Осада Риги (1656)
| Осада Риги | |||
| Основной конфликт: Русско-шведская война 1656—1658 | |||
 Осада Риги в 1656 году. Гравюра XVII века | |||
| Дата |
24 августа-2 октября 1656 | ||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
победа Швеции - русские войска сняли осаду | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Осада Риги 1656 года — одно из событий русско-шведской войны 1656—1658. Армия царя Алексея Михайловича, осадившая Ригу, была в итоге вынуждена снять осаду с города. Причиной снятия осады стало промедление союзной Дании, флот которой не смог обеспечить морскую блокаду города.
Содержание
Предыстория
В августе 1655 года шведский король Карл X Густав воспользовался критическим положением Речи Посполитой и стремительно овладел Польшей. Лифляндская армия шведов заняла Жмудскую землю (Жемайтию), предотвратив выход русских войск к Балтийскому морю. Великий гетман литовский Януш Радзивилл заключил с Карлом Х Кейданскую унию, по которой признал власть шведского короля над Великим княжеством Литовским, чем были сведены на нет все военные успехи русско-казацких сил на землях ВКЛ[1]. Одновременно, шведский король отказался признавать за царём Алексеем Михайловичем титул «великого князя Литовского», принятый после взятия Вильны, и, чтобы снискать симпатии польской шляхты, обещал помощь «против москвы и казаков». Ввиду реальной опасности столкновения с объединёнными польско-шведскими войсками царь решил нанести упреждающий удар. Осенью 1656 года Россия приостанавливает все военные действия против ослабшей Речи Посполитой, заключая 24 октября так называемое Виленское перемирие, и объявляет войну Швеции. Целью наступления были выбраны Динабург (Даугавпилс) и Рига. К крепостям вела основная водная артерия региона — река Западная Двина, верховья которой были заняты царскими войсками ещё в 1654 году. Это обеспечивало возможность организации похода «плавной ратью» с осадной артиллерией, что значительно облегчало передвижение войск[2].
В феврале 1656 года в Смоленском уезде, в верховьях Двины под руководством воеводы Семёна Змеева началась постройка флотилии из 600 стругов для перевозки войск. К июлю строительство флотилии было в основном закончено. Струги имели длину от 8 до 17 саженей (16—35 м) и могли свободно вмещать по 50 солдат или стрельцов со всем запасом. Прочие суда использовались для доставки продовольствия, эвакуации раненых и больных нижних чинов и перевозки полковой и осадной артиллерии[2].
После выступления в поход русскими войсками 30 июля был взят Динабург, 14 августа — Кокенгаузен. 24 августа русские войска осадили Ригу.
Осада
При приближении русских войск к Риге шведский командующий Магнус Делагарди решил оставить стены форштадта (городского посада) и отступить за городские укрепления. В спешке шведы оставили нетронутыми пригородные сады, что облегчило русской пехоте земляные работы. В короткие сроки солдаты и стрельцы возвели 12 земляных «городков» для укрытия от обстрела[2].
После возведения фортификаций русские войска подвергли Ригу интенсивному артиллерийскому обстрелу. Помимо чугунных ядер и гранат, город обстреливался зажигательными снарядами (калёными ядрами), а среди мортир применялись новейшие камнемёты — пушки с тонкостенными стволами, способные метать каменные ядра. Производя сопоставимые с гранатами разрушения, эти мортиры не требовали дорогостоящих и сложных для заряжания снарядов («гранат больших», мортирных бомб). В один из дней осады за сутки по городу было сделано 1700 выстрелов из всех видов орудий[2].
По свидетельству пленных и перебежчиков, артиллерийский обстрел города, производил тяжелое впечатление на жителей. Мещане требовали от генерал-губернатора сдать город: «Да почасу де сходятца в ратуше служилых людей начальные люди и мещане, и говорят мещане, чтоб государю добить челом и город здать. И служилые де люди здатца не хотят, ожидают к себе на выручки короля и больших людей вскоре»[3].
Однако положение гарнизона значительно облегчалось тем, что не удалось обеспечить блокаду города с моря. Не оправдались надежды на помощь датского флота, а попытки захвата шведских фортов, прикрывающих устье Двины и использовать силы собственной флотилии закончились провалом[2].
12 сентября к шведскому гарнизону прибыли первые подкрепления в количестве 1400 солдат. Вслед за этим царь созвал военный совет, где поставил вопрос о возможности немедленного взятия крепости приступом и целесообразности дальнейшей осады. Старейший офицер-иноземец, генерал Аврам Лесли, и большинство полковников высказали обоснованные сомнения, и через несколько дней началась подготовка эвакуации осадного корпуса[2]. Одновременно появились слухи о начале в Риге эпидемии чумы, что автоматически снимало вопрос о продолжении осады города, так как создавало опасность возникновения болезни среди осаждающей армии[4].
К 2 октября 1656 года эвакуация осадной армии была практически завершена. В это время гарнизон города произвел успешное нападение на арьергард русской армии. Однако 6 октября, при попытке повторить успех, шведские войска были разбиты и Делагарди отказался от дальнейших нападений[2].
Итоги
К моменту снятия осады с Риги внешнеполитическая ситуация изменилась. Исчезла политическая причина войны, так как опасность польско-шведской унии миновала, и Государев поход уже в июле 1656 года превратился в грандиозную демонстрацию силы, на фоне которой велись активные переговоры с Польшей, Бранденбургом, Курляндией и Данией. В этих условиях провал штурма или затяжная осада были гораздо опаснее для престижа русского государя, чем спокойное своевременное отступление. Алексей Михайлович, как полководец, никогда не шёл на авантюрные шаги, и в случае неуверенности в успехе решительных действий, вроде штурма крепости, предпочитал сберечь свои войска и действовать другими методами[2].
Решение о полном снятии осады было связано с неудачей переговоров с рижским гарнизоном о добровольной капитуляции: расчёты на помощь в этом вопросе курляндского герцога и бранденбургского курфюрста не оправдались[2].
Несмотря на неудачу под Ригой, итоги похода 1656 года были признаны удачными. Документы свидетельствуют о триумфальном возвращении царя в свои «государевы отчины» (Полоцк, Смоленск и Москву). Овладение почти всем течением Западной Двины, включая Динабург и Кокенгаузен, открывало для России важную коммуникационную линию для выхода в Прибалтику[2].
Напишите отзыв о статье "Осада Риги (1656)"
Примечания
- ↑ Таирова-Яковлева Т. Г. Иван Выговский // Единорогъ. Материалы по военной истории Восточной Европы эпохи Средних веков и Раннего Нового времени, вып. 1. — М., 2009.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Курбатов А. А., Курбатов О. А. Инженерно-артиллерийское обеспечение Смоленского и Рижского государевых походов 1654—1656 годав // Военно-исторический журнал. — № 8, 2008. — ISSN 0321-0626.
- ↑ Мальцев А. Н. Международное положение Русского государства в 50-х годах и русско-шведская война 1656—1658 годов // Очерки истории СССР. Период феодализма, XVII в. / Под ред. А. А. Новосельского и Н. В. Устюгова. — М., 1955. — С. 502.
- ↑ Курбатов О. А. Рижский поход царя Алексея Михайловича 1656 г.: Проблемы и перспективы исследования//Проблемы социальной и политической истории России: Сборник научных статей / ред. Р. Г. Пихоя. — М., 2009. — С. 83—88.
Отрывок, характеризующий Осада Риги (1656)
– Я пойду, – сказала Соня.– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.
Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
