Осада Тобрука

Осада Тобрука
Основной конфликт: Война в Северной Африке Средиземноморский театр военных действий Второй мировой войны
Австралийские солдаты на позициях перед Тобруком
Дата	10 апреля — 27 ноября 1941
Место	Тобрук, Ливия
Итог	Победа союзников
Противники
Австралия Британская империя: Великобритания Великобритания Британская Индия Британская Индия Польша Чехословакия Свободная Франция Новая Зеландия Германия Италия
Командующие
Лесли Моршид Рональд Скоуби Эрвин Роммель Людвиг Крювель
Силы сторон
42000 35000
Потери
не менее 9000 убитыми и ранеными 941 пленный не менее 8000 убитыми и ранеными 74—150 самолётов

Осада Тобрука — продолжавшееся 240 дней противостояние между войсками Великобритании и её союзников и итало-немецкими силами в ходе Североафриканской кампании Второй мировой войны, целью которого являлся контроль над городом Тобрук — важным портом в Киренаике. Осада Тобрука началась 10-13 апреля 1941 года, когда город был впервые атакован войсками блока Оси под командованием генерал-лейтенанта Эрвина Роммеля, и закончилась 27 ноября 1941 года, когда 8-я британская армия деблокировала Тобрук в ходе операции «Крестоносец».

Общий ход сражения

На протяжении большей части осады Тобрук защищала австралийская 9-я дивизия генерал-лейтенанта Лесли Моршида. Сэр Арчибальд Уэйвелл, главнокомандующий силами Великобритании на Ближнем Востоке, приказал Моршиду удерживать Тобрук в течение 8 недель, но австралийцы обороняли крепость в течение 5 месяцев, прежде чем по просьбе их командования 12 августа были заменены 70-й английской пехотной дивизией, Карпатской польской бригадой (6000 солдат) и 11-м чехословацким пехотным батальоном под общим командованием английского генерал-майора Рональда Скоуби. Эти силы обороняли Тобрук вплоть до конца ноября, когда осада города была снята 8-й британской армией, осуществлявшей операцию «Крестоносец».

Морская операция британских и австралийских ВМС по поддержке снабжения Тобрука сыграла важнейшую роль в обороне города. В ходе её из осаждённой крепости было эвакуировано более 34 000 солдат, 7000 пленных и 7000 раненых. В Тобрук было доставлено около 34 000 тонн продовольствия и боеприпасов. При этом союзники потеряли от действий флота и авиации противника 27 судов.

Сохранение под своим контролем Тобрука имело решающее значение для действий войск союзников в Северной Африке. Тобрук представлял собой единственный крупный порт от Сфакса (Тунис) до Александрии, на протяжении около 1600 километров. Захват Тобрука итало-немецкими войсками значительно упрощал снабжение последних; кроме того, после взятия этого города корпус Роммеля мог бы беспрепятственно продолжать наступление через ливийско-египетскую границу на Каир и Александрию, не опасаясь удара с тыла от гарнизона Тобрука.

Оборона союзниками Тобрука сыграла решающую роль в остановке наступления танковых сил германского корпуса «Африка», который в ходе своего апрельского наступления смог разбить британские войска в Западной Киренаике и захватить такие её города, как Дерна, Завиет-Мсус и Бенгази.

Несмотря на то, что стойкая оборона союзников позволила им удержать Тобрук в 1941 году, этот город всё же был занят войсками Оси 21 июня 1942 года после поражения союзных сил в битве при Газале.

Предыстория

Операция «Компас»

В январе 1941 года союзниками была проведена операция «Компас», имевшая своей целью изгнание итальянских войск из Северной Африки. 21 января 1941 года 6-я австралийская дивизия осуществила нападение на итальянский гарнизон в Тобруке — одной из немногих хороших военно-морских баз между Триполи и Александрией.

Итальянские силы не смогли оказать эффективного сопротивления нападавшим. Почти 30-тысячный гарнизон Тобрука, включая командира, генерала Петасси Манеллу, сдался в течение суток с начала штурма. Австралийцы, потеряв 49 человек убитыми и 306 — ранеными, захватили более 27000 пленных, а также 208 артиллерийских орудий и 28 танков, портовое оборудование и жизненно важные трофеи (воду, горючее и боеприпасы). Итальянским войскам не помогли мощные укрепления, возведенные вокруг Тобрука ещё до войны.

К 8 февраля 1941 года операция «Компас» завершилась полным успехом союзников — была почти полностью захвачена Киренаика (7 февраля 6-я австралийская дивизия заняла Бенгази), 10-я итальянская армия, попавшая в окружение у Беда-Фомма (к югу от Бенгази) капитулировала перед английской 7-й бронетанковой дивизией.

Однако, союзники не смогли развить своего успеха. На совещании ряда военных и политических лидеров союзников в Каире (19-23 февраля 1941 года) было принято решение отправить в Грецию (которая ещё с 28 октября 1940 года участвовала в войне против Италии в Эпире и Южной Албании) 100 000 солдат из наиболее опытных подразделений союзных войск в Восточной Ливии (так, наиболее хорошо оснащённые 6-я австралийская дивизия, 2-я новозеландская дивизия из XIII корпуса генерала О’Коннора покинули Северную Африку); 7-я бронетанковая дивизия, понесшая значительные потери в технике, была отведена на пополнение в Египет и на некоторое время вообще фактически перестала существовать как боеспособное формирование. XIII корпус был расформирован, а его командующий возглавил британские войска в Египте. Генри Вильсон был назначен военным губернатором Киренаики в звании полного генерала, однако потом также отправился в Грецию для командования Британским экспедиционным корпусом в этой стране.

Из числа союзных войск в Киренаике остались лишь не обладавшая боевым опытом и технически изношенная 2-я английская бронетанковая дивизия, а также недавно прибывшая в Египет 9-я австралийская дивизия. Британская 6-я пехотная дивизия в то время только формировалась из отдельных частей в Египте и ещё не обладала артиллерией и достаточным вооружением. Так же не была полностью боеспособна и польская Карпатская бригада.

Кроме того, положение союзников в Киренаике осложняла проблема недостатка снабжения. Порт Бенгази фактически не мог использоваться по причине постоянных ударов итальянских ВВС (которым союзники не могли противостоять из-за перевода большей части собственной истребительной авиации в Грецию). Единственным узлом снабжения оставалась гавань Тобрука, но для снабжения передовых частей к югу от Бенгази союзники были вынуждены перевозить военные припасы на расстояние ещё примерно в 320 километров из Тобрука.

Тем временем, в ходе операции «Sonnenblume» («Подсолнечник») в Северную Африку с целью воспрепятствовать возможной потере итальянцами всей Ливии были перевезены 2 дивизии немецкого Африканского корпуса под командованием генерала Эрвина Роммеля. Британское командование игнорировало косвенные доказательства сосредоточения немецких войск в Триполитании, так как не имелось никаких свидетельствующих об этом данных разведки. Генерал Арчибальд Уэйвелл, командующий союзными силами в Северной Африке и на Ближнем Востоке, очевидно, не считал возможным наступление противника в Киренаике ранее середины апреля — начала мая 1941 года.

Контрнаступление Роммеля

24 марта корпус «Африка» начал наступление вглубь Киренаики из Эль-Агейлы. Части 2-й бронетанковой дивизии начали отступление, стремясь направить наступление противника вдоль побережья Средиземного моря — на Бенгази, и вместе с тем блокировать движение немцев на Эль-Мекили. Однако, командир дивизии 3 апреля получил рапорт о том, что значительные танковые силы Африканского корпуса наступают в направление Завиет-Мсуса, где находились британские склады с горючим и военными припасами. 3-я бригада 2-й бронетанковой дивизии, прибыв в Завиет-Мсус, обнаружила, что запасы топлива там заблаговременно уничтожены, чтобы недопустить их захвата противником. Таким образом, в планировании своих дальнейших действий бригада (которая теперь составляла в результате боевых потерь и поломок техники только 12 крейсерских танков, 20 лёгких и 20 трофейных итальянских танков) должна была учитывать острую нехватку топлива и получила приказ отступать в Эль-Мекили для соединения с 3-й индийской моторизованной бригадой. В результате потери взаимодействия между частями из-за итало-немецких авиаударов по запасам топлива и машинам связи до Эль-Мекили 7 апреля смог добраться лишь штаб 2-й бронетанковой дивизии, тогда как танковая бригада, практически лишённая горючего, вынуждена была отойти к побережью (Дерна), где позднее была окружена и капитулировала.

Вместе с тем, другое подразделение 2-й бронетанковой дивизии — 2-я группа поддержки — получила приказ отходить к Эль-Реджиме, а затем к Дерне.

В результате отхода союзных сил войскам Оси была открыта дорога на Бенгази и Эль-Мекили, и Роммель выдвинул по дороге вдоль побережья Средиземного моря части 17-й («Павия») и 27-й («Брешиа») итальянских дивизий, одновременно приказав своим моторизованным и механизированным подразделениям наступать вглубь Киренаики, южнее Джебель-Ахдара (Зелёных гор) к Эль-Мекили после отступления оттуда сил 3-й британской танковой бригады. 6 апреля 1941 года передовые колонны берсальеров из 132-й итальянской танковой дивизии «Ариете» достигли Эль-Мекили.

7 апреля войсками Эрвина Роммеля был взят окружённый незадолго до этого город Дерна, где немцами были взяты в плен 6 британских генералов, в том числе генерал-лейтенанты Ричард О’Коннор и Филипп Ним (новый военный губернатор Киренаики). 8 апреля временным командующим всеми союзными войсками в Киренаике был назначен австралийский генерал-майор Джон Лаварак, имевший главную задачу в удержании Тобрука, чтобы командование в Каире получило время для организации обороны Египта.

Силы союзников в Эль-Мекили состояли к тому времени из штаба 2-й бронетанковой дивизии (который главным образом состоял из лишённых бронирования транспортных средств), 3-й индийской моторизованной бригады и отдельных частей других подразделений, включая несколько орудий 1-го полка Королевской кавалерийской артиллерии. Будучи окружены, эти войска сначала обороняли Эль-Мекили, но 8 апреля командир 2-й бронетанковой дивизии генерал-майор Майкл Гамбьер-Пэрри сдался итальянскому генералу Заглио из дивизии «Павия». В итоге около 2700 британцев, индийцев и австралийцев сдались в Эль-Мекили итальянским войскам после попытки прорыва, отражённой частями дивизии «Ариете».

Первоначальный план штурма Роммелем Тобрука предусматривал обход города танковыми силами с юга и последующую их атаку с востока, со стороны дороги на Бардию, чтобы предварительно перерезать связь гарнизона Тобрука с Каиром. Однако, желая сохранить темп наступления, Роммель уже при подходе к Тобруку приказал командующему вновь сформированной 15-й танковой дивизии (многие части которой ещё даже не прибыли в Северную Африку) генерал-майору Генриху фон Приттвиц унд Гаффрону выделить из неё 3 батальона (разведывательный, пулемётный и противотанковый) и атаковать Тобрук сразу с запада, наступая вдоль дороги из Дерны. Вероятно, Роммель не считал гарнизон крепости способным к обороне. Однако, гарнизон Тобрука — 9-я австралийская пехотная дивизия, включавшая в себя 20-ю и 26-ю пехотные бригады (наименее пострадавшие при отходе из Западной Киренаики и расположенные на укреплённых позициях вне основного периметра обороны Тобрука), а также 20-ю и недавно прибывшую из Египта 18-ю пехотные бригады (составлявшие собственно гарнизон крепости) — оказал упорное сопротивление немцам.

Австралийские солдаты из 2/28 пехотного батальона первыми заметили приближавшиеся к городу 3 немецких бронеавтомобиля и заставили их отступить, обстреляв с помощью трофейных итальянских орудий. Это были первые выстрелы в истории осады Тобрука. Когда танки Роммеля достигли моста через вади перед укреплениями главного периметра обороны, эта переправа была взорвана австралийцами. Фон Приттвиц унд Гаффрон, прибывший на эту позицию, приказал своему водителю перевезти его на другую сторону вади. Автомобиль генерала, достигнув дистанции огня захваченных австралийцами итальянских 47-мм противотанковых орудий, был уничтожен огнём одного из них. Фон Приттвиц унд Гаффрон и его водитель погибли. В результате последовавшей после этого 3-часовой перестрелки немецкие силы отступили.

Союзники продолжали укреплять оборону города, устанавливая заграждения из колючей проволоки, мины и другие препятствия действиям вражеской бронетехники. Генерал-майор Лесли Моршид, командир 9-й австралийской пехотной дивизии, разделил периметр обороны Тобрука, составлявший около 50 километров в длину, на три участка. Каждый из этих секторов было приказано оборонять по одной бригаде из 9-й дивизии: 26-й бригаде — с западной стороны, 20-й — с южной и 24-й — с восточной. 18-я австралийская бригада была оставлена в качестве общего резерва. Также Моршидом была восстановлена заложенная ещё итальянцами система телефонной связи центра крепости с каждым из её участков. Кроме того, австралийцы организовали систему пеших гонцов на случай, если телефонные кабели будут уничтожены в результате немецкой атаки.

Перегруппировав свои силы, Роммель вернулся к первоначальному плану штурма Тобрука, отправив танки на дорогу к Бардии. К 11 апреля крепость была окружена войсками 5-й лёгкой дивизии с востока, подразделениями погибшего генерала фон Приттвица с юга и дивизией «Брешиа» — с запада.

Войска, осаждившие Тобрук, включали в себя немецкий корпус «Африка», состоявший из 5-й лёгкой дивизии и подразделений 15-й танковой дивизии, а также трёх итальянских пехотных дивизий и 132-й танковой дивизии «Ариете». Силы оборонявших город союзников состояли из трёх бригад 9-й австралийской пехотной дивизии, 18-й пехотной бригады 7-й австралийской дивизии (это формирование было заранее направлено Уэйвеллом из Египта в Киренаику), около 12 000 британских солдат (главным образом артиллерии и частей снабжения), штаба 3-ей британской бронетанковой бригады (около 60 танков и бронеавтомобилей) и 1500 индийцев. В целом, в Тобруке оказалось около 36 000 человек, из которых примерно 1/3 часть представляли собой нерегулярные силы, итальянские военнопленные и беженцы из Западной Киренаики. Остальные силы союзников отступили из Ливии к египетской границе; генерал Лаварак также покинул Тобрук, оставив Моршида командующим гарнизона этой крепости.

Пасхальные атаки

Эль Адем

Вскоре после полудня 11 апреля итало-немецкие силы начали полномасштабную атаку города. 5-й танковый полк 5-й лёгкой дивизии первым открыл огонь по защитникам крепости, атаковав участок, занятый солдатами 20-й австралийской пехотной бригады, к западу от дороги Эль Адем. В течение продолжавшегося около часа боя 5 немецких танков были уничтожены, а остальные вынуждены были отступить. Около 15:00 2/13 австралийский пехотный батальон был атакован силами 400 немецких солдат, также отступивших с потерями в результате эффективного заградительного огня.

В 16:00 взвод 2/17 австралийского пехотного батальона, вооружённый только 2 пулемётами «Bren», несколькими десятками винтовок и несколькими противотанковыми ружьями, подвергся атаке приблизительно 700 немецких пехотинцев, позднее поддержанных несколькими немецкими танками и итальянскими танками М13, которые, несмотря на огонь артиллерии союзников, близко подошли к их позициям, но отступили после прибытия на место сражения 4 английских танков, открывших огонь по немецкой бронетехнике поверх окопавшихся австралийцев. В этой атаке союзники потеряли убитым лишь одного человека.

План Моршида по обороне Тобрука не ограничивался пассивной обороной. Им было приказано начать патрулирование противотанковых рвов с внешней стороны и заложить перед ними большее количество мин. Осуществляя такое патрулирование, 2/13 австралийский пехотный батальон обнаружил значительное количество взрывчатых веществ с внешней стороны укреплений. Очевидно, противник намеревался взорвать противотанковый ров, чтобы облегчить наступление своей бронетехники, но в результате действий гарнизона вынужден был отказаться от такого плана.

В случаях, когда немецкие танки или итальянские танкетки достигали австралийских позиций или преодолевали их, пехота укрывалась в хорошо защищённых от танкового огня ДОТах, заманивая бронетехнику противника на позиции второй линии обороны, укреплённые противотанковыми орудиями. Так, во время одной из наиболее крупных подобных атак, 1 мая, танковые силы итало-немецких войск были быстро отброшены от укреплений Тобрука, но пехота продолжала атаковать австралийские позиции ещё некоторое время, прежде чем также была вынуждена отступить.

13 апреля, вскоре после наступления темноты, 5-я лёгкая дивизия вновь атаковала гарнизон Тобрука, чтобы захватить плацдарм за противотанковым рвом западнее Эль Адема. Несмотря на ожесточённое сопротивление, оказанное австралийским 2/17 пехотным батальоном (один из солдат которого, капрал Джон Эдмондсон, посмертно получил за доблесть в этом бою Крест Виктории), немцам удалось захватить небольшой плацдарм, через который две танковых колонны 5-й лёгкой дивизии в ночь на 14 апреля осуществили прорыв в сторону центра Тобрука и на запад, чтобы отсечь оборонявшиеся на этом отрезке силы союзников от основного гарнизона. Однако, оказавшись под сильным огнём 1-го полка британской королевской конной артиллерии (который вскоре поддержала, атаковав немцев с фланга, группа окопавшихся британских танков «Crusader»), немцы, потеряв 16 из 38 танков, отступили. Такая же неудача постигла и продвигавшийся на запад 8-й немецкий пулемётный батальон, осуществлявший поддержку танков. Атакованный значительными силами австралийцев, а также артиллерией и авиацией, батальон потерял в ту ночь около 3/4 своих сил, тогда как защитники Тобрука — 90 человек. В результате этого поражения Роммель отказался от дальнейших атак на Тобрук с юга.

Рас Эль Медауар

После поражения в боях за Эль Адем Роммель решил перенести главный вектор нападения на западный сектор обороны Тобрука — оборонительный периметр вокруг Рас Эль Медауара, с помощью танковой дивизии «Ариете», подкреплённой 62-м пехотным полком, выделенным из итальянской пехотной дивизии «Тренто».

15 апреля 1941 года боевой патруль австралийцев возвращался после патрулирования территории в районе расположения 2/48 батальона, когда значительные итальянские силы (около 1000 человек), атаковали укрепления австралийцев под миномётным, винтовочным и пулемётным огнём последних, и смогли занять один из укреплённых постов. Поддержка оборонявшихся силами патруля, прибывшего на место боя 2/23 пехотного батальона, а также артиллерийский огонь 51-го полка полевой артиллерии решил исход боя в пользу союзников.

Вылазки австралийцев продолжались и 16 апреля, когда силами союзников недалеко от Акромы были встречены главные силы 1-го батальона 62-го полка. Итальянцы попали под шквальный огонь, а затем подверглись контратаке 2/48 батальона. Следующие за итальянской пехотой танки дивизии «Ариете» сумели прорваться до главного периметра обороны, но после были отброшены огнём 51-го артиллерийского полка. Австралийцами для атаки итальянского батальона с флангов были посланы туда пулемётчики. Наконец, превосходящий огонь с трёх сторон заставил отступить итальянскую пехоту, и бой прекратился. Британское коммюнике от 17 апреля 1941 года так описывало эти события:

Один из наших патрулей успешно проник во вражеское расположение вне линии обороны Тобрука, взяв в плен 7 итальянских офицеров и 139 солдат. Ещё одна атака на защитников Тобрука была отбита артиллерийским огнём. Противник вновь понёс тяжёлые потери. Во время вчерашней операции в общей сложности были пленены 25 офицеров и 767 рядовых. Кроме того, противник оставил на поле боя свыше 200 убитых.

Оригинальный текст (англ.)  

One of our patrols successfully penetrated an enemy position outside the defences of Tobruk, capturing 7 Italian officers and 139 men. A further attack on the defences of Tobruk was repulsed by artillery fire. The enemy again suffered heavy casualties. During yesterday's operations a total of 25 officers and 767 of other ranks were captured. In addition over 200 enemy dead were left on the field.

—New York Times

Итоги военных действий в марте и апреле

Защитникам Тобрука повезло, что Роммель сосредоточил свои усилия по взятию крепости на таком её хорошо защищённом месте, каким был Рас Эль Медауар. Несмотря на то, что итальянцы ещё до войны потратили большие усилия на постройку укреплений Тобрука, он не был ими в достаточной степени защищён с юго-восточной стороны, где находились доминирующие над местностью холмы Бель-Хамед и Сиди-Резег. Наступающие союзники уже использовали этот фактор при взятии Тобрука в январе 1941 года, но, по неизвестной причине, Роммель проигнорировал данную наступательную возможность. Вероятно, Роммелем позднее была учтена данная ошибка, когда его войска в июне 1942 года сравнительно легко взяли Тобрук после победы при Газале, обрушившись на него именно с юго-восточной стороны.

Обе стороны зарылись в землю, рассчитывая на продолжительную кампанию, чтобы накопить силы и продолжить активные военные действия: Роммелем — по взятию Тобрука и возобновлению наступления на Египет, Уэйвеллом — по стабилизации фронта на ливийско-египетской границе и созданию предпосылок для деблокады Тобрука.

15-16 мая 1941 года союзниками была осуществлена операция «Brevity» — небольшое наступление, целью которого был захват удобных позиций на границе для успешного наступления летом и облегчения положения гарнизона Тобрука. У сил «Оси» были отбиты город Эс-Саллум и перевал Хальфайя.

Главный штурм Тобрука

В конце апреля по инициативе ОКВ в Ливию для оценки положения на фронте и получения информации о дальнейших планах Роммеля был направлен заместитель начальника Генерального Штаба Вермахта генерал-лейтенант Фридрих Паулюс. К тому времени большая часть 15-й танковой дивизии уже прибыла в Северную Африку, однако ещё не успела полностью восстановить свою организацию.

Роммелем вновь в качестве цели атаки был выбран Рас Эль Медауар, однако теперь его планировалось атаковать сразу двумя немецкими танковыми дивизиями — 5-й лёгкой (с юго-востока) и 15-й (с юго-запада). После прорыва австралийской линии обороны планировалось рассечь гарнизон Тобрука танковыми силами на две части и ударить по их западной группировке с флангов войсками итальянских 132-й танковой дивизии «Ариете» и 27-й пехотной дивизии «Брешиа». Паулюс и итальянский генерал Этторе Бастико (официальный командующий всеми войсками стран «Оси» в Северной Африке) одобрили данный план, начало которого было намечено на 30 апреля.

Вечером 30 апреля 1941 года, после продолжавшихся в течение всего дня артиллерийских и авиационных ударов по Тобруку, итало-немецкие силы обрушились на левый фланг 26-й австралийской пехотной бригады и вклинились в оборону австралийцев приблизительно на 2 мили (3,2 километра). Вместе с тем, у наступавших отсутствовало необходимое для закрепления взаимодействие между отдельными войсковыми подразделениями, которые, к тому же, понесли тяжёлые потери от огня засевших в ДОТах австралийцев и при преодолении минных полей. Несмотря на то, что Паулюс выразил сомнения в продуктивности дальнейшего наступления, Роммель ввёл в бой итальянские части, несколько расширившие фронт проникновения. Однако, танковые резервы вступили в сражение и со стороны союзников. Обоюдные яростные, но безуспешные атаки (немецкие — с целью окончательно прорвать оборонительный пояс Тобрука, австралийские — с целью вернуть утраченные позиции) продолжались до ночи на 4 мая, когда силы Роммеля остановили штурм города.

Вину за провал взятия Тобрука Роммель возложил на итальянцев. Однако, именно итальянские подразделения (19-й и 20-й пехотные полки дивизии «Брешиа», 5-й и 12-й батальоны берсальеров 8-го полка берсальеров, 3-я рота 32-го сапёрного батальона и 132-я танковая дивизия «Ариете») заняли в результате сражения большинство утраченных австралийцами позиций. Последние, постоянно контратакуя укрепившийся на них 7-й полк берсальеров, нанесли ему такие потери с мая по август, что полк был выведен на отдых и пополнение в район Айн-эль-Газалы.

Тяжёлые потери, понесённые итальянскими дивизиями и 5-й лёгкой немецкой дивизией, убедили их командующих в невозможности дальнейших атак Тобрука. Под впечатлением от упорной обороны защитников Тобрука, Роммель, надеясь на истощение осаждённых и подход собственных подкреплений, более не предпринимал попыток штурма города вплоть до снятия с него осады в ноябре 1941 года.

Осада и смена гарнизона Тобрука

Летом 1941 года генерал-лейтенант австралийской армии Томас Блейми при поддержке премьер-министра Австралии предложил вывод австралийской 9-й дивизии из Тобрука, чтобы объединить её с другими действующими в Северной Африке австралийскими войсками (6-й и 7-й пехотными дивизиями). Генерал Клод Окинлек, сменивший Уэйвелла на посту главнокомандующего силами союзников на Ближнем Востоке, в целом согласился с этим мнением, но не стремился форсировать развитие данной операции, так как передвижение такого числа войск из осаждённого города могло осуществляться лишь быстроходными военными судами в безлунные ночи (из-за опасности авиаударов противника по кораблям); кроме того, это отвлекало союзные силы от подготовки к операции «Крестоносец».

Основываясь на сообщениях австралийского командования на Ближнем Востоке об истощении гарнизона Тобрука, новый премьер-министр Австралии, Артур Фадден и его преемник, Джон Кёртин, отклонили просьбы Черчилля об отмене вывоза 9-й дивизии из Тобрука, и в период с августа по октябрь 1941 года её силы были вывезены из Тобрука британским флотом. Всего за время осады австралийцы потеряли около 3000 убитыми и ранеными; 941 солдат попал в плен.

Кроме подразделений 9-й дивизии, в августе из крепости были вывезены 18-я австралийская пехотная бригада и 18-й индийский кавалерийский полк имени короля Эдуарда. Их заменили польская Карпатская стрелковая бригада и 11-й чехословацкий (восточный) пехотный батальон. Прибывшая в Тобрук в сентябре-октябре 70-я британская пехотная дивизия (включавшая в себя 32-ю танковую армейскую бригаду) окончательно заменила выведенных австралийцев. Вместе с тем, по причине потерь флота, понесённых при эвакуации гарнизона Тобрука, 2/13 австралийский пехотный батальон и две роты 2/15 пехотного батальона, а также отдельные формирования штаба 9-й пехотной дивизии, не были выведены из крепости и оставались в ней до конца осады. Лесли Морсхед также покинул Тобрук, и во главе его гарнизона встал командир 70-й дивизии генерал-майор Рональд Скоуби.

Окончание осады

15 июня 1941 года британские войска осуществили операцию «Battleaxe» («Алебарда») для прорыва немецких позиций, закрывающих проход из Египта в Киренаику, и деблокады Тобрука. После перехода через ливийскую границу бригады 7-й британской бронетанковой дивизии должны были продолжить наступление на север, к Тобруку, и соединиться там с гарнизоном города, а далее наступать объединёнными силами далее на запад. Однако, техническая ненадёжность новых британских танков, неопытность их экипажей и упорное сопротивление немцев привели к срыву наступления и потере около 90 танков союзниками.

В результате этого неудачного наступления, генерал Уэйвелл был сменён на посту главнокомандующего союзными силами на Ближнем Востоке генералом Окинлеком. Британские войска в Западном Египте были усилены и составили состоящую из двух корпусов 8-ую армию под командованием генерал-лейтенанта Аллана Каннингема.

В результате тяжёлых потерь в сражении у Сиди-Резега 22—23 ноября 1941 года и неудачных попыток выйти в тыл британцев Роммель 7 декабря начал отвод своих ослабленных войск на укреплённые позиции у Эль-Агейлы. 27 ноября 2-я новозеландская дивизия соединилась с 70-й британской пехотной дивизией, сняв таким образом осаду с Тобрука. К концу года почти вся Киренаика вновь перешла под контроль союзников. Значительную роль в этом, как и в остановке весеннего наступления Роммеля в Ливии, сыграла стойкая оборона защитников Тобрука.

Источники

• Б. Лиддел Гарт «Вторая мировая война» — М.: Издательство АСТ, 1999. ISBN 5-237-03175-7
• Ирвинг Д. Эрвин Роммель. Ганнибал двадцатого века. Пер. с англ. А. Шипилова — М.: «Издатель Быстров», 2006.
• Курт фон Типпельскирх [militera.lib.ru/h/tippelskirch История Второй мировой войны]
• Ланнуа, Ф. де Африканский корпус: Ливийско-Египетская кампания (1941—1943) — М.: ACT, 2008. ISBN 978-5-17-052152-4, 978-5-9713-9547-8
• Уинстон Черчилль. [militera.lib.ru/memo/english/churchill/ Вторая мировая война]
• Шоу Э. Вторая мировая война день за днём. Величайшее военное противостояние. 1939—1945. Пер. с англ. В. Д. Кайдалова — М.: Издательство Центрполиграф, 2012. ISBN 978-5-227-03456-4

Отрывок, характеризующий Осада Тобрука

– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.