Орунгу

Королевство Орунгу (1700—1927) — небольшое доколониальное государство на территории современного Габона в Западной Африке. Благодаря контролю над торговлей рабами в XVIII и XIX веках, оно стало самым значительным торговым центром Габона того периода.

Возникновение

Королевство получило своё название по имени своих основателей — орунгу, говоривших на языке мьене. По мнению большинства исследователей, орунгу переселились в дельту реки Огове с юга в начале XVII века. Это подтверждается тем фактом, что Орунгу испытало по-видимому сильное влияние королевства Лоанго. В ходе своего переселения, орунгу изгнали другой мьене говорящий народ — мпонгве для того, чтобы самим контролировать торговлю с европейцами, после чего и появилось процветающее королевство Орунгу на мысе Лопес.

Управление

Королевство Орунгу было основано двадцатью кланами. Выходцы одного из них наследовали королевскую власть, другие контролировали морскую торговлю. Такая система была уникальной для этого региона, где основой политической системы всегда был клан, владевший одной деревней и имеющий коллективное руководство. Орунгу отказались от этой традиции в пользу единой монархии. Своего короля они считали потомком легендарного Мани Понго. Титулы знати были заимствованы в королевстве Лоанго, также как и вся иерархическая структура. Королевский титул («Агамвинбони»), по-видимому, не был заимствован и происходит от самих орунгу, на что указывает отсутствие префикса «мани», характерного для Лоанго.

Экономика

Благодаря своему положению на побережье, королевство Орунгу стало торговым посредником. В XVII веке в прибрежной торговле доминировали голландцы, главным объектом экспорта была слоновая кость. Орунгу владели обработкой металлов и умели строить надёжные лодки, что позволило им стать главной силой на реке Огове, служившей основным торговым маршрутом. Морская торговля была достоянием не королевских кланов и включала в себя торговлю слоновой костью, воском, смолой, красильным деревом и чёрным деревом. К началу XIX века небольшое, но богатое королевство получило возможность ввозить рабов из внутренних районов Африки.

Рабство

Побережье Габона, также как и Камеруна, играло довольно небольшую роль в трансатлантической торговле рабами, особенно в сравнении с дельтой Нигера, берегом Лоанго и побережьем Анголы. Экспорт рабов приобрел значительные масштабы только в последней трети XVIII столетия.

В начале королевство было скорее покупателем рабов, которых орунго обменивали на слоновую кость. Гораздо важнее, чем ввоз рабов, для орунгу был импорт железа. В 1760 году король разрешил продавать рабов европейцам, чтобы повысить количество собираемых налогов. Первоначально объём торговли был сравнительно небольшим. Так, в 1788 году на мысе Лопес и в бухте Габон было продано около 5000 рабов, тогда как с побережья Лоанго каждый год вывозилось 13500 рабов. К началу XIX века здесь продавались уже довольно крупные партии рабов. К середине XIX века основные племена побережья уже не продавали в рабство собственных соплеменников, однако орунгу продолжали продавать должников, колдунов и неверных жен.

В 1853 году король Орунгу Омбанго-Рогомбе согласился прекратить торговлю рабами. В действительности торговля просто сместилась вверх по реке и продолжала вестись тайно. Работорговля продолжалась до 1870 года.

Культура

Несмотря на репутацию самых успешных работорговцев в регионе, некоторые побывавшие в королевстве европейцы составили благоприятное впечатление об Орунгу. Джон Ньютон, посетивший королевство в 1743 году, отметил, что орунгу — «самые гуманные и моральные люди, которых я когда-либо встречал в Африке, при этом они испытали наименьшее влияние европейцев». Однако такая ситуация продолжалась недолго, и вскоре орунгу заимствовали европейскую одежду и привычки. При этом орунгу были сильно привержены собственным религиозным верованиям и враждебно относились к европейским миссионерам. Результатом этого стало позднее слабое приобщение орунгу к европейскому образованию и, как следствие, слабое участие в управлении колонией и постколониальной политике Габона. На сегодняшний день, орунгу являются одной из самых малочисленных этнических групп Габона, их число не превышает 10000 человек.

Упадок

Упадок королевства Орунгу напрямую был связан с закатом работорговли. К середине XIX века экономика Орунгу была уже настолько связана с работорговлей, что не смогла поддерживать королевскую власть, лишившись главного источника доходов. Это привело к распаду королевства в 1873 году. Король Нченгуе подписал договор, согласно которому французы получали под своё управление значительную часть территории Орунгу. В 1927 году остатки королевства также стали французской колонией.

Литература

• Gates, Henry Louis & Kwame Anthony Appiah (1999). Africana: The Encyclopedia of the African and African American Experience. New York City: Basic Civitas Books. pp. 2095 Pages. ISBN 0-46500-071-1.
• Gray, Christopher J. (2002). Colonial Rule and Crisis in Equatorial Africa: Southern Gabon, CA. 1850—1940. Rochester: University of Rochester Press. pp. 304 Pages. ISBN 1-58046-048-8.
• Isichei, Elizabeth. (1997). A history of African Societies to 1870. Cambridge: Cambridge University Press. pp. 590 Pages. ISBN 0-52145-599-5.
• Meyer, Lysle E. (1992). The Farther Frontier: Six Case Studies of Americans and Africa, 1848—1936. Toronto: Susquehanna University Press. pp. 267 Pages. ISBN 0-94563-619-9.
• Yates, Douglas A. (1996). The Renter State in Africa: Oil Rent Dependency and Neocolonialsm in the Republic of Gabon. Trenton: Africa World Press. pp. 249 Pages. ISBN 0-86543-521-9.

Отрывок, характеризующий Орунгу

Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.