Осада Варшавы (1656)

Осада Варшавы
Основной конфликт: Северная война (1655—1660)
Разграбленная шведами Варшава
Дата	24 апреля — 30 июня 1656 года
Место	Варшава
Итог	Польско-литовская победа
Противники
Швеция Речь Посполитая
Командующие
Арвид Виттенберг Ян II Казимир
Силы сторон
ок. 2 тысяч ок. 70 тысяч
Потери
неизвестно неизвестно

Осада Варшавы (24 апреля — 30 июня 1656 года) — эпизод Северной войны 1655—1660 годов.

Предыстория

8 сентября 1655 года Варшава была занята шведскими войсками, и стала главным местом размещения шведских административных структур в оккупированной Речи Посполитой. Несколько месяцев спустя шведские войска, возглавляемые фельдмаршалом Арвидом Виттенбергом, приступили к грабежу города, вывозя награбленное по Висле.

Весной 1656 года армия шведского короля Карла X Густава была разбита гетманом великим литовским Павлом Яном Сапегой. 17 апреля Карл Густав прибыл в Варшаву. Не столь быстрая армия Сапеги 20 апреля подошла к Люблину, а 24 апреля встала у Праги.

Ход событий

Соорудив понтонный мост, литовская армия переправила на левый берег Вислы несколько хоругвей и приступила к блокаде Варшавы. Шведы, не имея достаточно сил, чтобы оборонять весь городской вал, решили сосредоточиться на обороне главной квартиры и строений, прикрывающих подступы к ней. Новый город и часть Краковского предместья были сожжены шведами. Так как у Сапеги было всего 5-6 тысяч солдат, он не мог организовать полной блокады, и шведы, пользуясь разрывами в литовских линиях, осуществляли вылазки.

Узнав о подходе литовских войск к Варшаве, король Ян II Казимир приказал отбить столицу и сам выехал из Львова в Замосць. В середине мая к Варшаве прибыло два полка пехоты с артиллерией, и 17 мая состоялся первый штурм Варшавы, отбитый шведами. На следующий день шведы совершили вылазку, застав литовское войско врасплох, в ходе которой захватили два орудия и ещё несколько заклепали, а несколько десятков солдат взяли в плен.

30 мая к Варшаве подошли королевские войска, а сам король Ян Казимир разместился в Уяздовском дворце. 2 июня шведам была предложена почётная капитуляция, но они отказались. К королю тем временем подошёл со своими войсками Стефан Чарнецкий, в результате чего под Варшавой сосредоточилось 28,5 тысяч солдат регулярных войск (22-23 тысячи королевских войск и 6-7 тысяч литовских войск), и 18-20 тысяч человек посполитого рушения, не считая многочисленных слуг, челяди и т. п.. У Виттенберга в Варшаве имелось около 1700 пехотинцев и 300 всадников.

3 июня польская артиллерия начала обстрел Варшавы, готовясь к генеральному штурму. В ответ Виттенберг организовал вылазку, которая из-за беспечности польских солдат увенчалась полным успехом: шведы увезли часть пушек и заклепали другие. Спохватившиеся поляки бросились вдогонку и отбили захваченные орудия; в целом в результате шведской вылазки обе стороны понесли тяжёлые потери.

В ночь с 6 на 7 июня артиллерия была подтянута ближе к городским стенам, и с утра началась сильная бомбардировка, продолжавшаяся весь день. 8 июня начался штурм, и хотя в ряде мест атакующим удалось забраться на стены, в итоге шведы отбили все атаки. Тем не менее штурм не был неудачным для поляков: они сумели захватить епископский дворец, который был удобной позицией для артиллерии. 11 июня состоялся ещё один штурм, но он также был отбит шведами. Стало ясно, что нужно ждать подхода тяжёлой артиллерии.

Пытаясь помочь Варшаве, шведский король направил с севера на помощь гарнизону отряды под командованием Карла-Густава Врангеля и Роберта Дугласа. Против них выдвинулся Чарнецкий, однако, обнаружив, что шведы имеют незначительные силы, 23 июня вернулся к Варшаве. Шведские отряды, насчитывавшие 6 тысяч человек, не рискнули подходить к Варшаве, которую, по слухам, осаждало 100-тысячное войско.

Тем временем в осаждённой Варшаве ощущалась нехватка фуража, началось дезертирство. 26 июня Ян Казимир вновь предложил Виттенбергу капитулировать, но тот вновь отказался, попросив при этом, однако, пропустить посла к Карлу Густаву, чтобы запросить королевского разрешения на капитуляцию.

27 июня подоспела, наконец, тяжёлая артиллерия из Львова и Замосця, которая приступила к проделыванию брешей в городских стенах. 28 июня состоялся ещё один штурм, который вновь был отбит шведами, однако Виттенберг понимал, что долго Варшавы ему не удержать, и 29 июня вновь обратился к польскому королю с просьбой о пропуске посланника к Карлу Густаву. Просьба была отвергнута, от фельдмаршала потребовали безоговорочной капитуляции.

29 июня польская артиллерия проделала пролом в стене дворца Радзивиллов, и в ночь с 29 на 30 июня туда на штурм была отправлена толпа в несколько тысяч человек, состоявшая из вооружённых крестьян, обозников и т. п., а регулярная армия оставалась в резерве. Этот штурм привёл к захвату ряда объектов, включая Радзивилловский дворец.

Утром 30 июня Виттенберг запросил двухчасового перемирия для переговоров. Шведы стали выговаривать для себя условия капитуляции, однако польская сторона настаивала, чтобы капитуляция была безоговорочной. Польские войска, опасаясь, что шведы смогут договориться с королём и вывезти из Варшавы всё награбленное, оставались на постах даже ночью, и король Ян Казимир был вынужден отвергнуть все предложения шведов, сказав, что будет ждать парламентёров с известием о капитуляции до 7 часов утра.

Так как утром 1 июля парламентёров не появилось, польская артиллерия возобновила обстрел укреплений, а затем, по условному сигналу (сдвоенному выстрелу из орудий), начался последний штурм. Шведы сдавали здание за зданием, ситуация становилась безнадёжной, и Виттенберг согласился на капитуляцию. Однако польские солдаты, взбудораженные слухами о награбленных шведами богатствах, не хотели отступать, и королю пришлось применить силу, чтобы заставить их прекратить бой и защитить население от грабежей.

Итоги и последствия

Когда польские войска узнали, что по условиям капитуляции награбленное имущество шведы возвращали варшавянам, это вызвало волнения.

Отрывок, характеризующий Осада Варшавы (1656)

Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.