Осада Зары

Осада Зары (10 ноября 1202 года — 23 ноября 1202 года) — первая военная акция, предпринятая в ходе Четвёртого крестового похода и первое в истории крестовых походов нападение крестоносцев на католический город. Нападение на Зару (современный хорватский Задар) состоялось по инициативе Республики Венеция, Задар был её серьёзным соперником в морской торговле на Адриатике. После осады город был взят и разграблен, невзирая на письма папы Иннокентия III, который угрожал крестоносцам отлучением в случае разорения католического города.

Предыстория

Вскоре после своего избрания папой в 1198 году Иннокентий III опубликовал несколько энциклик с призывами к крестовому походу. План нового похода, в отличие от неудавшихся второго и третьего, предусматривал высадку армии в дельте Нила, захват её и превращение в базу для дальнейшего наступления на Палестину. Папский призыв был поначалу прохладно принят правящими семействами Европы, однако к 1200 году была собрана армия примерно в 35 000 солдат.

В 1201 году дож Венеции Энрико Дандоло подписал с послами крестоносцев договор, по которому Венеция присоединялась к участию в крестовом походе, и обязывалась перевезти 4500 рыцарей, 9000 оруженосцев и 20000 пехотинцев за 85 тысяч марок серебром. В июне 1202 года корабли уже были готовы, но лишь около 12 тысяч крестоносцев добралось до Венеции. Прочие отправились другим путём или задерживались, тогда как сумму за перевозку надо было выплатить целиком, а находившаяся в Венеции армия смогла собрать только 51 тысячу марок. После того, как находящаяся на острове Лидо армия начала испытывать нужду, а поход как таковой оказался под угрозой срыва, дож предложил крестоносцам отсрочку. Венецианцы соглашались подождать с выплатой оставшейся суммы до первых успехов крестового похода при условии помощи в овладении далматинским городом Зара. Задар был главным соперником Венеции в морской торговле на Адриатике и в XII—XIII веках был на передней линии борьбы между Венецией и венгерским королевством, многократно переходя из рук в руки, причём жители города отдавали предпочтение венгерской короне, которая предоставляла им существенно большую степень автономии. В 1180 году Задар в очередной раз передался под власть Венгрии, признав королём Белу III, а в 1190 году даже разбил в морском сражении венецианский флот. Парадокс ситуации состоял в том, что правящий в Венгрии король Имре также принял крест, в то время как основное войско крестоносцев напало на его подданных.

Несмотря на запрет папы поднимать оружие против христиан и на протест части знатных и рядовых «пилигримов», покинувших затем лагерь и вернувшихся на родину или продолживших путь в Палестину самостоятельно (среди них был, например, Симон де Монфор, 5-й граф Лестер, будущий предводитель крестового похода против альбигойцев), большая часть армии крестоносцев в начале октября 1202 года покинула Лидо на кораблях.

Осада и последствия

Флот состоял из 72 галер и 140 грузовых судов. По сообщению Жоффруа де Виллардуэна на кораблях также находилось «более трехсот баллист, катапульт и множество других орудий, которые нужны для взятия города». Всего армия насчитывала около 20 тысяч человек, половина из них была крестоносцами, половина — венецианцами. 10 ноября флот подошёл к Задару. Гавань была перекрыта цепями, но кораблям крестоносцев удалось прорвать их и высадиться у стен города. Виллардуэн описывал осаждённый город с восторгом: «Пилигримы увидели город, укрепленный высокими стенами и величавыми башнями. Тщетно они стали искать какой-нибудь город более прекрасный, более укрепленный и более процветающий».

По сообщению Виллардуэна сначала с горожанами около недели велись переговоры, которые не увенчались успехом. Осада продлилась около пяти дней, 24 ноября город был взят и разграблен. Укрепления города были разрушены. Поскольку наступала зима, то экспедиция осталась в Задаре на зимовку, причём между крестоносцами и венецианцами постоянно вспыхивали стычки, порой перераставшие в настоящие боестолкновения с жертвами.

Папа Иннокентий III, как и обещал, отлучил зимой 1203 года всех участников разграбления христианского Задара от Церкви, но вскоре по политическим мотивам сменил гнев на милость, фор­мально оставив в силе отлучение венецианцев — инициаторов ве­роломного захвата, и разрешив крестоносцам в дальнейшем пользоваться венецианским флотом для отправки своих отрядов на завоевание Константинополя.

Литература

• [www.ccel.org/g/gibbon/decline/volume2/chap60.htm Э. Гиббон История упадка и разрушения Римской империи. Гл. 60. ]
• Б. Куглер. История крестовых походов. — Ростов н/Д: Феникс, 1998. — С. 326. — 512 с. — ISBN 5-85880-035-1.

Ссылки

• [www.britannica.com/EBchecked/topic/655932/Siege-of-Zara «Siege of Zara». Энциклопедия Британника]
• [www.historynet.com/fourth-crusade.htm Fourth Crusade. Historynet.com  (англ.)]
• [www.plam.ru/hist/_istorija_krestovyh_pohodov/p2.php#metkadoc6 Ж. де Виллардуэн. История завоевания Константинополя. Гл. 5. Осада Задара]

Отрывок, характеризующий Осада Зары

– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.