Осада Акры (1291)

</tr></tr></tr>

Осада Акры
Маршал госпитальеров Матье де Клермон защищает стены Акры, Галилея, 1291, (фр. Guillaume de Clermont défend la ville d'Acre en 1291). Худ. Доминик Луи Ферреоль Папети (фр. Dominique Louis Ferreol Papety,1815—1849), Версаль.
Дата	1291
Место	Акра
Итог	Победа мамлюков
Противники
Иерусалимское королевство <center> Мамлюкский султанат </td></tr>
Командующие
Гийом де Боже Калаун аль-Ашраф Халиль </td></tr>
Силы сторон
Конница: 1100 Пехота: 17 000 человек Конница — 60 000 Пехота: 160,000 человек Артиллерия: 92 осадные машины </td></tr>
Потери
неизвестно неизвестно </td></tr>
</td></tr> </table> Осада Акры — захват города Акра египетскими мамлюками. Битва произошла в 1291 году и стала важным событием в истории крестовых походов, поскольку ознаменовала захват одного из немногих оставшихся основных владений крестоносцев. Начало военных действий (1290—1291) 27 апреля 1289 года войска мамлюкского султана Калауна после непродолжительной осады, длившейся чуть более месяца, штурмом овладели Триполи. Это стало поворотным моментом в истории падения всего Иерусалимского королевства и отправной точкой в падении последнего христианского оплота в Святой земле — города Акры. На падение Триполи Европа ответила молчанием. Разве что Папа Николай IV сразу же после падения города прислал в Акру на двадцати галерах 1 600 ломбардских наемников. О том, кто будет выплачивать им жалованье, его святейшество не подумал. И, оставшись без средств, ломбардские наёмники принялись грабить окрестные поселения мусульман. В августе 1290 года они устроили настоящий погром в кварталах мусульман. Всех, кто носил бороду, беспощадно убивали. Повод был более чем весомый — якобы до них дошли слухи, что некую христианку соблазнил сарацин. Вот как описывает эти события Жерар Монреальский: «Когда эти люди были в Акре, перемирие, которое король заключил с султаном, хорошо поддерживалось обеими сторонами, и бедные простые сарацины вошли в Акру и принесли на продажу своё добро, как они уже делали. Волею дьявола, который охотно изыскивает дурные дела среди добрых людей, произошло так, что эти крестоносцы, которые прибыли, чтобы творить добро и ради своей души на помощь городу Акре, способствовали его уничтожению, ибо они промчались по земле Акры и предали мечу всех бедных крестьян, которые несли на продажу в Акру своё добро, пшеницу и прочие вещи и которые были сарацинами из обнесенных изгородями хижин Акры; и точно так же убили многих сирийцев, которые носили бороды и которых убили за их бороды, принимая за сарацин; каковое дело было очень скверным поступком, и это стало причиной взятия Акры сарацинами, как вы услышите…» Местные рыцари остановили мародеров и взяли их под стражу, но об этом донесли Калауну. Он был в ярости, счел, что перемирие нарушено христианами, и направил в Акру письмо с требованием наказать виновных. Но городской совет под давлением бывшего тирского архиепископа Бернара, который отвечал перед папой за этот контингент, отказался осудить виновных, указывая на то, что они как крестоносцы находятся под исключительной юрисдикцией папы. Тогда Гийом де Боже, Великий Магистр ордена Храма, как утверждает хронист, предложил обмануть султана: вместо виновных казнить уже содержащихся в городской тюрьме преступников. Жерар Монреальский далее рассказывает, что это предложение не прошло на городском совете, и султану в ответ было направлено некое расплывчатое послание, после которого тот решил начать войну. О том, что султан всерьез решил воспользоваться прецедентом и разорвать договор при любых обстоятельствах, свидетельствует то, что он собрал совет имамов для религиозно-юридического обоснования справедливости своих действий. Гийом де Боже отправил к Калауну ещё одно, собственное посольство с просьбой о мире, и тот потребовал выкупа по одному цехину за каждого горожанина. Городской совет снова отверг предложение. Помимо высоких моральных начал Калаун руководствовался в своих действиях и чисто земными интересами. После взятия Триполи он заключает с королём Кипра Генрихом II перемирие на два года, два месяца две недели два дня и два часа. Кроме того, весной 1290 года Калаун заключил торговый договор с Генуей, а также оборонительный союз с Арагонским королём, что коренным образом изменило соотношение сил на Ближнем Востоке. Теперь, сделав своими союзниками генуэзцев, султан Египта не нуждается в Иерусалимском королевстве, как в торговом шлюзе между Западом и Востоком, и в Акре, как в торговом центре. Для уничтожения последнего оплота франков в Святой земле, а им стала Акра после падения Триполи, ему нужен был повод, которого не пришлось долго ждать. В октябре 1290 года в султанате, объединявшем Сирию и Египет, началась мобилизация и подготовка осадной техники. Султан Калаун поклялся на Коране не опускать оружия до тех пор, пока не будет изгнан последний из франков. Из уст 70-летнего старца эта клятва звучала особенно весомо. Увы, выполнить её султану не довелось — 4 ноября, отбыв из Каира в свою ставку, султан Калаун внезапно заболел, и 10 ноября скончался. Его кончина лишь на несколько месяцев задержала наступление. Сын Калауна аль-Ашраф Халиль ещё у смертного одра отца поклялся, что погребет его с почестями, лишь когда Акра будет стерта с лица земли. В марте 1291 года Халил вступил в Палестину. Сирийские отряды присоединятся к нему в начале мая. Султанские хронисты рассказывают, что некий Абу-ль-Фида, которому было тогда лишь 18 лет, участвовал в сражении вместе со своим отцом. Ему была доверена одна из катапульт под названием «Победоносная», которую пришлось транспортировать до окрестностей города в разобранном виде. «…Повозки были столь тяжелыми, что перевозка заняла у нас более месяца, тогда как в обычных условиях для этого хватило бы восьми дней. По прибытии почти все быки, тянувшие возы, погибли от истощения и холода. Битва началась тотчас же, — продолжает наш хронист. — Мы, люди из Хамы, были поставлены на самом правом краю. Мы находились на берегу моря, с которого на нас нападали франкские барки с установленными на них башенками. Эти сооружения были защищены деревянными щитами и коровьими шкурами, и враги стреляли из них в нас из луков и арбалетов. Нам приходилось таким образом сражаться на два фронта: против людей Акры, находившихся перед нами, и против их флотилии. Мы понесли большие потери, когда доставленная одним из судов катапульта стала обрушивать на наши шатры обломки скал. Но однажды ночью поднялся сильный ветер. Под ударами волн судно стало так раскачиваться, что катапульта разломилась на куски. В другую ночь отряд франков сделал неожиданную вылазку и дошёл до нашего лагеря. Но в темноте некоторые из них стали спотыкаться о веревки, натягивавшие палатки; один из рыцарей даже упал в отхожее место и был убит. Наши воины успели прийти в себя, напали на франков и вынудили их вернуться в город, оставив на месте боя много мертвых. На следующее утро мой двоюродный брат аль-Малик-аль-Музаффар, правитель Хамы, велел привязать головы убитых франков к шеям лошадей, которых мы у них взяли, и отправил их в подарок султану". Это была вылазка тамплиеров под руководством Гильома де Боже, направленная на уничтожение "Победоносной". Расстановка сил «Султан султанов, царь царей, повелитель повелителей… могущественный, грозный, каратель мятежников, победитель франков, и татар, и армян, вырывающий крепости из рук неверных… вам, магистру, благородному магистру ордена Храма, истинному и мудрому, привет и наша добрая воля. Поскольку вы — настоящий муж, мы посылаем вам послания о нашей воле и доводим до вас, что мы идем на ваши отряды, чтобы возместить нанесенный нам ущерб, отчего мы не желаем, чтобы власти Акры посылали нам ни письма, ни подарки, ибо мы их больше не примем» — это выдержка из послания султана Халила Великому Магистру ордена Тамплиеров Гильому де Боже. В бессильном отчаянии отцы города все же не нашли ничего лучше, как направить к своему противнику послов. Разумеется, от подношений он, как и обещал, отказался, а посланцев бросил в темницу…Со стен крепости осажденные видели бескрайнюю равнину вокруг Акры, покрытую шатрами, поставленными веревка к веревке. «И шатер султана, который называется „дехлиз“, стоял на высоком пригорке, там, где была красивая башня и сад и виноградники ордена Храма, и каковой „дехлиз“ был весь алый, с открытой к городу Акре дверью; и это было сделано султаном потому, что каждый знает: куда открыта дверь „дехлиза“, этой дорогой должен идти султан…» Вместе с султаном этой дорогой прошли его воины — по разным оценкам, от 85 тысяч до 600 тысяч человек. Кристофер Маршалл в своем труде «Военное дело на Ближнем востоке 1191—1291 гг.», ссылаясь на хронистов, называет такие цифры: 70 000 кавалерии и 15 000 пехоты («Деяния киприотов»). 40 000 кавалерии и 200 000 пехоты («Плач о падении Акры»). 200 000 кавалерии и «множество» пехоты («Хроника св. Петри»). Всего 600 000. (Людольф Садхеймский) Но вероятно, хронисты, которые, к тому же писали свои работы уже в 14 веке, приводят цифры, мало отвечавшие реалиям эпохи. Похоже, что стандартные «сто тысяч» были не посчитанным числом, а просто идиоматической формой, вроде «тьмы» русских летописей. Безусловно, мамелюки превосходили числом армию крестоносцев, но не представляли угрозы большей, чем монголы и были не так многочисленны Состав армии определить ещё труднее, чем её количество. Непосредственно мамелюки — отборная гвардия султана, представляли собой одно из самых боеспособных войсковых формирований своего времени. Большинство солдат были в детстве куплены на невольничьих рынках и специально обучены военному ремеслу. Совершенные машины для убийства, в которых бесстрастность фанатиков причудливо сочеталась с ярым темпераментом Востока. Численность этой регулярной армии колебалась от 9 до 12 тыс. человек (по некоторым источникам до 24 тыс. чел.), основу которой составляли отряды конницы под командованием 24 беев из среды крупных феодалов . Трудно сказать, какой процент от общего числа мамелюкского войска представляли конные, а какой пехота. Многие исследователи склоняются к мысли, что конницы было большинство. Остальная часть армии представляла собой мобилизованных крестьян и горожан. При своей многочисленности она не имела практически никакого боевого потенциала и использовалась для саперных и подсобных работ. В «Плаче о погибели Акры» приводится дьявольское число — 666. Столько осадных машин насчитал у врага его автор, доминиканский монах Рикольдо де Монте Кроче. Скорее всего, эта цифра тоже преувеличена. Наиболее вероятной как технически, так и организационно является упоминание про 92 осадные машины — но среди них выделялись четыре гигантских камнемета, каждый из которых имел собственное имя, а потому наводил на оборонявшихся поистине священный ужас. Во время стрельбы одну машину обслуживало не менее четырёх человек, крупные машины — около 20 человек. С точки зрения экономической, даже цифра 100 000 общего числа участников кампании со стороны султаната является завышенной. Окрестные земли были разорены и не позволяли прокормить подобную армию, а доставка продовольствия из Сирии и Египта удорожала экспедицию в несколько раз. Войско состояло из трех составляющих — войско из Хамы, войско из Дамаска и войско из Египта. Армия выдвигалась к Акре с двух сторон, из Каира и Дамаска. Как свидетельствует очевидец, походный строй из Сирии растянулся до Кармила (20 км) а из Египта — до Карубских гор. Безусловно, весной 1291 года Акра представляла собой одну из самых современных, и самую мощную крепость региона. Она имела отличную фортификацию внешних стен и внутригородскую архитектуру, позволявшую превратить почти все её кварталы в отдельные, хорошо укрепленные очаги обороны. Внешняя стена опоясывала город со всех сторон и была со стороны моря одинарная, а с суши двойная. Город был разделен большой стеной на две части — непосредственно Акра и бывшее предместье Монмазар. В это время город был полон беженцами из захваченных мусульманами городов, и представлял собой смесь из военного лагеря и крупнейшего торгового порта. Он состоял из семнадцати обособленных сообществ, каждое из которых представляло фактически отдельную крепость внутри городских стен. Что касается численности войск, находящихся в городе во время осады, и их состава: 700—800 конных и 14 000 пехоты («Деяния киприотов») 900 конных и 18 000 пехоты («Плач о погибели Акры») 1200 рыцарей и всего 30 000 войска (James Auria, «Annales») К сожалению, нигде не указано то, что представляет основной интерес для анализа: количество стрелков — лучников и арбалетчиков, а также наличие, число и характер камнеметов. Если обратиться к косвенным источникам, то можно определить число и состав защитников более объективно. Тамплиеры и госпитальеры, по оценкам специалистов, во второй половине XIII века, вместе имели не более 500 братьев- рыцарей, и в соответствии с общим индексом вооруженных сил орденов, могли выставить войско общей численностью до 5000 боевых единиц. Тевтонцы имели некоторый контингент в Акре, общую численность братьев немецких орденов после разгрома в Прибалтике, и нового набора в Европе составляла около 2 000 братьев, основная часть которых находилась на севере. Рыцари ордена св. Фомы Акрского — 9 рыцарей и Магистр [11, стр. 30]. Лазариты, Рыцари св. Гроба Господня и рыцари ордена Святого Духа, упоминаются как защитники города, но в крайне малом числе. Для обороны города стены были поделены на четыре сектора. Тамплиеры и госпитальеры отвечали за защиту левого фланга — от побережья до ворот св. Антония, а рыцари «малых орденов» составили сводный эскадрон. Далее располагались войска «сводного отряда» тевтонцев и лазаритов, затем французский контингент вместе с рыцарями ордена св. Фомы, под командованием сенешаля Жака де Гралли, войска кипрского королевства под командованием коннетабля Амори де Лузиньяна. На правом фланге находились венецианцы и «папские наемники», прибывшие в 1290 г. , а за ними пизанцы и городское ополчение [6, стр. 55]. Если исходить из того, что ответственность за стены и башни была распределена пропорционально имеющимся в распоряжении силам, то получается, что сектора тамплиеров и госпитальеров составили около 40 %, и прочие (ордена, французы, киприоты, венецианцы, крестоносцы, пизанцы, ополченцы) — 60 %. Этот расчет показывает, что общее число войск было ближе всего к цифре, приведенной в «Деяниях киприотов». Таким образом, к началу осады, избранный городским советом предводителем Гильом де Боже имел под рукой не более 15 000 солдат, из них 650—700 конных рыцарей. Исследователи давно уже вывели общепринятый для эпохи холодного оружия «норматив» — 1,2 человека на метр стены и в среднем 50 человек на башню. Протяженность двойных стен Акры — около 2 км. На них высились 23 башни. Простой математический подсчет показывает — для защиты башен достаточно полутора тысяч человек. Охрана же 4 тысяч метров стен в три смены требовала около 14 500 воинов. Примерно столько их и было. Описание боевых действий показывает, что у защитников было много арбалетчиков, но ничего не говорится про городскую артиллерию. Единственно, о чём вскользь упоминается в хрониках, это о применении метательных машин, которые были установлены на кораблях. Город был деблокирован со стороны моря, не имел недостатка в пресной воде, продовольствии, боеприпасах, имел регулярное водное сообщение с остальными уцелевшими крепостями Латинского Востока и островом Кипр. Численность, подготовка, и состав вооружений защитников города были достаточны для его эффективной защиты, и позволяли оборонять стены от многократно превосходящих сил противника. Тем не менее, оборона Акры была сломлена мамелюками всего за сорок четыре дня. Летописцы прошлого не были бесстрастны — в словах безымянного автора смешались те самые гнев и боль, которые владели защитниками древней цитадели… «Бесчисленное множество людей всех народов и языков, жаждущих христианской крови, собралось из пустынь Востока и Юга; земля дрожала под их шагами, и воздух дрожал от звука их труб и кимвалов. Солнечные блики от их щитов сверкали на отдаленных холмах, а наконечники их копий светились, как бесчисленные звезды на небе. Когда они шли, их пики напоминали густой лес, вырастающий из земли и покрывающий все вокруг… Они бродили вокруг стен, ища в них слабые места и поломки; одни рычали, как собаки, другие ревели, как львы, прочие мычали и ревели, словно быки, некоторые били в барабаны кривыми палками по своему обычаю, другие метали дротики, швыряли камни, пускали стрелы из арбалетов. Не оставалось никакой надежды спастись, но морской путь был открыт; в гавани стояло множество христианских судов и галер тамплиеров и госпитальеров; все же два великих монашеских и военных ордена сочли неприемлемым отступить на соседний дружественный остров Кипр. Они отказались нарушить даже в последней крайности свой долг, который они поклялись исполнять до последней капли крови. В течение 170 лет их мечи постоянно оберегали Святую землю от нечестивых вторжений мусульман; священная земля Палестины была повсюду полита кровью лучших и храбрейших рыцарей, и, верные своим обетам и своему рыцарскому предназначению, они теперь приготовились похоронить себя в развалинах последней твердыни христианской веры. Гийом де Боже, великий магистр тамплиеров, участник сотен битв, принял командование гарнизоном, который состоял примерно из 120 отборных рыцарей-тамплиеров и госпитальеров и отряда в 500 пеших и 200 конных воинов под командованием короля Кипра. Эти силы были разбиты на четыре подразделения, каждое из которых обороняло свой участок стены; первым из них командовал Гуго де Грандисон, английский рыцарь. Старые и больные, женщины и дети были отправлены морем на христианский остров Кипр, и никого не осталось в обреченном городе, кроме тех, кто был готов сражаться, защищая его, или принять мученичество от рук неверных…» Осада Акры. 5 апреля — 17 мая 5 апреля султан аль-Ашраф Халиль прибыл из Каира, разместил свою ставку в городском предместье Тал аль-Фукар, и его войска заняли свои позиции. 6 апреля официально начинается осада Акры. Через два дня прибыли и были установлены на позиции камнеметы, которые 11 апреля начали регулярный обстрел стен и башен. «Одна из машин, которую называли Хавебен [габ-дан — яростная], иначе сказать — Гневная, находилась перед постом тамплиеров; а другая машина, метавшая на пост пизанцев, называлась Мансур, то есть Победоносная; следующая, большая, которую я не знаю, как назвать, метала в пост госпитальеров; и четвертая машина метала в большую башню, называемую Проклятая башня, которая стоит на второй стене и которую защищал королевский отряд. В первую ночь они поставили большие щиты, и щиты, сделанные из прутьев, выстроились перед нашими стенами, и на вторую ночь они приблизились еще, итак приближались, покуда не подошли к водяному рву, и за названными щитами были воины, сошедшие со своих лошадей на землю с луками в руках» [17, стр. 316]. С 11 апреля до 7 мая осада города носит вялотекущий характер со стороны осаждающих. Камнеметы методично обстреливают стены, солдаты пытаются засыпать ров, но их отгоняют от стен арбалетчики. А вот защитники наоборот, постоянно предпринимают активные действия. Тяжелая рыцарская кавалерия очевидно никак не могла быть использована внутри города, и военачальники резонно ищут возможности для её эффективного применения. По некоторым источникам, в первую неделю осады тамплиеры организовали крупную вылазку, в результате которой захватили и привели в город 5 000 пленных. Эта информация, которую приводит хронист Ланкрост, отличается от того, что пишет автор «Деяний киприотов», но, тем не менее, из этих цифр можно сделать вывод, что было действительно захвачено много пленных, что в свою очередь означает, что основную часть армии захватчиков составляли необученные ополченцы. Нигде далее о судьбе такого невероятного числа пленных не упоминается. Гийом де Боже предложил вывезти из города морем десант, и дать бой под стенами крепости в открытом поле. Но характерные для средиземноморья весенние грозы помешали осуществлению этих планов. 13-14 апреля крестоносцы предприняли рейд на правый фланг войска мамелюков, но корабли рассеяла буря, и командиры предпочли более не рисковать. В ночь с 15 на 16 апреля тамплиерами была организована ночная вылазка на лагерь армии Хама. Она начиналась хорошо, но как утверждает хронист, кони в темноте запутались в растяжках палаток, и заметный результат не был достигнут. Следующая вылазка была организована госпитальерами в ночь с 18 на 19 апреля против южного фланга, но она также окончилась безуспешно, так как мамелюки были начеку и выставили караулы. После этого было решено прекратить контратаки, так как они не приносят заметных результатов, но приводят к большим потерям. «И когда настал день, наши люди на совете высказали мнение выйти со всех концов на лошадях и пешими и сжечь деревянное сооружение; таким образом, монсеньор магистр ордена Храма и его люди, и мессир Жан де Грансон и прочие рыцари подошли ночью к Ладрским воротам, и приказал магистр одному провансальцу, который был виконтом Борта в округе Акры, поджечь деревянное сооружение большой машины султана; и они вышли в эту ночь и оказались около деревянного сарая; и тот, кто должен был бросить огонь, испугался и бросил так, что [огонь] отлетел недалеко и упал на землю и возгорелся на земле. Все сарацины, находившиеся там, всадники и пешие, были убиты; а наши люди, все братья и рыцари, заехали настолько вперед между палатками, что их лошади запутались ногами в веревках шатров и споткнулись, и тогда сарацины их перебили; и таким образом мы потеряли этой ночью восемнадцать всадников, братьев ордена Храма и рыцарей-мирян, но захватили много сарацинских щитов [больших] и маленьких, и трубы, и литавры <…> От луны было светло, как днем, и султан Хамы, охранявший этот сектор фронта, собрал две тысячи всадников, перед которыми небольшому отряду из трехсот воинов, окружавшему магистра ордена Храма, пришлось отступить. Вылазки, которые предлагалось осуществить через другие ворота города, не состоялись, так как сарацины были предупреждены и подготовились к защите. Другая ночная атака, — на этот раз безлунной ночью, — удалась ничуть не лучше, „сарацины были уведомлены и устроили такое освещение сигнальными огнями, что казалось, у них был день <…> и атаковали столь сильно наших людей стрелами, что казалось, что это дождь <…>“» [17, стр. 317]. После неудачных вылазок в городе начинается эвакуация. К концу апреля инженеры султана заканчивают подготовку осадной техники, и четвёртого мая начинается массированный обстрел, который продолжается десять дней без перерыва. В этот же день, 4 мая в Акру прибывает король Генрих на 40 судах. Он привозит свои войска — около 100 конных и 3 000 пехоты. 7 мая Генрих отправляет парламентеров к аль-Ашрафу с предложением мира, но тот требует сдачи города, не прекращает бомбардировку и в конце концов, чуть не казнив послов, отвечает категорическим отказом. Восьмого мая в результате бомбардировки разрушен барбикен перед королевской башней, и защитники его оставляют. Аль-Ашраф начинает штурм стен напротив «королевского» сектора. Похоже, что прибытие подкрепления с Кипра только усиливает давление со стороны врага, и вот, на третий день после переговоров, в ситуации наступает кардинальный перелом. В результате подкопов и бомбардировок пали Английская башня, башня графини де Блуа, стены у ворот св. Антония, и стены у башни св. Николая (то есть практически вся часть укреплений, которая находилась во франко-кипрском секторе). 15 мая рухнули внешние стены Королевской башни. Инженеры мамелюков создали экран, который позволил саперам в ночь с 15 на 16 мая в районе ворот святого Антония (на стыке между сектором госпитальеров и французским сектором) пробить широкий проход. Мамлюкский правитель Керака, Бейбарс аль-Мансури, оставил свои воспоминания об осаде Акры в хрониках, известных как Zubdat al-Fikra fi Tarikh al-Hijra. Он вспоминает, как во время заключительного этапа осады Акры одна из башен крестоносцев была сильно повреждена мангонелами, которые сделали разрыв между башней и главной стеной. Но эта брешь была защищена арбалетчиками врага, так что мамелюки не могли начать заваливать ров, чтобы добраться до пролома. Ночью Бейбарс использовал щиты, обшитые войлоком изнутри, которые он описывает, как «имеющие форму длинного белого облака», которые были вертикально подняты с помощью системы мачт и канатов, подобно оснастке корабля. Укрываясь за этим экраном, Бейбарс и его люди засыпали ров, создав переход, который армия султана использовала для штурма города [6, стр. 47]. Но войска госпитальеров и тамплиеров ставят в пролом «кошку», организовывают контратаку, и отбивают противника. Король Генрих и его брат, коннетабль Амори отзывают свои войска, грузятся на корабли и покидают город. Уход войск Генриха Кипрского фактически оставил центральную часть внешних стен без защиты [10, стр. 146], и 16 мая войска мамелюков под прикрытием щитов продвигаются вперед. В это время киприоты, венецианцы, пизанцы, а также местные жители грузятся на корабли. Тамплиеры и госпитальеры с левого крыла неоднократно (не менее трех раз) выбивают атакующих из покинутого защитниками центрального сектора, и строят баррикады. Но мамелюки, пользуясь численным преимуществом и не считаясь с потерями возвращаются обратно, и в конце концов, уничтожают стены и башни, делая пролом длиной в 60 локтей. После того, как стены и башни разрушены, султан назначает генеральный штурм на утро 18 мая. Штурм 18-20 мая Атака началась с рассветом по всему центральному сектору. Оставшиеся в городе королевские отряды отошли к сектору госпитальеров и тамплиеров, те попытались отбить захваченные стены, но безуспешно. В это же самое время при попытке собрать защитников в контратаку был смертельно ранен Гильом де Боже. «Магистра ордена Храма случайно настигла стрела, когда магистр поднимал свою левую руку, и на ней не было щита, только дротик в правой руке, и стрела сия ударила ему подмышку, и тростник вошел в его тело». Магистр вооружился наспех и носил только легкие латы, соединения которых не закрывали хорошо боков. И когда он почуял, что ранен смертельно, он стал уходить, а подумали, что он уходит добровольно, чтобы спасти себя и своё знамя <…> и побежали перед ним, и тогда вся его свита последовала за ним. И поскольку он отходил, добрых двадцать крестоносцев с Долины Сполето подошли к нему и сказали: «Ах, Бога ради, сир, не уходите, ибо город скоро будет потерян». И он ответил им громко, чтобы каждый слыхал: «Сеньоры, я не могу, ибо я мертв, видите удар». И тогда мы увидели погруженную в его тело стрелу. И при этих словах он бросил дротик на землю, поник головой и стал падать с лошади, но его свита спрыгнула на землю со своих коней и поддержала его, и сняла с коня, и положила на брошенный щит, который они там нашли и который был очень большой и длинный. Слуги пронесли его в город по мостику, через водяные рвы и потайной ход, что вели во дворец Марии Антиохийской. Здесь они сняли с него доспехи, разрезав ремни лат на плечах, затем завернули его в одеяло и отнесли на берег. Так как море оставалось бурным, и ни одна лодка не могла пристать, свита перенесла магистра в орденскую резиденцию, протащив носилки через пролом в стене. И целый день он лежал в Храме, не разговаривая <…>, за исключением одного слова, когда он услышал шум людей, бежавших от смерти, и спросил, что это; и ему сказали, что люди сражаются; и приказал, чтобы их оставили в покое, и с тех пор не разговаривал и отдал Богу душу. И был похоронен перед своим алтарем, то есть престолом, где пели мессу. И благоволил ему Бог, ибо от его смерти был великий ущерб" [17, стр. 320, «Деяния киприотов»]. Часть госпитальеров отплыли на Кипр, увозя своего тяжело раненого Великого Магистра. Вот что писал Великий магистр госпитальеров, Жан де Вильер с Кипра Гийому де Вилларе, приору Сен-Жиль: «Они [мусульмане] рано утром прорвались в город со всех сторон большими силами. Мы с конвентом защищали ворота Святого Антония, где было несчетное число сарацин. Тем не менее, мы трижды отбивали их, до места, которое обычно называют „Проклятым“. Как в этом, так и в прочих сражениях, братья нашего ордена бились, защищая город, и его жителей и страну, но, мало-помалу мы потеряли всех братьев нашего ордена, которые удостоены всяческих похвал, которые стояли за Святую Церковь, и встретили свой последний час. Среди них пал и наш дорогой друг, брат маршал Метью де Клермон. Он был благородным рыцарем, отважным и опытным воином. Да примет Господь его душу! В тот же самый день я получил удар копьем между плеч, который чуть не стал смертельным, что делает для меня весьма трудным писание сего письма. Между тем, огромная толпа сарацин ворвалась в город со всех сторон, по суше и по морю, продвигаясь вдоль стен, которые были повсюду пробиты и разрушены, пока не добрались до наших укрытий . Наши сержаны, слуги, наемники и крестоносцы и все остальные оказались в безнадежном положении, и бежали к кораблям бросая оружие и доспехи. Мы и наши братья огромное число которых было смертельно или тяжело ранено, защищали их столько, сколько могли Бог свидетель! И так как некоторые из нас притворялись полумертвыми и лежали в обмороке перед врагами, мои сержаны и наши слуги вынесли оттуда меня смертельно раненого, и других братьев, подвергая себя огромной опасности. Вот так я и некоторые из братьев спаслись по воле Бога, большинство из них ранено и побито без всякой надежды на исцеление, и мы прибыли на остров Кипр. В день, когда написано это письмо мы все еще находимся здесь, с большой печалью в сердце, плененные ошеломительным горем» [2, стр. 301—302]. Тем не менее, уцелевшие тамплиеры и госпитальеры отбили штурм у башни св. Антония. Вторым очагом обороны остался правый фланг «королевского сектора», который возглавил представитель короля Англии Отто де Грандисон. В городе началась паника, жители бросились в гавань, чтобы сесть на корабли, но на море начался шторм. Тамплиер Рожер де Флор смог завладеть одним из кораблей, и попытался воспользоваться ситуацией, чтобы заработать деньги, которые он вымогал со знатных дам в обмен на их спасение. Патриарх Иерусалимский, престарелый Николай, пытался достичь кораблей на рейде, но погрузил на свою лодку столько беженцев, что лодка утонула, а вместе с ней погиб и он сам. В это же самое время, судя по всему, покинули свои позиции и начали эвакуацию венецианцы, пизанцы и городское ополчение. К вечеру уцелевшие защитники города, те, кто не спасался бегством, а также те, кто из-за шторма не смог отплыть и вернулся обратно, собрались в резиденции тамплиеров, и приняли решение сражаться до конца, избрав своим предводителем маршала тамплиеров Пьера де Севри. Оборона в крепости тамплиеров В течение двух дней и ночей внутри города царила полная неразбериха. Связь ставки султана с войсками была потеряна и прорвавшиеся в город отряды, вероятно, занялись грабежами, что дало возможность тем, кто принял решение защищать город до конца, перегруппироваться. Все хронисты в один голос отмечают, что пленных было очень мало. Трудно сказать, успели ли беженцы добраться до галер, но очевидно, что множество гражданских лиц и защитников утонуло в море. До 20 мая все защитники города, блокированные ранее в своих резиденциях, сконцентрировались в крепости тамплиеров. Предводителем был избран маршал ордена Храма Пьер де Севри. Мамлюки на протяжении недели предпринимали попытки взять штурмом Тампль, но безуспешно. За этот период защитники, пользуясь тем, что они имеют выход к морю, эвакуировали гражданское население, а также казну ордена. 28 мая султан предложил тамплиерам почетные условия капитуляции — выход в гавань с оружием в руках. В этот же день условия были приняты защитниками. В гавань вошли галеры, гражданское население города в сопровождении рыцарей покинуло Тампль. Знаком капитуляции служило вывешенное над башней знамя ислама. Но один из эмиров, который рыскал по городу в поисках поживы, увидев флаг, решил, что крепость взята, и напал на беженцев. Защитники применили в ответ оружие и снова заперлись в крепости. 29 мая де Севри с двумя тамплиерами отправился на переговоры к султану. Но Аль-Ашраф счел крестоносцев нарушителями клятвы, отказался выслушать парламентёров, и приказал их обезглавить. Оставшиеся в живых защитники забаррикадировались в Магистерской башне. Саперы в течение суток подрыли её фундамент, 30 мая башня рухнула, мамлюки ворвались внутрь, и добили тех, кто уцелел под обломками. Последние дни Латинского Востока Сразу же после того, как стало известно о падении стен Акры, 19 мая, без боя сдался Тир. В конце июня был захвачен Сидон, 31 июля сдан Бейрут. Замок Пилигримов и Тортоза были оставлены тамплиерами между 3 и 14 августа. Они отплыли к не имеющему воды острову Руад, который расположен в двух милях от Тортозы, и удерживали его ещё на протяжении двенадцати лет. Аль-Ашраф приказал уничтожить все замки, которые находились на побережье, чтобы франки более не смогли им завладеть. Около 1340 г. Людольф Садхеймский, немецкий священник, писал, что совершая паломничество в Святую землю, он натолкнулся на двух старых людей, живущих на побережье Мёртвого моря. Он заговорил с ними и выяснил, что они бывшие тамплиеры, захваченные в плен при падении Акры в 1291 г., которые с тех пор жили в горах, оторванные от христианского мира. Они были женаты, имели детей, и уцелели, находясь на службе у султана. Они даже не догадывались о том, что орден Храма был распущен в 1312 году и Великий магистр был сожжён как отказавшийся от покаяния еретик. Эти люди были из Бургундии и Тулузы, они были репатриированы в течение года вместе с семьями. Для того чтобы не допустить скандала, они были с уважением приняты папой, оставлены у него при дворе и там провели остаток жизни. Напишите отзыв о статье "Осада Акры (1291)" Примечания Литература Delaville le Roulx, Joseph, ed. Cartulaire general de l’ordre des Hospitaliers, no. 4157; translated by Edwin James King, The Knights Hospitallers in the Holy Land (London, 1931), pp. 301–2: amended by H. J. Nicholson. Israel Ministry of Foreign Affairs. Akko: The Maritime Capital of the Crusader Kingdom// The State of Israel, 2004. (по ист. www.jewishvirtuallibrary.org) Marshall Christopher. Warfare in the Lathin east 1192—1291// Cambrige University press, 1992. McGlynn, Sean. The Myths of Medieval Warfare// History Today v.44, 1994. Nicolle David. Bloody Sunset of the Crusader states. Acre 1291// Osprey Publishing Limited, 2005. Nicolle David. Medieval Siege Weapons (2), Bisantium, the Islamic World & India AD 476—1526// Osprey Publishing Limited, 2003. Nicolle, David. Medieval Warfare Sourcebook. Volume I. Warfare in Western Chrisendom// Arms and Armour Press, 1995. Paul E. Chevedden, Les Eigenbrod, Vernard Foley and Werner Soedel. The Trebuchet (Recent reconstructions and computer simulations reveal the operating principles of the most powerful weapon of its time)// Scientific American, Inc., 2002. Sir Otto de Grandison. Transactions of the royal historical society. Wise Terence. The Knigts of Christ// Osprey Publishing Limited, 1984. Wolff, R. L, Hazard, H. W., ed. The History of Crusades, vol.2, The later Crusades, 1189—1311// University of Wisconsin Press, 1969. Заборов М. А. Введение в историографию крестовых походов, М.: Наука. 1966. (по ист. www.militera.lib.ru/h/zaborov/index.html) Милованов В. Арбалеты, ВИЖ «Para bellum» № 25(2005), 2005. Куглер Б. История Крестовых походов, Ростов-на-Дону, 1995. Лависс Э., Рамбо А. ред. Эпоха крестовых походов, ООО «Издательство Полигон», 1999. Мелвиль М. История ордена тамплиеров, СПб., 2003. Райли-Смит Дж. ред., История Крестовых походов. М., 1998. Рид П. П. Тамплиеры. М., 2005. Уваров Д. Средневековые метательные машины западной Евразии (программная монография) (по ист. www.xlegio.ru/artilery/diu/medieval_artillery1.htm). Фока Иоанн. Иоанна Фоки сказание вкратце о городах и странах от Антиохии до Иерусалима, также Сирии, Финикии и о святых местах Палестины конца XII века. Православный палестинский сборник. Вып. 23., СПб., 1889. Ссылки www.totalwars.ru/index.php/krestovie-pohodi/poslednyaya-bitva-zamorya-.-padenie-akri-v-1291-g.html www.arlima.net www.akko.org.il www.vzmakh.ru/parabellum/index.shtml www.bible-center.ru www.booksite.ru www.krugosvet.ru www.templiers.info it.encarta.msn.com

Отрывок, характеризующий Осада Акры (1291)

– Ах, отец, что говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он.
– Господи Иисусе Христе! – крестясь сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так то один анарал не верил, сказал: «монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка Печерская и говорит: «уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: «исцели! отдам тебе, говорит, в чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и вделана. Что ж, – прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, – поучительно обратилась она к Пьеру.
– Как же звезда то в образе очутилась? – спросил Пьер.
– В генералы и матушку произвели? – сказал князь Aндрей улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
– Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! – заговорила она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.
– Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. – Она перекрестилась. – Господи, прости его. Матушка, что ж это?… – обратилась она к княжне Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого дома.
– Ну что вам за охота? – сказала княжна Марья. – Зачем вы пришли ко мне?…
– Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, – сказал Пьер. – Princesse, ma parole, je n'ai pas voulu l'offenser, [Княжна, я право, не хотел обидеть ее,] я так только. Ты не думай, я пошутил, – говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину. – Ведь это я, а он так, пошутил только.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.


Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. «Помолюсь одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет Божий выходить не хочется».
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.
– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. – Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, – сказала она. – Как вы нашли Андрея? – спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что нибудь в ответ на ее ласковые слова. – Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают, а я вижу.
В 10 м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на крыльцо.
– Это кто? – спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
– AI очень рад! целуй, – сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по двое, по трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми – в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно радостно встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:
– Как же ты хочешь… Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать, как это обидно мне было… потому что… ну, оттого…
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
– Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г'остовская, – проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.


В апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии. Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.
Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два – глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска – это был стол. С обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло. Когда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских костров, и делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.
В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8 м часу утра, вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег на спину, заложив руки под голову. Он приятно размышлял о том, что на днях должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал куда то вышедшего Денисова. Ростову хотелось поговорить с ним.
За шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова, очевидно разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел дело, и увидал вахмистра Топчеенко.
– Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень, машкин какой то! – кричал Денисов. – Ведь я сам видел, Лазаг'чук с поля тащил.
– Я приказывал, ваше высокоблагородие, не слушают, – отвечал вахмистр.
Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: «пускай его теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу – отлично!» Из за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что то рассказывал о каких то подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.
За балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и слова: «Седлай! Второй взвод!»
«Куда это собрались?» подумал Ростов.
Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.
– Суди меня там Бог и великий государь! – сказал Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей. Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки, конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.
– Ну вот Денисов всё тужил, – сказал Ростов, – вот и провиант прибыл.
– И то! – сказали офицеры. – То то радешеньки солдаты! – Немного позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый двумя пехотными офицерами, с которыми он о чем то разговаривал. Ростов пошел к нему навстречу.
– Я вас предупреждаю, ротмистр, – говорил один из офицеров, худой, маленький ростом и видимо озлобленный.
– Ведь сказал, что не отдам, – отвечал Денисов.
– Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, – у своих транспорты отбивать! Наши два дня не ели.
– А мои две недели не ели, – отвечал Денисов.
– Это разбой, ответите, милостивый государь! – возвышая голос, повторил пехотный офицер.
– Да вы что ко мне пристали? А? – крикнул Денисов, вдруг разгорячась, – отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока целы. Марш! – крикнул он на офицеров.
– Хорошо же! – не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, – разбойничать, так я вам…
– К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. – И Денисов повернул лошадь к офицеру.
– Хорошо, хорошо, – проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.
– Собака на забог'е, живая собака на забог'е, – сказал Денисов ему вслед – высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к Ростову, расхохотался.
– Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! – сказал он. – Что ж, не с голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы…
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.
– Меня за г'азбой судить – ох! Дай еще воды – пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, – приговаривал он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.


В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.