Осада Нойса

Осада Нойса
Основной конфликт: Бургундские войны
Осада Нойса. Иллюстрация из книги Конрадиуса Пфеттисгейма «История Петера Хагенбаха и Бургундской войны» (Страсбург, 1477)
Дата	29 июля 1474 — 19 июня 1475 года
Место	Нойс (Кёльнское архиепископство)
Противники
Герцогство Бургундия кёльнские повстанцы Священная Римская империя
Командующие
Карл Смелый Рупрехт Пфальцский Эврар III де ла Марк Герман Гессенский Фридрих III Вильгельм фон дер Марк
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Осада Нойса войсками Карла Смелого — состоялась 29 июля 1474 — 19 июня 1475 в ходе Бургундских войн.

Конфликт в Кёльнском архиепископстве

Первую попытку распространить своё влияние на Кёльнское архиепископство предпринял герцог Филипп III Добрый, попытавшийся в 1463 году добиться избрания на эту кафедру своего племянника Луи де Бурбона, епископа Льежского. Капитул избрал Рупрехта Виттельсбаха, брата Фридриха I, курфюрста Пфальцского, союзника Бургундии. Через некоторое время архиепископ вступил в конфликт с капитулом и дворянством курфюршества, попытавшись вернуть земли, заложенные его предшественниками, не выплачивая при этом долги. Попытка введения новых налогов вызвала сильное недовольство горожан, и капитул низложил Рупрехта, избрав на его место Германа Гессенского.

Отстраненный архиепископ обратился за поддержкой к Карлу Смелому, предложив ему титул наследственного фогта. Герцог увидел в этом возможность распространить своё влияние на Рейне и частично компенсировать неудачу Трирской конференции.

Бургундское вмешательство

Весной 1474 при поддержке курфюрста Пфальцского и герцога Клевского Карл Смелый вторгся в архиепископство с войском, насчитывавшим 13—20 тыс. чел., и состоявшим из ордонансных рот, арьербана, 3 тыс. английских наемников и итальянских наемных отрядов графа ди Кампобассо и сеньора Джакомо Галеотто. В артиллерийском парке герцога было 229 орудий. По расчетам бургундского командования военная операция не должна была занять много времени, однако путь к Кёльну прикрывал небольшой, но хорошо укрепленный город Нойс, где заперся Герман Гессенский с 1800 всадниками и несколькими тысячами пехотинцев.

Филипп де Коммин следующим образом оценивает замыслы Карла Смелого:

...он решил вмешаться в германские дела, поскольку император был не из храбрых и терпел что угодно, лишь бы не вводить себя в расходы, к тому же один, без помощи других сеньоров Германии, он был бессилен. (...) Он очень торопился покончить со своими делами в Германии, а именно: хорошо укрепить Нейс, если бы он был взят, и еще одну или две крепости выше Кёльна, благодаря чему Кёльн бы тогда сдался; затем подняться вверх по Рейну до графства Феррета, принадлежавшего тогда еще ему, и, таким образом, овладеть всем Рейном вплоть до Голландии, а на Рейне ведь больше укрепленных городов и замков, чем в любом королевстве христианского мира, кроме Франции.

— Филипп де Коммин. Мемуары. IV, 1

На стороне восставших выступили брат Германа Генрих Гессен-Кассельский, знать и дворяне соседних германских государств, помощь деньгами и людьми направили епископ Мюнстера и архиепископ Майнца. Кёльн, безопасность которого зависела от судьбы Нойса, также не жалел никаких средств для его спасения.

Начало осады

29 июля бургундские войска осадили город. Первый штурм, предпринятый отрядом из 6000 всадников и пехотинцев, основной ударной силой которых были англичане, защитники отразили с большими потерями, Томас Стенли и Томас Эверингем были ранены, а много лучников убито.

Стало ясно, что осада затянется, и город необходимо блокировать. Нойс располагался на берегу речки Эрфт, в двух километрах от её впадения в Рейн, и каждый день из Кельна прибывали корабли с продовольствием и снаряжением. Осажденные контролировали остров на реке, что позволяло им мешать доставке припасов по реке из Гелдерна. На правом берегу реки стояла 15-тыс. германская армия, имевшая сильную артиллерию и обстреливавшая бургундские транспорты; кроме этого, были опасения, что она может воспользоваться островом для переправы через реку. Было решено захватить его, и итальянцы попытались добраться вплавь, но течение оказалось слишком сильным, и многие утонули.

Потерпев неудачу, герцог вознамерился отвести течение реки, но это требовало времени и больших расходов. Тем временем кельнские послы прибыли к императору в Аугсбург просить о помощи. Понимая, что алчный Фридрих не станет ввязываться в дело, не сулящее ему прямой выгоды, они заняли крупные суммы и пообещали императору 30 тыс. флоринов. Германские князья также оказывали на Габсбурга давление, а Людовик XI письменно обязался прислать 20 тыс. человек под командованием сеньора де Крана и Жана де Салазара, если Фридрих явится к Кёльну с войсками.

Имперская армия собиралась медленно, а Карл Смелый не терял времени, стягивая к Нойсу дополнительные контингенты из своих владений. К скорейшему завершению осады его побуждало не только стремление взять реванш за неудачу под Бове, но и скорое истечение перемирия с Францией, и необходимость объединяться с англичанами для совместной войны против Людовика. При этом часть сил пришлось отрядить для войны в Эльзасе и отражения нападений швейцарцев.

Осадный лагерь за несколько месяцев превратился в настоящий город, пышность которого соответствовала утонченным рыцарским вкусам бургундского двора и привлекала дворян со всей Европы. Шатры знати были устроены в виде замков, с галереями и садами, устраивались разнообразные увеселения, а сам герцог посвящал свои досуги литературе и музыке.

Первый крупный штурм состоялся 10 сентября 1474 после нескольких недель артиллерийского обстрела. Бургундцы атаковали главные ворота, но после жестокого сражения были отбиты. Затем до конца осады было предпринято еще около шестидесяти атак.

Через полгода осады жители стали испытывать нехватку продовольствия, запасы пороха также подходили к концу. Войска, собранные на правом берегу Рейна под командованием Вильгельма фон дер Марка, по прозвищу «Арденнский вепрь», не могли оказать помощи городу.

Имперская армия

Император только в ноябре 1474 прибыл в Андернах, между Кёльном и Кобленцем. Его армия насчитывала около 60 тыс. человек, и ожидался подход дополнительных контингентов. В имперском войске находились почти все германские князья: архиепископы Майнца и Трира, епископы Мюнстера, Шпейера и Вормса, герцоги Альбрехт и Эрнст Саксонские, Альбрехт Ахиллес, Сигизмунд Тирольский, Людвиг, Альбрехт и Фридрих Баварские, ландграф Генрих Гессенский, маркграф Кристофер Баденский и более 50 имперских графов.

По словам Филиппа де Коммина, армия «была удивительно большой — столь большой, что даже невероятно». Ему рассказывали, что один только небогатый епископ Мюнстерский, сосед Нойса, привел 6 тыс. пехотинцев, 1200 всадников, одетых в зеленое и 1200 повозок.

Имперцы встали лагерем далеко от Нойса, послав значительный отряд на усиление фон дер Марка. Тем временем осенние дожди разрушили часть осадных работ и затопили бургундский лагерь. Хронист Жан Молине сетует, что герцог не последовал совету Вегеция, «который учит ставить палатки или укрепления в таких местах, которым не угрожает внезапное наводнение». Блокада крепости ослабла и кёльнцам удалось провести в Нойс несколько продовольственных конвоев.

Датское посредничество

Король Дании, Швеции и Норвегии Кристиан I, возвращаясь из паломничества в Рим, проездом через Аугсбург встретился с императором и предложил ему свои посреднические услуги. Фридрих согласился и 17 ноября Кристиан прибыл в Дюссельдорф в сопровождении своего брата герцога Ольденбурга, герцогов Иоганна Саксонского, Мекленбургского и Брауншвейгского. В течение пяти недель датчане и Карл Смелый обменивались визитами и устраивали празднества «со всей пышностью бургундского двора», но за два месяца переговоров даже при поддержке папского легата король ничего не добился и вернулся в свои владения.

Продолжение осады

Немцы воспользовались ослаблением бдительности осаждающих и пронесли к стенам города порох в крестьянских котомках, а осажденные подняли груз наверх.

Один кастильский рыцарь, которого, по словам Молине, «уважали за большую ловкость и изобретательность», начитавшись Вегеция и других военных трактатов, предложил соорудить осадную машину под названием «журавль», представлявшую собой башню на колесах, снабженную перекидным штурмовым мостом. Герцог согласился, но сооружение высотой 60 футов так и не добралось до стен, увязнув в грязи под хохот осажденных.

Единственным городом курфюршества, державшим сторону Рупрехта Пфальцского, был Линц, расположенный на правом берегу Рейна между Кёльном и Кобленцем, недалеко от Андернаха. Он был осажден саксонскими и трирскими войсками, а гарнизоном командовал брат Арденнского вепря Эврар III де Ламарк, державший сторону бургундцев. На помощь ему был направлен отряд Оливье де Ламарша, Филиппа де Берга и виконта де Суассона, который нанес поражение осаждающим и прорвался в город. Карл Смелый не доверял немцам и заменил гарнизон Линца своими людьми, которые вскоре вступили в конфликт с жителями, из-за чего город перешел на сторону императора.

Фридрих несколько месяцев ничего не предпринимал, ожидая, пока имперская армия соберется полностью, и надеясь на прибытие обещанной французской помощи, но Людовик XI не собирался её направлять, а был вполне доволен тем, что императора удалось втянуть в войну, сам же при посредничестве коннетабля Сен-Поля пытался продлить перемирие с Карлом, истекавшее 30 апреля 1475.

Положение Карла ухудшалось, так как швейцарцы одержали победу при Эрикуре и совершали набеги на его земли, а герцог Лотарингский, подстрекаемый Францией, объявил войну. Тем не менее, бургундец отказался продлить перемирие, ожидая высадки англичан на континенте. Находившийся в бургундском лагере шурин Эдуарда IV лорд Скейлз торопил его с завершением бесполезной осады.

Германское наступление

Весной 1475, после сдачи Линца, император начал действовать, 20 марта прибыв в Кёльн, а затем спустившись по Рейну к Нойсу, в окрестностях которого имперская армия, численность которой достигала уже 100 тыс. чел., встала лагерем в середине апреля. Поддерживать порядок в таком многочисленном войске было сложно, между людьми из разных земель происходили стычки; однажды в массовой драке между страсбуржцами и мюнстерцами было убито 60 чел.

В войсках Карла Смелого, недовольных затянувшейся осадой, также вспыхивали волнения и герцогу с трудом удалось разнять англичан и итальянцев, готовых вступить в бой друг с другом.

Коммин пишет со слов некоторых людей герцога Бургундского, что бургундская армия и войско Эдуарда IV, которое он привел во Францию, вместе не составляли и трети германского имперского ополчения.

Сражение у Нойса

В мае французы вторглись в Пикардию, Бургундию, Франш-Конте и Люксембург. Их успехи ободрили немцев, придвинувших свой лагерь еще ближе к Нойсу. Вражеские армии разделяло течение Эрфта, и 24 мая герцог отдал приказ атаковать имперцев. Фридрих не хотел сражения и позволил противнику беспрепятственно переправиться через реку. Правый фланг германской армии, подходивший к берегу, прикрывала артиллерия, левым войска упирались в высокий холм. Бургундская артиллерия превосходила немецкую и подвергла лагерь сильному обстрелу, затем Карл приказал овладеть холмом. Ордонансные роты, английские лучники и итальянская кавалерия нанесли немцам жестокое поражение, выбив их с позиции и прогнав к лагерю.

Германские принцы пытались контратаковать, но вышедшие из лагеря 3 тыс. кавалеристов были отброшены бургундцами. Епископ Мюнстера Генрих фон Шварценберг во главе пятитысячного отряда нанес мощный удар, заставив Карла ввести в бой резервы и даже отряд личной охраны. В упорном бою бургундцы снова взяли верх. Их артиллерия подвигалась все ближе к немецкому лагерю, нанося противнику значительные потери. Рейхсмаршал герцог Саксонский должен был поднять имперское знамя, объявив общую атаку, но войска заколебались, немало людей пыталось бежать на лодках через Рейн, в суматохе часть из них перевернулась и затонула. Наступившая ночь прервала сражение.

Перемирие

Неудачный исход битвы побудил императора к переговорам, герцог, наконец, также осознал бесполезность продолжения осады. Уже через пять дней основные условия были согласованы, и 9 июня Карл отправил Кампобассо на защиту Люксембурга. В это время Нойс, страдавший от голода, уже был накануне падения, но постепенная эвакуация осадного лагеря, сопровождавшаяся постоянными стычками с немецкими войсками, позволила доставить в город конвой с продовольствием.

Король Франции пытался помешать переговорам, предложив императору дать взаимное обещание не заключать сепаратного мира, довести войну до полного разгрома Карла Смелого, после чего разделить его владения. Фридрих в ответ рассказал французскому послу вариант басни про дележ шкуры неубитого медведя.

По словам Коммина:

Хотя этот император никогда не отличался доблестью, он, однако, был человеком благоразумным; за свою долгую жизнь он сумел приобрести большой опыт. Переговоры между нами и им затянулись. К тому же он устал от войны, хотя она ему ничего и не стоила, ибо все сеньоры Германии участвовали в ней за свой счет, как того требует обычай, когда дело касается всей империи.

— Филипп де Коммин. Мемуары. IV, 3

19 июня было подписано перемирие на девять месяцев, Кёльнский вопрос передан для решения папе, Нойс помещен под временное управление папского легата. Карл Смелый пообещал руку своей наследницы сыну Фридриха Максимилиану, но, как с иронией пишет Коммин, он за несколько лет дал такие обещания пяти различным принцам, и ни одно не собирался выполнять.

27 июня после больших торжеств, устроенных легатом, герцогом Саксонским, маркграфом Бранденбургским и другими князьями, Карл Смелый покинул окрестности Нойса.

Итоги

Современники оценивали кёльнскую авантюру Карла Смелого как один из самых серьезных его просчетов, так как силы, собранные для того, чтобы вместе с англичанами сокрушить Францию, были израсходованы впустую. Филипп де Коммин подводит итоги осады несколькими фразами:

...если бы Господь не помутил разум герцога Бургундского и не пожелал спасти наше королевство, которому он оказал до сих пор больше милостей, чем любому другому, то разве можно было бы поверить в то, что герцог с таким упрямством осаждал бы Нойс, эту сильную и хорошо защищенную крепость, видя, что впервые за всю его жизнь Английское королевство решилось переправить армию по сю сторону моря, и ясно сознавая, что без него её действия во Франции окажутся тщетными?

— Филипп де Коммин. Мемуары. IV, 5

Между тем, пока он упорствовал с продолжением осады, «ему в двух или трех местах объявили войну», и в результате:

Что же касается его армии, то она у него была столь побитой, столь жалкой и бессильной, что он не осмеливался её им показать; ведь он потерял под Нойсом 4 тысячи солдат, среди которых были его лучшие люди. Вот и посмотрите, как Господь с ним обошелся, что он все сделал наоборот, хотя все знал и понимал лучше, чем кто другой десять лет назад.

— Филипп де Коммин. Мемуары. IV, 5

Сама осада Нойса была одним из крупнейших военных событий своего времени. По мнению некоторых историков, «осада Нейса стала национальной войной имперцев против Карла Смелого».

Герцог был горд тем, что заставил собраться эту огромную германскую армию, в которой участвовало столько князей, прелатов и городов и которая была самой большой на памяти людей — и при их жизни, и гораздо раньше. И даже общими усилиями они не сумели заставить его снять осаду города. Однако эта слава ему дорого обошлась, ибо честь достается тому, кто получает выгоду от войны.

— Филипп де Коммин. Мемуары. IV, 4

Литература

• Barante P. de. Histoire des ducs de Bourgogne de la maison de Valois. T. X. — P., 1826.
• Petit-Dutaillis Ch. Histoire de France depuis les origines jusqu'à la révolution. T. IV. 2éme partie. — P.: Hachette, 1911.
• Коммин Ф. де. Мемуары. — М.: Наука, 1986.
• Контамин Ф. Война в Средние века. — СПб.: Ювента, 2001. — ISBN 5-87399-140-5.
• Хейзинга Й. Осень Средневековья. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2011. — ISBN 978-5-89059-166-1.

Ссылки

• [www.vostlit.info/Texts/rus2/Kommin/frametext41.htm Филипп де Коммин. Мемуары. IV, 1—7]

См. также

• Бургундская война (1471—1475)
• Трирская конференция
• Французская экспедиция Эдуарда IV

Отрывок, характеризующий Осада Нойса

Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.


Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
– Улюлюлю! – шопотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляжку и встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
– Пускать – не пускать? – говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? Э! всё равно, вперед!… видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком.
– Улюлю!… – не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
– Уйдет! Нет, это невозможно! – думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.
– Боже мой! За что?… – с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал на перерез волку, и собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его. Еще в начале этой травли, Данила, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данила выпустил своего бурого не к волку, а прямой линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данила скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и как цепом молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данила уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данила, привстав, сделал падающий шаг и всей тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данила прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данила раза два с одного бока на другой перевалил волка.
С счастливыми, измученными лицами, живого, матерого волка взвалили на шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него собаками, повезли к тому месту, где должны были все собраться. Молодых двух взяли гончие и трех борзые. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех. Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка.