Осада Галикарнаса

Осада Галикарнаса
Схема Галикарнаса в античное время. Линия стен восстановлена по сохранившимся руинам. Александр штурмовал город со стороны восточной стены.
Дата	осень 334 года до н. э.
Место	Галикарнас (Малая Азия)
Причина	Экспансия Македонии
Итог	Победа Македонии
Изменения	Галикарнас входит в состав империи Александра Македонского
Противники
Македония Империя Ахеменидов
Командующие
Александр Македонский Мемнон Родосский
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Оса́да Галикарна́са (осень 334 года до н. э.) — осада Александром Македонским Галикарнаса, столицы Карии.

Предыстория

После разгрома персидского войска в сражении на реке Граник Александр Македонский двигался вдоль береговой линии Малой Азии на юг, захватывая прибрежные города без боя. В Милете гарнизон попытался оказать сопротивление, рассчитывая на помощь сильного персидского флота, но македоняне без труда взяли город штурмом. После этого Александр распустил свой флот, так как его содержание обходилось дорого, а по сравнению с персидским македонский флот был слишком слаб и в битве с ним мог быть уничтожен.

Александр решил взять вытеснить персидский флот с моря, покорив все прибрежные города. После Милета следующим крупным городом на пути Александра оказался Галикарнас, где сосредоточились крупные силы персов под командованием военачальника Мемнона, грека на службе у царя Дария, и сатрапа Карии Оронтобата.

В Галикарнасе проживало смешанное население из греков и местных карийцев. Карийцы славились как наёмные воины, правительница Галикарнаса Артемисия еще в эпоху греко-персидских войн восхищала царя Ксеркса I своим бесстрашием и являлась его доверенным советником. Город был хорошо укреплен со стороны суши, обнесён крепкой стеной и рвом шириной до 13 метров и глубиной до 7 метров. Со стороны моря превосходство было на стороне персов, ведь флота у Александра не было за исключением транспортных судов для перевозки осадных машин. В гавани Галикарнаса стояли наготове триеры, так что о блокаде города не могло быть и речи. Гарнизон состоял из большого количества греческих наёмников, персов и местных, небоеспособное население покинуло город перед приходом македонян.

Ход осады

Галикарнас оказался крепким орешком для македонской армии. Прежде Александр бил противника в поле, либо брал города с ходу, теперь же пришлось вести правильную осаду, применяя опыт, накопленный отцом Александра Филиппом II в его осадах греческих городов. Для штурма Александр выбрал восточную стену Галикарнаса, более удобную для использования осадных машин. С запада от Галикарнаса находился Минд, укрепленный город с недружественно настроенными жителями, в том месте опасно было размещать базовый лагерь. На севере гористая местность (с высоким акрополем) затрудняла подвод тяжелых осадных башен, с юга город омывало море.

Ров перед стенами засыпали, построили передвижные башни для обстрела обороняющихся, подвели тараны и защитные навесы. Однако на первых порах применить осадную технику не удавалось. Персы делали ночные вылазки с целью сжечь подготовленные сооружения, кровопролитные рукопашные бои шли на подступах к городу. Если же удавалось обрушить стену, то персы легко откидывали македонян, пользуясь большим числом воинов и превосходством в огневой мощи метательных машин, размещенных на стенах.

Опять, как и при осаде Фив, отличились солдаты из полка Пердикки. Двое пьяных друзей в одиночку бросились к стене, намереваясь продемонстрировать удаль. В схватку втянулись остальные воины, и македоняне чуть не ворвались в город на плечах отступающего врага. Но сил для спонтанной атаки не хватило. Более того, по словам Диодора Сицилийского, Александр был вынужден просить перемирия, чтобы собрать под стенами тела своих погибших.

Таранами македоняне обрушили часть восточной стены, однако галикарнассцы возвели за ней новую, мощнее прежней. Когда Александр подвел тараны к новой стене, гарнизон на рассвете сделал крупную вылазку одновременно из двух ворот, удалённых друг от друга. Вылазку возглавил командир греческих наемников Эфиальт, изгнанный из Афин по велению Александра после неудачного восстания в Фивах. Он построил тысячу гоплитов глубокой фалангой, еще тысяча солдат несла факелы. Осаждённым удалось поджечь часть осадной техники, но македоняне не дали распространиться огню. Фаланга Эфиальта опрокинула македонских солдат, которые несли потери также от обстрела дротиками из катапульт с деревянной башни высотой в 45 м, возведенной за новой стеной. Наблюдая за успехом Эфиальта, Мемнон ввел в бой свежие подкрепления. Отчаянное положение македонян спасли ветераны, освобожденные от сражения по причине возраста. Построившись так плотно, что их щиты перекрывались, они сдержали натиск персов. Эфиальт погиб в бою.

В вылазке гарнизон потерял до тысячи человек, в основном при отступлении и давке у ворот. У македонян в этой вылазке погибло, по словам Арриана, около 40 человек, но, судя по его оговорке, возможно учитывались потери только среди знатных македонян.

Итоги осады

На ночном совещании персидских военачальников решено было оставить город. Стены были в немалой степени разрушены, гарнизон потерял много людей убитыми и ещё больше ранеными. Крепость могла стать западней для защитников.

Персы послали гарнизон под командованием Оронтобата с большим запасом провизии в акрополь, крепость на высоком холме внутри города. Остальные во главе с Мемноном эвакуировались на соседний остров Кос. В Галикарнасе было 2 акрополя, наиболее высокий на севере города, но скорее всего (так как Арриан назвал акрополь Салмакисом) гарнизон засел в крепости на холме, примыкающему к морю, на окраине Галикарнаса. Перед эвакуацией подожгли защитные деревянные башни и склады, чтобы ничего не досталось противнику.

На рассвете Александр вступил в пустой город. Он приказал окружить укреплениями акрополь, город же до основания разрушил. Акрополь был слишком неприступен, чтобы тратить силы на его штурм. Оставив 3200 солдат для завершения дел и передав власть в Карии своей союзнице, царице Аде, Александр двинулся дальше на восток по побережью Средиземного моря.

Мемнон сохранил военные силы, сильный флот и развил кампанию в тылу Александра по захвату островов Эгейского моря, готовя плацдарм для вторжения в Грецию, где было много недовольных македонской гегемонией. К счастью для Александра, наиболее опасный из его противников вскоре умер от болезни. Гарнизон в акрополе держался ещё год, но был разбит в бою, и вся прилегающая область Карии покорилась македонянам.

Источники

• Диодор Сицилийский (17.23-27); Арриан (1.20-23)
• [militera.lib.ru/h/arrian/index.html Арриан], Поход Александра, — М.: МИФ, 1993
• [perseus.mpiwg-berlin.mpg.de/cgi-bin/ptext?doc=Perseus%3Atext%3A1999.01.0084&query=book%3D%2310 Diodorus Siculus], Book XVII, с сайта проекта Perseus

Отрывок, характеризующий Осада Галикарнаса

Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.