Осада Ляхович

Осада Ляхович
Основной конфликт: Русско-польская война 1654—1667
Осада Ляхович в 1660 году. Гравюра XVII века
Дата	март — июль 1660 года
Место	Ляховичи
Итог	Победа Речи Посполитой
Противники
Речь Посполитая Русское царство
Командующие
Николай Юдицкий Иван Хованский
Силы сторон
2 500 10-11 тысяч
Потери
неизвестно неизвестно

Оса́да Ля́хович — один из эпизодов русско-польской войны 1654—1667. 23 марта 1660 года русская армия князя Ивана Хованского, установив контроль над большей частью Великого княжества Литовского, осадила польско-литовский гарнизон Ляховичской крепости.

Ход осады

Ещё 20 марта Хованский отправил на переговоры делегацию из дворян и полковников с предложением сдать город «без крови». Комендант Ляховичской крепости Николай Юдицкий с гарнизоном и жители Ляхович с окрестностями отказались вести переговоры. Отказ последовал и на подобное предложение, последовавшее 23 марта.

В ночь на 26 марта, за полчаса до рассвета, начался штурм. Пехота, казаки и полоцкие шляхтичи незаметно подошли к стенам и взобрались на них, водрузив даже знамёна. Но неизбежный в ночном бою «ясачный крик» (пароль) «Царев город!» заставил защитников Ляховичей, которых насчитывалось около 2500 человек, броситься на стены, откуда они сбили немногих забравшихся и стрельбой и камнями стали поражать штурмующих. Бой продолжался до трёх часов дня. С тяжелыми потерями — 10 старших офицеров и две сотни ратников (из них 30 человек убитыми) — русским пришлось отступить.

Царь, при известии о неудаче, запретил новые штурмы и сделал Хованскому выговор. Осада крепости была серьёзно осложнена нехваткой «стенобитного наряда» (осадной артиллерии) и пехоты, при этом орудия крепости доставали до русского лагеря. Войска Хованского подвергались атакам вражеской конницы из-под Слуцка и Несвижа, которую не удалось нейтрализовать. Осаждающие отвели воду, осушив ров, подожгли деревянные строения в замке.

15 мая, в виду активизации польско-литовских войск, последовал новый штурм. В нём приняли участие дворяне отборных сотен, полк В. Кунингама и московские стрельцы, хотя использовать последних на штурмах царь строго запретил. Этот штурм так же не увенчался успехом. Потеряв несколько сотен человек, русские отступили.

27 мая к Хованскому присоединился полк Семёна Змеева (58 рейтар, 60 человек могилёвской шляхты, 330 донских казаков, солдатский полк в 853 человека, солдатская шквадрона в 600 человек, 30 человек витебской шляхты). По дороге, за 15 вёрст от Слуцка, Змеев был вынужден дать бой посланному против него отряду (2 роты гусар, 5 рот шляхты, 4 роты татар, 300 человек пехоты). Разбив противника, Змеев захватил в плен хорунжего, 30 гусар, 1 татарина, а также трофеи — литавры и «гусарские древки» (копья).

Осада продолжалась до 27 июля 1660 года, когда после поражения армии Хованского под Полонкой, 1500 новгородских драгун и солдат, оставленные Хованским для продолжения осады Ляхович, оставив обоз, без боя сняли осаду и присоединились к отступающей на Полоцк армии князя.

Литература

• Бабулин И. Б. [www.milhist.info/2012/11/27/babylin Московские «легионы» на гравюре «Осада Ляхович в 1660 году»] // История военного дела: исследования и источники. — 2012. — Т. III. — С. 297—320. (27.11.2012)
• Курбатов О. А. «Литовский поход 7168 г.» кн. И. А. Хованского и битва при Полонке 18 июня 1660 г. // Славяноведение. — 2003. — № 4. — С. 25 — 40.
• Малов А. В. Русско-польская война 1654—1667. — М.: Цейхгауз, 2006.

Отрывок, характеризующий Осада Ляхович

Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.