Осада Очакова (лето 1737)

Осада Очакова 1737
Основной конфликт: Русско-турецкая война (1735—1739)
Дата	июль 1737
Место	Очаков
Итог	Русская победа
Противники
Российская империя Османская империя Османская империя
Командующие
Бурхард Миних Людвиг Гессен-Гомбургский Александр Румянцев Михаил Леонтьев Яж-Паша Мустафа-Паша
Силы сторон
ок. 60-70 тыс. ок. 22 000
Потери
1004 убитых 2839 раненых ок. 16 000

Осада Очакова — эпизод русско-турецкой войны 1735—1739 годов. Турецкая крепость Очаков была взята русскими войсками под командованием генерал-фельдмаршала Бурхарда Миниха.

Предыстория

В кампании 1737 года Россия продолжила реализацию плана графа Бурхарда Миниха по завоеванию Крыма. Для реализации этого плана, русское правительство по настоянию графа Миниха и кабинет-министра графа Андрея Остермана отвергло предложение Австрийского двора о направлении армии в Валахию для помощи имперским войскам. Было решено, что армии будут наступать отдельно, но в одно время и «при коммуникации отдельных армий, русской и австрийской».

Для наступления были выбраны две цели — Крым и Очаков, при этом было решено наступать не одной, а двумя армиями. Армия генерал-фельдмаршала Петра Ласси должна была наступать на Крым. Целью армии графа Миниха определялся Очаков.

По сведениям, которыми располагало русское командование, турки планировали развернуть в Очакове огромный гарнизон в 40 000 турок и 50 000 крымских татар. Для обеспечения наступления на Очаков Миних планировал развернуть не менее многочисленную армию. Планировалось, что в составе армии будут: 3 батальона гвардии в 2757 чел., 401 чел. гвардейской кавалерии, 30 полков пехоты в 50580 чел., 21 кавалерийский полк в 25851 чел., 9 полков ландмилиции в 9693 чел., 6-7 тыс. донских казаков, 6000 гетманских и 6000 запорожских казаков, 1000 слободских казаков и отряд гусар и валахов. Артиллерия должна была составить 389 орудий при 2842 артиллеристах. Армия делилась на 3 дивизии: первая генерал-фельдцейхмейстера принца Людвига Гессен-Гомбургского, вторая генерал-аншефа графа Александра Румянцева, третья генерал-лейтенанта Михаила Леонтьева.

По утверждённому императрицей Анной плану наступление должно было начаться не позднее конца марта, но в условиях зимы сборы армии вызвали определенные трудности. Одной из сложностей оказалось неготовность Брянской (Днепровской) флотилии, которая должна была сопровождать армию. В результате было принято решение, не дожидаясь достройки флотилии, нанять суда у населения и запорожских казаков. Но этим сложности не ограничились. 21 марта Миних доносил в Петербург, что большая часть полков еще не укомплектована личным составом и лошадьми, не хватает верхнего и нижнего мундиров, палаток, фуража и телег, а запорожцы не смогли предоставить необходимого числа лодок. Фельдмаршал отмечал, что из-за зимней службы и разбросанности зимних квартир, солдаты недостаточно обучены. Были еще неготовы форты и редуты для поддержки коммуникаций в степи. Выяснилось, что донские казаки не смогут прибыть в армию в назначенный срок, что усложняло действия против белгородских, ногайских и бурджакских татар в период похода. Из-за неготовности брянской флотилии становились неясными сроки прибытия осадной артиллерии под Очаков и возникли проблемы с переправкой через Буг. Ширина реки не позволяла использовать понтоны, а мосты должны были прибыть из Брянска вместе с флотилией. Задерживались 20 000 ружей из Тулы, которые были отправлены через Брянск.

Пока собиралась армия и решались возникавшие проблемы, к Миниху поступали известия про состояние турецкой армии. Сообщалось, что Великий визирь стоит в Исакче с 20-ти тысячным отрядом и собирает армию, которая по планам должна быть в 150 тысяч человек. В Бендерах, Очакове и Хотине пытаются собрать большие гарнизоны, но сбор войск идет крайне медленно и в Бендерах уже стоит только 12-15 тыс., в Очакове 6-7 тыс., в Хотине — 7 тыс. человек. В то же время, турки обеспечили связь между Очаковым и Бендерами для обеспечения скорой переброски войск в Очаков: через Днепр построили два моста, а татарам было приказано на всем пути от Бендер до Очакова нарыть колодцев. Буржакские и ногайские татары в количестве 40 000 человек собрались у Бендер и Каушан и должны идти за Буг, но у них еще мало лошадей. Так же стало известно, что в Крым перебрасывается 30 000 человек из Персии и 20 000 ногайских татар. Имея такие сведения, граф Миних принимает решение выступить на Очаков, не дожидаясь сбора всей армии. 1 июня 1737 года армия Миниха выступила к Бугу. В армии насчитывалось 60000-70000 человек личного состава: 3 батальона гвардейской пехоты, 29 пехотных полков, 20 драгунских полков, 2 эскадрона конной гвардии, 1 эскадрон кирасирского графа Миниха полка, регулярная рота Слободских казачьих полков, 9 полков ландмилиции, 1600 гусар и около 13000 казаков. В связи с нехваткой волов для перевозки артиллерии, фельдмаршал приказал взять с собой только 18 18-ти фунтовых пушек и 10 мортир.

14 июня армия переправилась через Ингул, а 15 июня к армии сумели доставить еще 25 полевых пушек, 10 гаубиц и 20 6-ти фунтовых мортирцев. Выдвинувшись к Бугу, Миних узнал, что в месте, которое назначено для переправы, стоят татары. 17 и 18 июня произошли мелкие стычки между русскими разъездами и отрядами татар в 200—300 человек. Имея перед собой противника, фельдмаршал изменил порядок движения армии. Помимо разъездов, был выделен авангард под командой генерал-лейтенанта Джеймса Кейта. 20 июня армию догнали 4000 донских казаков. 27 июня авангард вышел к Бугу и переправился под прикрытием гренадерских рот. 1 июля вся армия переправилась через реку.

После переправы, Миних решил выдвинуться к Очакову скорым маршем. 5 июля, пройдя 18 верст, фельдмаршал оставил тяжелый обоз под командой генерала Леонтьева, оставив для прикрытия треть всей армии. 9 июля разъезд донских казаков сумел захватить несколько пленных, которые сообщили, что они были посланы из Очакова для разведки, а в крепости сейчас стоит 10 000 человек и скоро ожидаются подкрепления. 10 июля в 12 верстах от Очакова произошло первое крупное столкновение. Высланные против противника казаки вынуждены были отступить, но посланные в подкрепление гусары, драгунский полк и 2 пехотных полка с артиллерией смогли принудить противника к отступлению. Захваченные пленные показали, что они происходят из прибывшего накануне в Очаков подкрепления и гарнизон теперь состоит из 20 000 человек, а столкнулись русские с пятитысячным отрядом лучшей кавалерии, высланным против них. К ночи русская армия подошла к Очакову.

Осада

Подойдя к Очакову на пушечный выстрел, русские увидели, что предместья подожжены по приказу коменданта крепости. Граф Миних приказал армии стоять ночь «в ружье».

Крепость была достаточно сильно укреплена, представляя собой замок с тремя линиями стен с форштадтами. Гарнизон крепости состоял из 22 000 человек под командой сераскира Яж-паши и коменданта двухбунчужного паши Мустафы. Артиллерия крепости состояла из 98 пушек, 7 мортир и 1 гаубицы.

Решив немедленно штурмовать крепость, Миних утром 11 июля приказал окружить крепость по суше. Перед пехотными полками поставили рогатки, а перед кавалерией — вагенбурги. Когда русская армия еще занимала назначенные позиции, гарнизон крепости сделал неожиданную вылазку. 15 000 человек двумя колоннами атаковали фланги армии Миниха, стараясь нанести основной удар по слабому правому флангу русской армии, где стояли донские казаки. Сражение длилось два часа. Миних перебросил на правый фланг подкрепления под командой генерал-лейтенанта Ульриха Левендаля и туркам пришлось отступить. Потери русской армии составили 200 человек убитыми. Для предотвращения возможных атак в будущем, фельдмаршал приказал на всем протяжении осадной линии построить 5 редутов и 4 эполемента. К ночи, для выполнения этих задач, было выделено 5000 человек для работ и 5000 для прикрытия. Твердость грунта сильно мешала работам и в помощь было выделено еще 2000 человек. Но к утру удалось построить только два редута на правом фланге у моря. Сооружение двух средних редутов не привело к успеху и армию пришлось оттуда вывести. Левофланговый редут вообще не был начат. Отряд, который был выделен для работ, заблудился в ночи и попал во рвы форштадта, где проблуждал всю ночь.

12 июля в 6 часов утра турки с форштадтов открыли ружейный огонь по передовым позициям русской армии. Ожидая атаки противника, граф Миних привел армию в боевую готовность, разделив её на две равные части. Первую часть армии составляли передовые полки. Вторая часть под командой принца Гессен-Гомбургского составляла огромный резерв. После продолжительной перестрелки, граф Миних сам приказал начать атаку. Центром командовал Кейт, левым флангом — Левендаль, правым — Румянцев. Сам Миних находился на правом фланге с генералом Румянцевым. Выбив турок из форштадта, русские войска подошли к контр-эскарпу на расстояние ружейного выстрела. Такая перестрелка продолжалась до темноты. Одновременно, Миних приказал выдвинуть 13 пушек, 8 мортир и 4 гаубицы для подготовки штурма.

Артиллерию расположили сразу за валами форштадта, без дополнительных укреплений. Как только артиллерия заняла позиции, был начат обстрел крепости, который продолжался всю ночь. Долгое время туркам удавалось быстро тушить возникавшие пожары, но за час до рассвета начался пожар в центре города. Чтобы помешать тушить пожар, русские сосредоточили огонь мортир на этом месте и скоро огнём было охвачено несколько улиц. Граф Миних решил воспользоваться моментом и начать штурм. Полки генерала Кейта должны были подготовить штурм сильным ружейным огнём. Вскоре вся армия получила приказ к штурму, но выдвинувшись к крепости, натолкнулась на ров. Войска не имели при себе приспособлений для преодоления рва и оказались открытыми перед турками, которые открыли по ним огонь. Русские вступили в перестрелку, одновременно пытаясь найти способ переправиться. Перестрелка была столь ожесточенной, что вскоре у обеих сторон закончились боеприпасы. После этого русские и турецкие солдаты принялись кидаться друг в друга лопатками, кирками, топорами, камнями и землей. Убедившись в невозможности дальнейшего штурма, русские войска начали беспорядочно отступать. Турки, воспользовавшись этим, сделали небольшую вылазку и нанесли дополнительный урон армии противника.

Штурм окончился неудачей, но одновременно турки, занятые отражением русских, бросили тушить пожар. В результате распространения огня, 13 июля в 9 часов утра произошел взрыв главного порохового погреба, где хранилось 500 бочек с порохом. В результате взрыва погибло около 6000 человек. После этого, поняв, что не в силах потушить огромный пожар, сераскир начал переговоры о сдаче. Представители турок запросили у Миниха 24 часа на перемирие, но фельдмаршал отказал. Граф дал противнику час на размышление и капитуляцию, заявив, что после пощады никому не будет. Сераскир попытался бежать на галеры, но казаки и гусары перерезали путь к отступлению, прорваться к галерам смогли только около 200 человек. После этого сераскир капитулировал

Потери сторон

В плен к русским сдались сераскир трёхбунчужный Яж-паша, комендант двухбунчужный Мустафа-паша, 30 высших офицеров, 60 младших офицеров и 3174 нижних чинов. В крепости русские обнаружили и погребли 16 000 трупов. Среди трофеев были 100 медных и 22 чугунных пушки, 9 медных мортир, 9 бунчуков, 8 булав, 7 серебряных щитов и 300 знамен.

Русские потери составили: убитыми — 47 офицеров и 957 нижних чинов; ранеными — 5 генералов, два бригадира, 27 штаб-офицеров, 55 обер-офицеров и 2750 нижних чинов. У самого Миниха была убита лошадь и пробит пулей мундир, но ранения граф избежал.

Интересные факты

В осаде Очакова участвовал барон Мюнхаузен.

Литература

• Байов А.К. [www.runivers.ru/lib/book3317/ Русская армия в царствование императрицы Анны Иоанновны. Война России с Турцией в 1736-1739 гг.] = Русская армiя въ царствованiе императрицы Анны Iоанновны. Война Россiи съ Турцiей въ 1936-1739 гг.. — СПб.: Электро-типография Н. Я. Стойковой, 1906. — Т. 1.

Отрывок, характеризующий Осада Очакова (лето 1737)

– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.