Осада Амория

Осада Амория
Основной конфликт: Арабо-византийские войны
Дата	август — сентябрь 838
Место	Аморий
Итог	город захвачен и разрушен арабами
Противники
Аббасидский халифат Византийская империя
Командующие
Халиф Аль-Мутасим Биллах, Афшин, Ашнас Император Феофил, Аэций
Силы сторон
80 000 40 000 полевая армия, 30 000 в городе
Потери
неизвестно 30 000-70 000

Осада Амория — один из важнейших эпизодов арабо-византийских войн. В августе или сентябре 838 года византийский город Аморий был захвачен и разрушен после непродолжительной осады армией Аббасидского халифата во главе с халифом Аль-Мутасимом (833—842). Данное событие стало ответом арабов на предпринятый в предыдущем году поход византийцев в приграничную область халифата, когда византийцы уничтожили население Запетры, родного города халифа. В качестве ответной меры Аль-Мутасим решил совершить масштабное вторжение в Византию с целью захвата расположенного в западной части Малой Азии Амория — родного города Аморийской династии, к которой принадлежал правящий в то время император Феофил (829—842).

Для нападения на город, ставший в IX веке одним из важнейших в империи, Аль-Мутасим собрал восьмидесятитысячную армию, которую разделил на две части. Одна из них наступала с северо-востока, другая с юга. Северо-восточная нанесла поражение византийцам под командованием Феофила при Анзене 22 июля 838 года. Это позволило арабам проникнуть вглубь византийской Малой Азии. Обе арабские армии соединились под Анкирой, которую они нашли оставленной. После разграбления города арабы повернули к Аморию и достигли города 1 августа. Поскольку в это время в византийской армии начался мятеж персов-хуррамитов, а также в связи с волнениями в столице, Феофил не смог оказать помощь осаждённому городу. Аморий был хорошо укреплён и имел сильный гарнизон, однако в результате предательства враги узнали о слабом месте в городских стенах. Именно в этом месте аббасидская армия сконцентрировала свои силы и смогла пробить брешь. Аморий был захвачен и планомерно разрушен, после чего никогда не вернулся к прежнему процветанию. Большинство жителей было убито, оставшиеся в живых обращены в рабство. Большинство выживших были освобождены после заключения перемирия в 841 году. Однако те из выживших, которые занимали крупные должности, были отправлены в столицу халифата Самарру, где были казнены в следующем году после отказа принять ислам. Они известны как 42 аморийских мученика.

Влияние этого поражения было значительным для Византии. Падение Амория начало период внешнеполитического упадка Византии. Также оно дискредитировало идеологию иконоборчества, отменённую после смерти Феофила в 842 году.

Византия и арабы в 830-х годах

В 827 году началось арабское завоевание Сицилии и в правление императора Феофила (829—842) события развивались неблагоприятным для Византии образом. В 830 году к острову прибыли флоты из арабской Испании и Северной Африки. Арабы смогли договориться об объединении своих сил и достичь некоторых успехов, однако затем в их рядах началась эпидемия. Византийцы перешли в наступление и остатки арабов отступили в Испанию. Одновременно с этим другая часть арабов осадила Палермо и в августе-сентябре 831 года город пал. В следующие два года активных боевых действий на острове не велось. В 834—835 годах ряд поражений византийцам нанёс полководец Абу-Фихр, но в результате мятежа он был убит. Осенью 835 года арабы добились успеха под командованием ибн Якуба, а в сентябре арабскую армию в Сицилии возглавил Абу-л-Аглаб Ибрахим ибн Абдаллах ибн аль-Аглаб, двоюродный брат аглабидского правителя Зиядет-Аллаха I (817—838). При нём продолжились нападения на греческие области острова, продолжались настойчивые попытки захватить хорошо укреплённый город Кастроджованни. Зимой арабы смогли захватить этот город вместе с богатой добычей. В 837 году Феофил решил начать боевые действия на восточной границе, вступив для этого в союз с главой восставших против арабов иранских хуррамитов Бабеком. К этому времени хуррамиты находились в тяжёлом положении, осаждённые в крепости Альбудд. Рассчитывая на то, что армия халифата, отвлеченная на борьбу с Бабеком, не окажет серьёзного сопротивления, Феофил во главе стотысячной армии вторгся в пределы Арабского халифата. В византийскую армию, в том числе, входили разбитые в 834 году персы-мухаммиры. В данную оценку, основанную на данных арабских источников, входит 70 000 солдат и 30 000 человек обслуживающего персонала. Это соответствует данным американского византиниста Уоррена Тредголда о численности византийской армии в Малой Азии на тот момент: 88 000 солдат (50 000 солдат азиатских фем, 14 000 хуррамитов и 24 000 тагмного войска) и 24 000 слуг. Таким образом, сформированная армия была крупнейшей, выставленной Византией на поле боя за последние несколько столетий.

Первой целью византийцев была запланирована Мелитена, чьи войска нанесли поражение Византии в 835 году, однако пройдя через горы император отправился к расположенной в 56 км к юго-западу крепости Запетра (Σωζόπετρα, Ζιζόατρα, Ζάπετρα), находившейся в окрестностях современного турецкого города Вираншехир. Феофил взял и сжёг Запетру, являвшуюся, согласно сведениям византийского хрониста Продолжателя Феофана, родиной халифа Аль-Мутасима. Мужская часть мусульманского населения была перебита, женщины и дети взяты в плен, пленным выкалывали глаза, отрезали уши и носы. Источники отмечают, что пострадали также и христиане Запетры, чьё имущество было разграблено. Затем византийцы разграбили область Мелитены, также захватив пленных, и осадили Арсамосату. Поскольку большая часть арабских войск была отвлечена на борьбу с Бабеком, город был захвачен и около 4000 арабов при этом было убито на поле боя. После этого Феофил опустошил прилегающую с севера к Арсамосате часть Армении, добиваясь выплаты дани. Эта цель была достигнута, а правитель Сиспирита признал власть Византии. Затем Феофил вернулся к Мелитене, жители которой предпочли откупиться от византийцев дарами, возвращением взятых два года назад в плен греков и выдачей около 1000 человек заложников. Учитывая силу укреплений города, император удовлетворился этим. Приказав отрезать пленникам уши и носы он их отпустил. После этого император тожественно возвратился в Константинополь, где в память о победе приказал начать постройку дворца, разбить сады и устроить водопровод. Победа и устроенный в её честь триумф позволили забыть о ряде предшествующих поражений. В связи с подчинением Сиспирита причерноморский дукат Халдия был преобразован в фему — это должно было придать больший авторитет византийскому командующему в регионе. Византийский поход не привёл к улучшению положения Бабека, который был захвачен в плен арабами в сентябре 837 года. В результате этого его последователи, которых было около 16 000, по примеру хуррамитов бежали в Византию; их интеграция в византийскую армию была поручена хуррамиту Феофобу. Далее, не заботясь о возможных последствиях на востоке, Феофил решил сосредоточить своё внимание на кампании в Сицилии и религиозных проблемах, связанных с его иконоборческой политикой.

Как сообщают арабские источники, когда толпы беженцев из разрушенной Запетры достигли резиденции халифа в Самарре, Аль-Мутасим вскочил на лошадь и хотел тотчас же отправиться в поход. Однако это было невозможно, пока Бабек продолжал сопротивление, поэтому он только отправил часть войска под командованием Уджейфа ибн Аббаса и Мухаммеда Кутаха на помощь населению Запетры. Когда арабская армия прибыла к Запетре, византийцы уже ушли. В конце 837 года Бабек был побеждён полководцем Афшином, и в начале 838 года арабы совершили небольшой набег. Однако захват небольшого количества пленных и скота не мог удовлетворить их желание мести.

Ход событий

Анзен и Анкира

После победы над Бабеком Аль-Мутасим вернулся к идее мести византийцам. Согласно арабскому историку ат-Табари, халиф обратился к своим советникам с вопросом «какая из греческих крепостей самая недоступная и лучшая». Ему ответили, что это Аморий, поскольку «в ней не бывал никто из мусульман со времён появления ислама; она глаз и основание христианства; у греков она почётнее Константинополя». По положению звёзд астрологи предрекли неудачу похода, на что халиф не обратил внимания. Аль-Мутасим выступил в поход в апреле 838 года с огромными силами, согласно ат-Табари — беспрецедентными. Арабский историк аль-Масуди приводит оценки от 200 до 500 тысяч человек, и эту версию принимает А. А. Васильев; У. Тредголд считает более реалистичной оценку Михаила Сирийца в 80 000 человек. Во главе авангарда стояли турок Ашнас и Мухаммед ибн Ибрахим ибн Мус’аба, правым крылом командовал турок Итах, левым — Джафар ибн Динар ибн Абдаллах ал-Хайат, в центре был Уджейф ибн Аббас. На знамёнах по приказу Мутасима была сделана надпись «Аморий». Войско остановилось на расстоянии дня пути от Тарса в месте, где обычно происходил обмен пленными между византийцами и арабами. Тем временем Феофил выступил из Константинополя и остановился в Дорилеуме в трёх днях пути от Амория. Его армия состояла из кавалерийской тагмы под командованием доместика схол Мануила Армянина, персов Феофоба и, возможно, фемное войско Фракии и Македонии, которым в то время не угрожало вторжение. Численность арабского войска, о которой стало известно грекам, заставляла многих советовать императору во избежание напрасных жертв переселить жителей Амория в безопасное место, это также могло заставить арабов отказаться от своих планов и устраняло необходимость разделения войска. Но Феофил, считая это недостойным и малодушным, решил укрепить город, доверив его защиту опытному полководцу Аэцию, стратигу фемы Анатолик. Дополнительно был послан отряд экскувиторов под командованием евнуха Феодора Кратира и патрикия Феофила Вавутчика. Убеждённость императора в победе была связана с религиозной ситуацией в стране — истинность отстаиваемого Феофилом иконоборчества должна была быть явлена не только в конфессиональных спорах, но и на поле боя. Феофил занял позицию, позволяющую контролировать дорогу из Киликийских ворот в Анкиру, возможно у её пересечения с рекой Галис. После отправки примерно половины армии в Аморий у него оставалось около 40 000 солдат. Возможно также, что здесь к нему присоединились войска соседних фем Букеларии, Пафлагония и Армениакон. Хотя Аль-Мутасим действительно собирался пройти по дороге через Киликийские ворота, его план был более сложен, чем это представлялось Феофилу. Желая произвести нападение с нескольких сторон, халиф разделил свою армию на две части, и послал меньшую (30 000 человек, включая 10 000 турок и всю армию арабской Армении) под командованием Афшина Хайдара ибн Кавуса к городу Серуджу. Тот пересёк Антитавр в середине июня 838 года и там ожидал назначенного дня, чтобы пересечь границу с Византией. Там к нему, по предположению А. Васильева, присоединились армянские войска и мелитинский эмир Умар ал-Акта. Объединённый отряд остановился в долине Дазимон рядом с современным городом Токатом. Вторая часть арабской армии, которую возглавляли халиф и Ашнас, как и ожидали византийцы, направилась через Киликийские ворота к Анкире, после захвата которой они должны были двинуться к Аморию. 19 июня Ашнас получил приказ выступать с авангардом к городу Сафсафу, а 21 числа выступил и сам Мутасим. В это время арабам стало известно, что византийское войско находится по другую сторону приграничной реки Лямис, в месте, где обычно происходили обмены пленными, и собирается совершить неожиданное нападение. Ввиду этого Мутасим приказал Ашнасу не продвигаться дальше, а ожидать прибытия арьергарда с обозом, камнеметательными машинами и провиантом. Через три дня Ашнас получил новый приказ — захватить пленных и узнать сведения об императоре и его войске. Это задание было выполнено, в результате чего арабам стало известно о точном месте расположения византийской армии и планах военачальника крепости Курра устроить засаду в горах. Также стало известно о том, что недавно Феофил получил информацию о том, что со стороны фемы Армениакон движется армия Афшина, после чего выступил с одним отрядом к нему навстречу. Остальное войско было оставлено под командованием некоего родственника императора. Эти сведения были тотчас же сообщены Мутасиму, который распорядился отправить гонца к Афшину, но было уже слишком поздно. 22 июля у скалы Анзен (др.-греч. Άνζήν) к западу от Токата состоялось сражение, в котором со стороны Византии, помимо императора Феофила, командующими были перс Феофоб и Мануил Армянин. Сражение в начале складывалось удачно для византийцев, но затем арабская конница обратила их в бегство. Достигнув Лямиса, солдаты узнали, что оставленное Феофилом войско разошлось, не желая повиноваться его родственнику. Остатки византийской армии собрались в местности Хилиок, к северу от Амасии. 27 июля от полученных при Анзене ран скончался Мануил Армянин.

В это время Ашнас получил прибывшие с арьергардом припасы и двинулся вперёд. Мутасим шёл за ним на расстоянии дня пути. Находясь в трёх днях пути от Анкиры, Ашнас от пленных узнал о том, что поблизости находится большое количество беженцев с припасами. На их поиски был отправлен Малик ибн Кейдар с 500 воинами, а сам Ашнас двинулся к Анкире, представлявшей в то время хорошо укреплённую крепость. Однако город был оставлен жителями, узнавшими о поражении Феофила. У Анкиры Малик встретился с Ашнасом, туда же на следующий день прибыл Мутасим. Ещё несколько дней спустя к ним присоединился Афшин, после чего Анкира была захвачена и разрушена.

Осада и падение Амория

Вскоре Феофил получил известие от своей мачехи Ефросинии, что достигшие столицы дезертиры распространяют слухи о его гибели и народ собирается избрать нового императора. Феофил срочно отправился Константинополь, где своим появлением и казнью нескольких заговорщиков прекратил смуту. Тем временем в его отсутствие в Малой Азии взбунтовалась персидская часть армии, провозгласив своим императором Феофоба. Хотя последний не предпринимал попыток распространить свою власть дальше Пафлагонии, в его распоряжении было до 30 000 войска, и его возможное объединение с арабами представляло реальную опасность для Феофила. Всё это произвело тяжёлое впечатление на императора. Он пал духом и отправил послов к халифу Мутасиму с униженными объяснениями и обещаниями. Феофил заявлял, что при взятии Запетры его военачальники превысили его приказания, он обещал на свои средства отстроить разорённый город, выдать халифу не только пленных жителей Запетры, но и всех находившихся в плену арабов и даже своих людей, которые бесчинствовали при взятии города. Мутасим не обратил внимания на просьбы императора и, посмеявшись над трусостью Феофила, удерживал послов до завершения осады Амория. Армия арабов двинулась к Аморию тремя колоннами: в центре находился сам Мутасим, левую колонну возглавлял Ашнас, правую Афшин. Был отдан приказ брать в плен всех без различия пола и возраста, разрушать и сжигать все селения. Через семь дней к Аморию подошла первая колонна, и через ещё три дня вся арабская армия была у стен города. Хронологию перемещений частей арабской армии приводит ат-Табари. Учитывая, что от Анзена до Анкиры примерно 180 миль, и ещё 100 миль от Анкиры до Амория, это даёт среднюю скорость перемещения армии в 30 миль в день.

В это время Аморий переживал период своего наивысшего расцвета и представлял из себя сильную крепость с 44 башнями. Осада началась 1 августа 838 года. Вначале арабы не достигли особого успеха и обе стороны несли значительные потери. Согласно источникам, перелом в ходе осады случился после того как предатель — ранее захваченный в плен византийцами мусульманин, принявший крещение и женившийся — указал арабам место, где стена города могла быть легко пробита. Действительно, в результате атаки в указанном месте стена была разрушена. Командующие защитниками города Аэций и евнух Феодор отправили императору письмо, в котором сообщали о разрушении стены, многочисленности окружившего город войска и своём намерении ночью пробиться сквозь неприятельские ряды и направиться к императору. Для передачи Феофилу письмо было вручено двум лицам, греческому рабу и некоему человеку, владевшему арабским языком. Выйдя из города, они были захвачены арабами и заподозрены им в шпионаже. При их обыске было обнаружено письмо. Прочтя письмо, халиф наградил деньгами посланных греков, которые согласились принять ислам. На следующий день утром, одев их в богатые одежды, велел провести их мимо стены Амория с тем, чтобы Аэций мог их увидеть. После этого арабы организовали пикеты вокруг города. Далее Мутасим приказал построить баллисты, которые были поставлены на платформы, под которыми находились повозки. Для ликвидации городского рва каждому воину было роздано по барану, которого необходимо было съесть, а шкуру наполнить землёй и кинуть в ров. Однако таким образом, из-за бросаемых со стен города камней, устранить ров не удалось. Несмотря на это Мутасим приказал начать придвигать осадные башни, однако одна из них была потеряна, и таким образом первая попытка штурма оказалась безуспешной. На следующий день Мутасим отдал приказ о новом штурме. Первый день, когда на штурм пошли войска Ашнаса, решительных результатов не дал. На следующий день в бой вступили войска Афшина, и их действия вызвали бо́льшее одобрение халифа, и в этой связи ат-Табари приводит рассказ, показывающий, что в то время в арабской армии не было единства, и что существовал заговор с целью свержения Мутасима в пользу его племянника Аббаса ибн аль-Мамуна. На третий день в бой пошли войска Мутасима. Все эти дни шли тяжёлые бои в проломе стены и, как сообщает ат-Табари, несли тяжёлые потери. Руководивший обороной в этом месте Венду запросил помощи у Аэция, но получил отказ. После этого Венду вступил в переговоры с Мутасимом о сдаче, в результате которых проход в город был открыт и арабы беспрепятственно вошли в город.

Часть греков бросилось в большую церковь в аморийском монастыре, где они после упорного сопротивления сгорели. Остальные под командованием Аэция заперлись в башне. После непродолжительных переговоров Аэций сложил оружие. Согласно ат-Табари осада длилась 55 дней — по подсчётам А. А. Васильева это даёт 24 сентября 838 года. Согласно российскому историку, другие источники, дающие меньшее количество дней осады, менее достоверны.

Последствия

В Амории арабы захватили огромное количество военнопленных, в том числе военачальников и крупных чиновников. Было разграблено и разрушено множество церквей, служители которых также были уведены в плен. Из общего населения города в примерно 70 000 около 30 000 было убито. По приказу халифа, после отделения от общей массы пленных знатных и богатых греков, оставшиеся были разделены между четырьмя военачальниками. Распределение добычи заняло пять дней, остальное было сожжено. Стены и ворота Амория были разрушены. Только после этого были отпущены к императору захваченные перед осадой послы. Затем, желая продолжать поход, Мутасим решил двинуться навстречу византийской армии. Во время перехода часть пленных отказалась идти дальше и была убита, а некоторые из оставшихся напали на солдат и бежали. Узнав об этом, Мутасим приказал казнить 6000 человек. Блестящий успех, которым сопровождался поход 838 года, мог бы поощрить Мутасима к дальнейшему движению против царя Феофила, однако из-за восстания Аббаса он решил возвратиться назад. Наряду с огромной добычей он привёл с собой множество пленных, в числе которых были высшие византийские сановники, в том числе патрикий Аэций, протоспафарий Феодор Кратир и родственник его супруги друнгарий Константин Вавуцик. Все пленники были приведены в Багдад и поселены в построенной Мутасимом столице халифата Самарре на реке Тигр, где они находились в заключении. Поскольку переговоры об их освобождении закончились безрезультатно, пленники приняли мученическую смерть в 846 году.

В результате поражения 838 года Феофил принял решение организовать европейскую коалицию против мусульман. Для этого он вступил в переговоры с западным императором Людовиком Благочестивым, с дожем Венеции Пьетро Традонико и с испанским калифом Абд ар-Рахманом II из династии Омейядов. Прежде всего византийское посольство патрикия Феодосия появилось в конце 838 года в Венеции. Феодосий убедил венецианцев отправить флот против сицилийских арабов, начавших завоевания в Южной Италии. Эта экспедиция не имела успеха, так как венецианский флот был разбит арабами. Пробыв в Венеции около года, патрикий Феодосии 17 июня 839 года был принят германским императором в Ингельгейме, где вел переговоры об отправке флота в Африку с целью отвлечения сил Мутасима. Это посольство не привело ни к каким военным или политическим последствиям. Результатом переговоров в Испании стало ответное посольство, которое было принято в Константинополе. Через него Абд ар-Рахман II дал обещание снарядить флот, как только внутриполитическая обстановка в Испании позволит сделать это. Не исключено, что заговор Аббаса также поддерживал Феофил. Несмотря на сделанные попытки привлечь к борьбе против Багдадского калифата государства Западной Европы, положение дел на восточной границе осталось весьма неудовлетворительным. Вообще, внешняя политика Феофила по отношению к арабам была одинаково неудачна и на Западе, и на Востоке. На обоих направлениях к середине IX века они получили перевес и теснили империю в ее исконных владениях. Проникновение же арабов в самый центр малоазийских владений Византии нарушило систему военной обороны. Центр фемы Анатолика был временно перенесён в Полиботус. Поэтому Феофил пошёл на выплату громадной суммы в 2400 фунтов золота, чтобы получить от арабов почётный мир и выкупить всех пленников, однако халиф поставил такие оскорбительные условия, на которые Феофил не мог согласиться. Таким образом, мир не был заключен и война продолжалась, хотя и менее интенсивно. Некоторым удовлетворением для самолюбия греков было то, что византийский флот произвёл удачное нападение на Антиохию, а сухопутное войско опустошило арабские владения от Мелитены до Мараша. В целом, по мнению У. Тредголда, потеря Амория не была катастрофой в военном отношении, и её единственным долговременным следствием стала идея о том, что иконоборчество не обеспечивает достаточной божественной поддержки, что и привело к отказу от этой идеологии в 843 году.

Литература

Источники

• Продолжатель Феофана. Жизнеописания византийских царей / изд подготовил Любарский Я. Н.. — 2 изд.. — Спб.: Алетейя, 2009. — 400 с. — (Византийская библиотека. Источники). — ISBN 978-5-91419-146-4.

Исследования

• Treadgold W. The Byzantine Revival 780-842. — Stanford University Press, 1988. — 504 p. — ISBN 0-8047-1462-2.
• Васильев А. А. Византия и арабы. Политические отношения Византии и арабов за время Аморийской династии. — СПб., 1900. — 183 с.
• Успенский Ф. И. История Византийской империи. — Л., 1927. — Т. II, первая половина. — 358 с.

Отрывок, характеризующий Осада Амория

– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.