Осада Наварино (1825)
| Осада Наварино (1825) | |||
| Основной конфликт: Война Греции за независимость | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Победа египтян | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Осада Наварино — осада и взятие крепостей Пилоса (Наварино) турецко-египетскими войсками и флотом в 1825 году — одно из важнейших событий Освободительной войны Греции 1821—1829 годов.
Содержание
Предыстория
С 1821 по 1824 годы Османская империя пыталась безуспешно подавить Греческую революцию. В 1824 году турецкий султан был вынужден обратится за помощью к своему номинальному вассалу Мохамеду Али (албанцу по происхождению), правителю Египта.
Мохамед Али в отличие от султана располагал армией и флотом организованном наёмными европейскими, в основном французскими бывшими наполеоновскими офицерами, продолжавшими служить в египетских армии/флоте. Командование экспедицией было поручено мамелюку Ибрагиму, приёмному сыну Мохамеда Али, выкраденному турками в детстве христианскому (по одним данным греческому, по другим данным грузинскому) мальчику, по другим данным его сыну от христианской женщины)[1].
12 февраля 1825 года Ибрагим, воспользовавшись греческой междоусобицей, высадился беспрепятственно в городе Метони. 18 февраля Ибрагим снял осаду с крепости Корони, которую осаждали немногочисленные греческие повстанцы под командованием Ятракос. Но ни Метони, ни Корони не располагали достаточно большими бухтами. Было очевидно, что для ведения войны и обеспечения базы флота и армии, будет необходима бухта близлежащего Пилоса.
География
Город Пилос (носил также имя Наварин), на юго-западе полуострова Пелопоннес, естественная бухта которого известна с древности и отмечена многими историческими событиями. Бухта к западу закрыта от Ионического моря островом Сфактерия, вытянувшимся с севера на юг (здесь Клеон и его афиняне победили спартанцев в 425 году до н. э. (см. Битва на острове Сфактерия).
Остров был укреплён венецианцами в Средние века. Венецианцы построили также крепость на материке у северного мелководного пролива (Палео Кастро или Пальокастро — Старая Крепость), а с юга глубоководный пролив защищала с материка Нео Кастро или Ньокастро (Новая крепость), поскольку была полностью перестроена турками после сражения при Лепанто.
Креммиди
Повстанцы заняли позиции в Креммиди, в двух часах от Метони, чтобы помешать Ибрагиму подойти к Ньокастро с юга. Ибрагим атаковал сначала, силами одного батальона, стоящего особняком Каратассоса с его македонянами. Хотя у последнего было всего 300 бойцов, Каратассос отбил атаку и пошёл в контратаку. Египтяне оставили на поле боя около 100 ружей.
Первый успех вселил уверенность. 6 апреля в лагерь прибыл Маврокордатос, греческий лагерь образовал полумесяц: правый фланг в селе Креммиди удерживали Караискакис и Дзавелас. Левый фланг держали Костас Боцарис со своими сулиотами и Хадзихристос со своими болгарами и сербами[2]. Центр занимал далёкий от войны на суше, но назначенный ПМ, идриотом, Кунтуриоти по политическим соображения командующим капитан Скуртис, с островитянами с островов Идра и Спеце. На флангах горцы, как всегда, стали готовить бастионы, но Скуртис ответил на совет горцев: «Наши груди — наши бастионы».
7 апреля Ибрагим выступил с 3400 солдат, шедшими в европейском порядке; ему противостояли 3250 повстанцев[2]. Силы были равными. Турки пошли в атаку. Фланги греческого лагеря отбивают атаку, но в центре сразу образуется брешь. Сам капитан Скуртис попал бы в плен если бы его не спас мужественный критянин Козонис. Сулиоты ринулись закрыть брешь, образовавшуюся после бегства Скуртиса и его островитян, но в тыл им вышла кавалерия Ибрагима. Сулиоты были окружены. Им не оставалось ничего другого, как сдаться или прорываться. Сулиоты в рукопашном бою прорываются, но оставляют на поле боя 500 человек убитыми.
Это было самое большое поражение повстанцев, с начала Греческой революции. Более того: в результате этого поражения и как следствие предыдущих политических интриг и бездарного руководства, большинство повстанцев из Средней Греции вернулись на родину.
Подготовка
В ожидании флота Ибрагима на Сфактерию или Хелонаки (по греч. черепашка), как тогда именовался из-за своей формы этот островок, высадились около 1 тысячи греческих повстанцев, под командованием уже старого Анагностараса, одного из первых апостолов Филики Этерия, который в этот момент нес громкий титул военного министра, идриота Сахиниса и итальянского филэллина Санторре ди Санта Роса. Для моральной поддержки прибыл и Маврокордатос, генеральный секретарь правительства и негласный правитель, которому снились военные лавры. Наконец адмирал Миаулис Андреас-Вокос оставил в бухте пять кораблей, под командованием адмирала Анастасиоса Цамадоса. К ним примкнул и собственный корабль Цамадоса, бриг «Арес» груженный боеприпасами и снабжением для несостоявшейся экспедиции в Патры. Но греческий флот не мог противостоять армаде Ибрагима и держался на расстоянии, выискивая момент для атаки.
20 апреля армада Ибрагима встала у Метони и высадила остаток сил и снабжение.
Крепости
После своей победы при Креммиди, Ибрагим с юга уже осаждал Ньокастро, который усилили своими отрядами братья Иоаннис и Георгиос Мавромихалисы. 14 марта Иоаннис Мавромихалис был тяжело ранен и скончался через восемь дней.
В северную крепость Пальокастро прибыл для усиления отряд румелиотов (жителей Средней Греции), под командованием Макрияннис. Но Ньокастро, находившийся под бомбёжкой французских артиллеристов, запросил Макриянниса к себе и тот с 150 бойцами перебрался туда.
Сфактерия
26 апреля в 8:30, при благоприятном ветре, две эскадры турецко-египетского флота, насчитывающего 97 кораблей, подошли к внешнему рейду. Задачей первой эскадры было противостоять возможному вмешательству греческого флота.
Вторая эскадра насчитывающая 57 кораблей, включая 4 фрегата и 3 больших корвета, направилась к Сфактерии. Адмирал Цамадос и около 100 моряков и офицеров высадились на Сфактерии с целью усилить южную батарею в ведении ею и батареей Ньокастро перекрёстного огня.
В 10:00 турецкие суда начали обстрел всеми своими 700 пушками. В 11:00 50 фелюг с десантом, под командованием Сулейман Бея (то есть французского полковника де Шеф) направляются к острову.
Под давлением турецкого флота и десанта, разношёрстные защитники острова начали отступать. Старик Анагностарас держит оборону у входа в одну из пещер, пока не получил ранение ядром в ногу. Его пытаются спасти, но он не в состоянии двигаться и грузен. Турки убивают его штыками и отсекают ему голову, поскольку по одежде решили что он знатное лицо.
Адмирал Цамадос, капитан Ставрос Сахинис и граф Сантароса держат оборону в течение часа а затем пытаются прорваться и добраться к греческим кораблям. Все трое погибли при прорыве.
Наконец, румелиот Кирцалис, последний защитник острова, обороняясь один в церквушке, где находился пороховой погреб, взрывает погреб, себя и окружающих его турок.
Немногим из греков, пытавшихся вплавь перебраться к Ньокастро, удалось выжить. Больше повезло тем, кто перебрался через северный проход. При поддержке гарнизона им удалось укрыться в Пальокастро. В этом сражении греки потеряли 350 человек убитыми и 200 пленными.
Корабли
Видя исход сражения на Сфактерии, греческие корабли (6) стали выходить из бухты. Всем удалось уйти. Последним прорвался с боем, через строй всего турко-египетского флота, бриг «Арес», написав одну из славных страниц в истории греческого флота.
Пальокастро
Крепость Пальокастро прикрывала с материка северный, мелководный, выход из бухты Пилоса. Осажденные в крепости греческие повстанцы оставались без боеприпасов и провианта. Был послан гонец, который влавь выбрался на берег и добрался до Филиатра. По просьбе осаждённых, Ятракос собрал около 500 человек и подошёл к крепости ночью. По согласованному выстрелу, осаждённые стали прорываться. Но прорваться удалось примерно сотне бойцов. Убитых и пленённых было около 400. Среди попавших в плен оказался и белградский болгарин Хадзихристос.
Оставшиеся 1525 бойцов отбили ещё одну атаку турок, что вынудило Ибрагима, не желавшего простаивать у крепости, начать переговоры. Клятвами были закреплены условия беспрепятственного выхода осаждённых: сдача оружия и ценностей. Уходя из крепости, осаждённые прошли между двумя линиями турок, держащих оголёнными свои сабли и ятаганы, как знак повиновения повстанцев.
30 апреля, в день когда сдалась крепость Пальокастро, греческий флот написал ещё одну славную страницу в своей истории (см Рейд на Метони).
Ньокастро
После сдачи Пальокастро, начался обстрел Ньокастро с моря и с суши. Одновременно Ибрагим начал переговоры. Но греческие условия (уход с оружием в руках, на европейских судах) не были приняты. Обстрел возобновляется и на следющий день Ибрагим посылает пленных — епископа, Хадзихристос и своего Сулейман Бея (то есть французского полковника де Шеф) убедить осажденных сдаться. Осажденные отказываются в очередной раз. Ибрагим дает команду своему флоту войти в южный проход.
Туркам сразу повезло: после первых залпов взлетела на воздух береговая батарея. Уже без риска быть обстрелянными, фрегаты четверками проходят у крепости и расстреливают её. «Крепость стала решетом»[3]. Среди осаждённых образовалось два лагеря: сторонников продолжения обороны и тех, кто предпочитали либо сдаться либо прорываться. Был послан Макрияннис на переговоры к Ибрагиму. Удивительным образом переговоры почти тем же текстом отражены в мемуарах Макриянниса и в Истории Греческой революции английского филэллина и историка Томаса Гордона, изданной в Лондоне в 1832 году.
В результате переговоров были зафрахтованы 5 кораблей (3 английских, 1 французский и 1 австрийский). Фрахт был оплачен Ибрагимом. Осаждённые ушли на кораблях. Ибрагим оставил заложниками Пан. Ятракос и Георгия Мавромихалис, которых хотел обменять на двух пашей, пленённых греками при взятии крепости Нафплион.
Однако, при посадке осаждённых на корабли, турки незаметно выкрали одного за другим 63 повстанцев. Все 63 были принесены в жертву («курбан») при входе турок в Ньокастро[4].
Последствия
Ибрагим взял крепости Пилоса, закрепился на юго-западе Пелопоннеса и готовился к походу в центр полуострова, к Триполи, чтобы нанести последний (как он полагал) смертельный удар революции. Дорога была открыта.
20 мая, сразу по выходе из Пилоса, на его пути в Маниаки встал Папафлессас. «Леонидово сражение», которое дал Папафлессас (Битва при Маниаки), лишили Ибрагима и его европейских советников их первоначальных иллюзий, что им удастся легко и быстро добиться того, что не удалось туркам и албанцам в течение четырёх лет — усмирить восставшую Грецию[5].
Напишите отзыв о статье "Осада Наварино (1825)"
Примечания
| ||||||
Отрывок, характеризующий Осада Наварино (1825)
Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена с разных сторон равномерно и не умолкая шумели. Кроме ma tante, около которой сидела только одна пожилая дама с исплаканным, худым лицом, несколько чужая в этом блестящем обществе, общество разбилось на три кружка. В одном, более мужском, центром был аббат; в другом, молодом, красавица княжна Элен, дочь князя Василия, и хорошенькая, румяная, слишком полная по своей молодости, маленькая княгиня Болконская. В третьем Мортемар и Анна Павловна.Виконт был миловидный, с мягкими чертами и приемами, молодой человек, очевидно считавший себя знаменитостью, но, по благовоспитанности, скромно предоставлявший пользоваться собой тому обществу, в котором он находился. Анна Павловна, очевидно, угощала им своих гостей. Как хороший метрд`отель подает как нечто сверхъестественно прекрасное тот кусок говядины, который есть не захочется, если увидать его в грязной кухне, так в нынешний вечер Анна Павловна сервировала своим гостям сначала виконта, потом аббата, как что то сверхъестественно утонченное. В кружке Мортемара заговорили тотчас об убиении герцога Энгиенского. Виконт сказал, что герцог Энгиенский погиб от своего великодушия, и что были особенные причины озлобления Бонапарта.
– Ah! voyons. Contez nous cela, vicomte, [Расскажите нам это, виконт,] – сказала Анна Павловна, с радостью чувствуя, как чем то a la Louis XV [в стиле Людовика XV] отзывалась эта фраза, – contez nous cela, vicomte.
Виконт поклонился в знак покорности и учтиво улыбнулся. Анна Павловна сделала круг около виконта и пригласила всех слушать его рассказ.
– Le vicomte a ete personnellement connu de monseigneur, [Виконт был лично знаком с герцогом,] – шепнула Анна Павловна одному. – Le vicomte est un parfait conteur [Bиконт удивительный мастер рассказывать], – проговорила она другому. – Comme on voit l'homme de la bonne compagnie [Как сейчас виден человек хорошего общества], – сказала она третьему; и виконт был подан обществу в самом изящном и выгодном для него свете, как ростбиф на горячем блюде, посыпанный зеленью.
Виконт хотел уже начать свой рассказ и тонко улыбнулся.
– Переходите сюда, chere Helene, [милая Элен,] – сказала Анна Павловна красавице княжне, которая сидела поодаль, составляя центр другого кружка.
Княжна Элен улыбалась; она поднялась с тою же неизменяющеюся улыбкой вполне красивой женщины, с которою она вошла в гостиную. Слегка шумя своею белою бальною робой, убранною плющем и мохом, и блестя белизною плеч, глянцем волос и брильянтов, она прошла между расступившимися мужчинами и прямо, не глядя ни на кого, но всем улыбаясь и как бы любезно предоставляя каждому право любоваться красотою своего стана, полных плеч, очень открытой, по тогдашней моде, груди и спины, и как будто внося с собою блеск бала, подошла к Анне Павловне. Элен была так хороша, что не только не было в ней заметно и тени кокетства, но, напротив, ей как будто совестно было за свою несомненную и слишком сильно и победительно действующую красоту. Она как будто желала и не могла умалить действие своей красоты. Quelle belle personne! [Какая красавица!] – говорил каждый, кто ее видел.
Как будто пораженный чем то необычайным, виконт пожал плечами и о опустил глаза в то время, как она усаживалась перед ним и освещала и его всё тою же неизменною улыбкой.
– Madame, je crains pour mes moyens devant un pareil auditoire, [Я, право, опасаюсь за свои способности перед такой публикой,] сказал он, наклоняя с улыбкой голову.
Княжна облокотила свою открытую полную руку на столик и не нашла нужным что либо сказать. Она улыбаясь ждала. Во все время рассказа она сидела прямо, посматривая изредка то на свою полную красивую руку, которая от давления на стол изменила свою форму, то на еще более красивую грудь, на которой она поправляла брильянтовое ожерелье; поправляла несколько раз складки своего платья и, когда рассказ производил впечатление, оглядывалась на Анну Павловну и тотчас же принимала то самое выражение, которое было на лице фрейлины, и потом опять успокоивалась в сияющей улыбке. Вслед за Элен перешла и маленькая княгиня от чайного стола.
– Attendez moi, je vais prendre mon ouvrage, [Подождите, я возьму мою работу,] – проговорила она. – Voyons, a quoi pensez vous? – обратилась она к князю Ипполиту: – apportez moi mon ridicule. [О чем вы думаете? Принесите мой ридикюль.]
Княгиня, улыбаясь и говоря со всеми, вдруг произвела перестановку и, усевшись, весело оправилась.
– Теперь мне хорошо, – приговаривала она и, попросив начинать, принялась за работу.
Князь Ипполит перенес ей ридикюль, перешел за нею и, близко придвинув к ней кресло, сел подле нее.
Le charmant Hippolyte [Очаровательный Ипполит] поражал своим необыкновенным сходством с сестрою красавицей и еще более тем, что, несмотря на сходство, он был поразительно дурен собой. Черты его лица были те же, как и у сестры, но у той все освещалось жизнерадостною, самодовольною, молодою, неизменною улыбкой жизни и необычайною, античною красотой тела; у брата, напротив, то же лицо было отуманено идиотизмом и неизменно выражало самоуверенную брюзгливость, а тело было худощаво и слабо. Глаза, нос, рот – все сжималось как будто в одну неопределенную и скучную гримасу, а руки и ноги всегда принимали неестественное положение.
– Ce n'est pas une histoire de revenants? [Это не история о привидениях?] – сказал он, усевшись подле княгини и торопливо пристроив к глазам свой лорнет, как будто без этого инструмента он не мог начать говорить.
– Mais non, mon cher, [Вовсе нет,] – пожимая плечами, сказал удивленный рассказчик.
– C'est que je deteste les histoires de revenants, [Дело в том, что я терпеть не могу историй о привидениях,] – сказал он таким тоном, что видно было, – он сказал эти слова, а потом уже понял, что они значили.
Из за самоуверенности, с которой он говорил, никто не мог понять, очень ли умно или очень глупо то, что он сказал. Он был в темнозеленом фраке, в панталонах цвета cuisse de nymphe effrayee, [бедра испуганной нимфы,] как он сам говорил, в чулках и башмаках.
Vicomte [Виконт] рассказал очень мило о том ходившем тогда анекдоте, что герцог Энгиенский тайно ездил в Париж для свидания с m lle George, [мадмуазель Жорж,] и что там он встретился с Бонапарте, пользовавшимся тоже милостями знаменитой актрисы, и что там, встретившись с герцогом, Наполеон случайно упал в тот обморок, которому он был подвержен, и находился во власти герцога, которой герцог не воспользовался, но что Бонапарте впоследствии за это то великодушие и отмстил смертью герцогу.
Рассказ был очень мил и интересен, особенно в том месте, где соперники вдруг узнают друг друга, и дамы, казалось, были в волнении.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказала Анна Павловна, оглядываясь вопросительно на маленькую княгиню.
– Charmant, – прошептала маленькая княгиня, втыкая иголку в работу, как будто в знак того, что интерес и прелесть рассказа мешают ей продолжать работу.
Виконт оценил эту молчаливую похвалу и, благодарно улыбнувшись, стал продолжать; но в это время Анна Павловна, все поглядывавшая на страшного для нее молодого человека, заметила, что он что то слишком горячо и громко говорит с аббатом, и поспешила на помощь к опасному месту. Действительно, Пьеру удалось завязать с аббатом разговор о политическом равновесии, и аббат, видимо заинтересованный простодушной горячностью молодого человека, развивал перед ним свою любимую идею. Оба слишком оживленно и естественно слушали и говорили, и это то не понравилось Анне Павловне.
– Средство – Европейское равновесие и droit des gens [международное право], – говорил аббат. – Стоит одному могущественному государству, как Россия, прославленному за варварство, стать бескорыстно во главе союза, имеющего целью равновесие Европы, – и она спасет мир!
– Как же вы найдете такое равновесие? – начал было Пьер; но в это время подошла Анна Павловна и, строго взглянув на Пьера, спросила итальянца о том, как он переносит здешний климат. Лицо итальянца вдруг изменилось и приняло оскорбительно притворно сладкое выражение, которое, видимо, было привычно ему в разговоре с женщинами.
– Я так очарован прелестями ума и образования общества, в особенности женского, в которое я имел счастье быть принят, что не успел еще подумать о климате, – сказал он.
Не выпуская уже аббата и Пьера, Анна Павловна для удобства наблюдения присоединила их к общему кружку.
В это время в гостиную вошло новое лицо. Новое лицо это был молодой князь Андрей Болконский, муж маленькой княгини. Князь Болконский был небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определенными и сухими чертами. Всё в его фигуре, начиная от усталого, скучающего взгляда до тихого мерного шага, представляло самую резкую противоположность с его маленькою, оживленною женой. Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них и слушать их ему было очень скучно. Из всех же прискучивших ему лиц, лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему надоело. С гримасой, портившею его красивое лицо, он отвернулся от нее. Он поцеловал руку Анны Павловны и, щурясь, оглядел всё общество.
– Vous vous enrolez pour la guerre, mon prince? [Вы собираетесь на войну, князь?] – сказала Анна Павловна.
– Le general Koutouzoff, – сказал Болконский, ударяя на последнем слоге zoff , как француз, – a bien voulu de moi pour aide de camp… [Генералу Кутузову угодно меня к себе в адъютанты.]
– Et Lise, votre femme? [А Лиза, ваша жена?]
– Она поедет в деревню.
– Как вам не грех лишать нас вашей прелестной жены?
– Andre, [Андрей,] – сказала его жена, обращаясь к мужу тем же кокетливым тоном, каким она обращалась к посторонним, – какую историю нам рассказал виконт о m lle Жорж и Бонапарте!
Князь Андрей зажмурился и отвернулся. Пьер, со времени входа князя Андрея в гостиную не спускавший с него радостных, дружелюбных глаз, подошел к нему и взял его за руку. Князь Андрей, не оглядываясь, морщил лицо в гримасу, выражавшую досаду на того, кто трогает его за руку, но, увидав улыбающееся лицо Пьера, улыбнулся неожиданно доброй и приятной улыбкой.
– Вот как!… И ты в большом свете! – сказал он Пьеру.
– Я знал, что вы будете, – отвечал Пьер. – Я приеду к вам ужинать, – прибавил он тихо, чтобы не мешать виконту, который продолжал свой рассказ. – Можно?
– Нет, нельзя, – сказал князь Андрей смеясь, пожатием руки давая знать Пьеру, что этого не нужно спрашивать.
Он что то хотел сказать еще, но в это время поднялся князь Василий с дочерью, и два молодых человека встали, чтобы дать им дорогу.
– Вы меня извините, мой милый виконт, – сказал князь Василий французу, ласково притягивая его за рукав вниз к стулу, чтоб он не вставал. – Этот несчастный праздник у посланника лишает меня удовольствия и прерывает вас. Очень мне грустно покидать ваш восхитительный вечер, – сказал он Анне Павловне.
Дочь его, княжна Элен, слегка придерживая складки платья, пошла между стульев, и улыбка сияла еще светлее на ее прекрасном лице. Пьер смотрел почти испуганными, восторженными глазами на эту красавицу, когда она проходила мимо него.
– Очень хороша, – сказал князь Андрей.
– Очень, – сказал Пьер.
Проходя мимо, князь Василий схватил Пьера за руку и обратился к Анне Павловне.
– Образуйте мне этого медведя, – сказал он. – Вот он месяц живет у меня, и в первый раз я его вижу в свете. Ничто так не нужно молодому человеку, как общество умных женщин.
