
• О воспитании детей. СПб., 1890.
• О труде и праздничном отдыхе в жизни рабочих людей. СПб, 1890.
• О христианском образовании женщины. СПб, 1892.
• Ответ на Пашковские вопросы. СПб, 1893.
• О самоубийстве пред судом откровенного учения. СПб, 1894.
• Слово об ангелах. СПб, 1894.
• Саровские поучения. СПб, 1903.
• Секта Пашковцев и ответ на Пашковские вопросы. Спб, 1903.

Ссылки

• [days.pravoslavie.ru/Life/life4927.htm Биография]
• [drevo.pravbeseda.ru/index.php?id=2872 Биография]

Отрывок, характеризующий Орнатский, Философ Николаевич

Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.