Артиллерия большой и особой мощности

Артиллерия большой и особой мощности, по официальной терминологии: «Артиллерия большой и особой мощности — наземная артиллерия, предназначенная для разрушения особо прочных сооружений, уничтожения (подавления) важных объектов в расположении противника». Это определение требует уточнения — артиллерия большой и особой мощности не просто наземная артиллерия, а мобильная артиллерия, способная перевозиться хотя бы по частям по грунтовой дороге. Иначе в артиллерию большой и особой мощности можно зачислить крепостную артиллерию (укрепрайонов), береговую и железнодорожную артиллерию.

Части и подразделения артиллерии большой и особой мощности входят в состав артиллерии резерва Верховного Главнокомандования (АРВГК) и используются для усиления войсковой артиллерии. К артиллерии большой мощности относятся части и подразделения, вооружённые орудиями калибра от 152 мм до 210 мм, системы больших калибров относятся к артиллерии особой мощности. В Первой мировой войне во французской армии были орудия особой мощности калибра 520 мм, в немецкой 420 мм.

Во Второй мировой войне немецко-фашистская армия применяла небольшое количество орудий калибров 170, 210, 240, 356 и 420 мм. Под Ленинградом использовались 615-мм мортиры и 600-мм орудие «Тор» на железнодорожной установке, а для разрушения подземных сооружений Севастополя — 807-мм орудие «Дора» с дальностью стрельбы до 40 км.

В настоящее время в армиях, имеющих на вооружении ракетно-ядерное оружие, количественный состав артиллерии большой и особой мощности сокращается и дальнейшее увеличение её калибров считается нецелесообразным.

Фактически прародителем данных орудий является САУ «Карл», но первым воплощением является так называемая «Большая Берта» (обе системы являются немецкими).

Отрывок, характеризующий Артиллерия большой и особой мощности

Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.