Осада Триполицы

Осада Триполицы
Основной конфликт: Греческая война за независимость
Дата	апрель — 23 сентября (5 октября) 1821
Место	Триполица, Пелопоннес, Греция
Итог	захват города греческими повстанцами
Противники
Греческие революционеры Османская империя
Командующие
Теодорос Колокотронис Мустафа-бей
Силы сторон
10—15 тысяч человек 8000 турецких и 3000 албанских солдат
Потери
100 человек (по словам Колокотрониса) турецкий гарнизон и практически всё турецкое и еврейское население города

Осада Триполицы, также Падение Триполицы (греч. Άλωση της Τριπολιτσάς) — захват города Триполица греческими борцами за независимость от Османской империи 23 сентября (5 октября) 1821 года. Падение Триполицы стало первой главной победой и одним из начальных этапов Греческой войны за освобождение от османского ига. Захватив Триполицу, повстанцы учинили резню, в ходе которой погибло около 30 тысяч мусульман и 5 тысяч евреев.

Предыстория

В античные времена близ современной Триполицы существовали города Тегея и Мантинея. Во времена раннего Средневековья, по данным находок Филологического сообщества 1934 года, центральная Морея (Пелопоннес) была населена славянами. Долгое время здесь существовало славянское поселение Дроболица. Официальные греческие источники оспаривают этимологию корня этого слова, однако его славянское окончание очевидно.

Из-за постоянных войн с крестоносцами после 1204 года и ухудшения экологии (вырубка лесов) Средиземноморья в поздневизантийский период, славянское население Дроболицы приходит в упадок. Сельская местность в округе Дроболицы наводняется полукочевыми племенами албанцев-арнаутов.

Триполица была основана турками-османами на месте разрушенного поселения в 1770 году. Турки возвели в центре города замок с хорошо укреплённым центром города, ставший основой турецкой власти в Морее, за полный контроль над которой долго, но безуспешно боролись средневековые Византия, Венеция и Латинская империя. После возведения крепости, началась интенсивная исламизация города. Основное население города составляли турки, отуреченные греки-мусульмане и евреи-сефарды, выселенные из Испании и приглашённые султаном в города Османской империи с целью предотвратить их реэллинизацию. После начала освободительного движения город Триполица и его окрестности трижды становились местом кровавой резни.

Ход конфликта

В 1820 году резню православных христиан учинили мусульмане, опасавшиеся начала греческого движения за независимость, в 1821 году осада Триполицы силами греческих повстанцев закончилась массовой резнёй турок и евреев, в 1825 году сотрудничавший с турками Ибрагим-паша, при рождении православный грек, вновь захватил город, учинив новую резню христиан, последний конфликт в истории города.

Пелопоннес под османским контролем

Османы устанавливали своё господство над полуостровом в XV—XVIII веках. Для контроля над полуостровом, кроме города Триполица в центре полуострова, были размещены гарнизоны в прибрежных венецианских крепостях. Город Триполица стал резиденцией правителя (вали) Пелопоннеса. Правителем на момент описываемых событий с ноября 1820 года был Хуршит-паша, албанец по происхождению.

Начало Греческой Революции 1821 год

5 января 1821 года, по приказу султана, Хуршит с 5-ю тысячами солдат из гарнизона Триполицы направляется к городу Янина в Эпире, чтобы возглавить султанские войска, ведущие осаду сепаратиста Али-паши Тепеленского, так же, как и Хуршит, албанца.

Это оказалось как ничто другое на руку планам греческого тайного общества Филики Этерия, которое приняло решение начать восстание в 1821 году. Отряды этеристов под командованием Александра Ипсиланти начали 21 февраля военные действия в придунайских княжествах. 14 марта российский император отрекается от Ипсиланти. 23 марта Григорий V (Патриарх Константинопольский) предаёт Ипсиланти анафеме, что не помешало однако туркам казнить его, положив начало волне погромов и резни греков по всей Османской империи. Война в княжествах идёт к поражению.

Действия Порты

С началом военных действий в придунайских княжествах и получив информацию о готовящемся восстании на Пелопоннесе, Порта дала приказ Хуршиту вернуть в Триполицу от 3-х до 5-ти тыс. солдат. Одновременно турки готовят подкрепления в Малой Азии для высадки на Пелопоннес.

Турецкие власти собрали в Триполице всю церковную и экономическую верхушку Пелопоннеса и заточили её в подземелье в качестве заложников. Большинство из заложников прибыли в Триполицу добровольно, в знак своей лояльности оттоманам. Но турки не осознавали, что руководство восстания не находится в руках заложников.

Мессения

23 марта, в день, когда патриарх предал анафеме Ипсиланти и революцию, греческие повстанцы, в основном маниоты вошли без боя в столицу Мессении, город Каламата. Возглавляли их Петрос Мавромихали (Петробей), Теодорос Колокотронис. Был образован Сенат Мессении во главе с Мавромихалисом. От имени Сената Мавромихалис обратился к христианским правительствам с заявлением, что греки отныне снова свободны и предпочтут смерть, если им будут навязывать турецкое ярмо.

Следует отметить, не умаляя патриотизма военачальников, что каждый из них в отдельности будь он клефт, землевладелец, священник, капитан-судовладелец, доброволец из греческой диаспоры, часто преследовал свои местнические цели, личные амбиции и интересы. Следствием этого было отсутствие таких понятий, как субординация и дисциплина.

В особенности это проявилось в первые хаотичные месяцы войны. Колокотронис считал, что нужно прежде всего брать Триполицу и Аркадию, расположенные в центре полуострова. Для Мавромихалиса приоритетом были «свои» области: Лакония и Мессения. Реальная сила была в руках Мавромихалиса. Заявив, что он в любом случае пойдёт организовывать кольцо вокруг Триполицы, в ночь с 23 на 24 марта Колокотронис со своими 30-ю бойцами и приданным ему в последний момент отрядом маниотов в 270 бойцов направился в Аркадию..

Восстает Аркадия

По пути к Триполице к Колокотронису присоединяются аркадийцы. 27 марта Колокотронис, заняв теснину Ай Танасис, останавливает турецкую колонну, направляющуюся в Триполицу, в составе которой были 1500 вооруженных местных мусульман из местечка Фанари, их семьи и 3 тыс. вьючных животных. После 6-часового боя и по мере истощения боеприпасов, ряды повстанцев тают. Колокотронис, оставшись только с 20-ю бойцами, занял мост на реке Алфей. Турки были готовы смять защитников моста, когда подоспевший Плапутас, Димитрис вынудил турок перейти реку вброд. При переправе погибло около 500 человек — мужчин, женщин, детей. Остальные турки заперлись в крепости Каритена. Собравшиеся вокруг крепости жители окрестных сёл не выполняли команды Колокотрони, ожидавшего действий турок из Триполицы.

31 марта турки выступили из Триполицы и сожгли село Салеси. Лагерь повстанцев разбежался так же быстро, как и был собран. Колокотронис остался «один со своим конём» заново организовывать лагеря-осаду Триполицы. С большими усилиями ему удаётся организовать 6 лагерей вокруг Триполицы.

10 апреля турки атакуют лагерь в Влахокерасия. Его защищают 200 бойцов из Мистра и Спарты под командованием старика А. Николопулоса и 300 маниотов. Маниоты отступили, Николопулос погиб, но его отряд удержал позиции.

Левиди

Левиди, село в шести часах хода от Триполицы, удерживали повстанцы из Калаврита. В ночь с 13 на 14 апреля 2 тыс. турецких пехотинцев и кавалерия атаковали их. Повстанцы отступают. Когда Стрифтопулос, старый учитель из Триполи, обращается к ним («братья, умрем здесь за Веру и Родину, это позор — отступать») из 500 повстанцев только 70 остались с учителем. Осаждённый в одном из домов турками, Стрифтопулос сражён пулей, адъютант накрывает его буркой, обращаясь к остальным: «старик прилёг отдохнуть, продолжайте бой». Подошедший на выручку Плапутас вынудил турок отступить, оставив на поле боя погибшими 300 своих солдат.

Валтеци-I

Самый крупный лагерь, который сумел организовать Колокотронис, находился в Валтеци и насчитывал 2 тыс. повстанцев. 24 апреля 7 тыс. турок выступили из Триполицы, направляясь для видимости к Вервене, но неожиданно развернулись к Валтеци. Началась паника. Турки вошли в село и сожгли его. Подоспевшие из других лагерей, Плапутас и Никитарас вынудили турок отступить. Но картина порезанных на куски жителей Валтеци привела к тому, что большинство повстанцев этого лагеря разбежалось по своим сёлам.

Мустафа-бей

Идущий от Хуршита с подмогой в 4 тыс. албанцев Мустафа вошёл в Патры 15 апреля. После чего он сжёг Эгион, направился к Коринфу, снял осаду с крепости Акрокоринф и 23 апреля вошёл в Коринф. Затем Мустафа направился к городу Нафплион, который осаждали повстанцы региона Аргос. С моря Нафплион блокировали корабли острова Спеце под командованием адмиральши Ласкарина Бубулина. С приближением Мустафы повстанцы под командованием сына Бубулины, капитана Яннузос, опытного моряка, но без опыта военных действий на суше, заняли позиции за противопаводковой стенкой речки Ксириас. Пехота Мустафы атаковала позиции повстанцев, а кавалерия вышла им в тыл с двух флангов.

Все бойцы Яннузоса погибли. Сам Яннузос, оставшись без боеприпасов, сражался, держа в одной руке свой морской нож и другой бил прикладом ружья. Сбросив с коня знатного албанца Вели-бея, Яннузос убил его ударом приклада, после чего был сам убит выстрелом другого албанца.

Аргосцы подписали бумаги повиновения османам. Никитарас, попытавшийся остановить Мустафу с 300-ми повстанцами, в конечном итоге остался с 70-ю и оставил дорогу на Триполицу открытой. 6 мая Мустафа с 3,5 тыс. албанцев вошёл в Триполицу.

Греческий флот

Первая часть турецкого плана по оказанию помощи Триполице увенчалась успехом, но основная переброска подкреплений морем из Малой Азии не состоялась. Все прибрежные крепости были осаждены, и, самое главное, у повстанцев появился флот.

Из греческих островов первым восстал Спеце. Его корабли блокировали крепости Нафплион, Монемвасия и Ньокастро.

Одновременно флотилия в 7 кораблей специотов под командованием капитанов Г. Цупас и Н. Рафтис 11 апреля атаковала в гавани острова Милос 26-типушечный корвет, 16-типушечный бриг и транспорт с войсками. С первым выстрелом бриг и транспорт сдались, корвет попытался уйти, но был настигнут бригом «Перикл» и взят на абордаж, сначала только 26 специотами, а затем подоспевшим вторым кораблём. Все 90 османских моряков были вырезаны.

Капитан Цупас атаковал затем транспорты в заливе Адрамитион (Эдремит) и 17 апреля прошёл с гордостью возле острова Идра, буксируя 13 вражеских транспортов.

Капитаны Я. Букурас и Д. Склиас потопили 2 транспорта у острова Иос и бриг у острова Самос.

10 апреля восстал остров Псара, а уже 20 апреля псариоты захватили транспорт с 200 солдатами на борту. Флотилия псариотов направилась к малоазийским берегам и атаковала 5 транспортов с войсками — 1 был потоплен, 4 захвачены.

Потопив 27 мая турецкий фрегат у острова Лесбос, Димитриос Папаниколис положил начало эпопее греческих брандеров.

Переброска войск морем не состоялась. Осада Триполицы и прибрежных крепостей продолжалась.

Валтеци-II

12 мая, получив подкрепление Мустафы-бея, 12 тысяч турок с артиллерией выступили против лагеря в Валтеци. 3 тысячи местных мусульман под командованием Руби-паши, заняли позицию за Валтеци, 2 тысячи расположились на склоне Арахамитес. Конница расположилась у Франговрисо, чтобы помешать греческим подкреплениям из Вервена. 4-я колонна выстроилась перед позициями старика Митропетроваса. 5-я турецкая колонна, с артиллерией, направилась на юго-запад. Валтеци был окружен со всех сторон.

Командир маниотов Кирьякулис Мавромихалис, видя число турок, воскликнул: «мы пропали», но убедившись в том, что окружен, он же воскликнул: «мы спасены». Оставалось или победить или погибнуть.

Вскоре из других греческих лагерей к Валтеци подошли Колокотронис с 700 бойцами и Плапутас с 800. Руби-паша сам оказался меж двух огней. В сражении с местными мусульманами Руби-паши отличилась 40-летняя маниотка Ставриана Лакена. Но основной удар турок пришёлся на позиции Митропетроваса. 76-летний командир, сражаясь и командуя весь день стоя и не пытаясь укрыться, сумел удержать свои позиции. К полуночи сражение стихло, но с рассветом разразилось с новой силой. Руби-паша, зажатый с двух сторон, дал дымовой сигнал своим, что вынужден отступить. Видя этот сигнал, Колокотронис отдаёт приказ о всеобщей атаке. Турки в беспорядке бегут к Триполицу, потеряв 500 человек убитыми и 700 ранеными.

Долиана и Вервена

Потерпев поражение при Валтеци, турки по-прежнему осознавали, что им следует прорвать кольцо блокады, иначе Триполица обречена. Они приняли решение атаковать самый слабый и самый отдалённый греческий лагерь — Вервена.

Перед рассветом 18 мая 6 тысяч турок выступили из Триполицы на Вервену. В это время из близлежащего села Долиана вышел Никитарас с приказом от Колокотрониса направиться к Нафплиону и оказать помощь в его повторной осаде. Увидев турок, Никитарас со своими 300-ми бойцами вернулся в Долиану и организовал оборону в самой деревне.

Другая турецкая колонна направилась к Вервене. Здесь греками командовал епископ Феодорит Вресфенийский. Турки атаковали Вервену и водрузили знамёна в центре деревни. Дабы ослабить психологическое давление на повстанцев, 2 маниота подобрались и вырезали турецких знаменосцев. Греки перешли в атаку. Уходя из Вервены, турки подошли к Долиане, но здесь их атаковали бойцы Никитараса, который лично зарубил своим ятаганом дюжину турок, получив с этого дня зловещий эпитет Туркофагос (греч. Τουρκοφαγος — Туркоед). С этого момента осаждённые в Триполице турки перешли к обороне.

21 мая Колокотронис и Трупакис, с его 250-ми маниотами, организовывают лагерь в Заракова, в часе хода от Триполицы. Их примеру следуют и другие военачальники. 10 тысяч повстанцев блокировали 12 тысяч вооружённых турок и примерно столько же гражданского населения в Триполице.

Сдача Монемвасии и крепостей Пилоса

27 июля истощённый турецкий гарнизон Монемвасии согласовал условия своей сдачи. Туркам была предоставлена возможность погрузиться на транспорты и направиться в Кушадасы, где они и высадились.

Резонанс сдачи Монемвасии был огромен: это была первая большая крепость, захваченная повстанцами. Аналогичная участь вырисовывалась и для других осаждённых крепостей. 7 августа в Пилосе сдалась крепость Ньокастро, а через 3 дня крепость Пальокастро.

Последняя вылазка

В ночь с 9 на 10 августа 3 тысячи турок безуспешно попытались атаковать села Лука и Нестана, для обеспечения провиантом. Осаждённые вернулись в Триполицу без провианта, потеряв 400 человек убитыми и ранеными.

За стенами

Положение осаждённых ухудшалось изо дня в день. К голоду прибавился ещё и тиф. У местных мусульман ещё была кое-какая пища в подвалах. Пришлые голодали. Осаждённые разделились на 3 лагеря: местные мусульмане хотели спасти не только свои жизни, но и имущество и были готовы к переговорам и сдаче; собственно турки из османских солдат и служащих считали, что у них нет другого выхода, как прорываться к Нафплиону; албанцы были готовы, заручившись греческим словом, выйти из-за стен и вернуться на родину. Боясь гнева султана, сторонники переговоров организовали 6 сентября якобы стихийную демонстрацию населения. Под «давлением» демонстрантов осаждённые начали переговоры. Одновременно турки подняли из подземелья оставшихся в живых греческих заложников, многие из которых были уже при смерти.

Переговоры

13 сентября палатка переговоров была установлена перед стенами. Но перед этим, как только ворота были открыты, из них выбежало около тысячи женщин и детей из пришлых (нетриполийских) мусульман. Греки открыли пальбу, гоня их к стенам, турки открыли пальбу, отгоняя их от стен.

Этот трагический эпизод продолжался, пока греческие военачальники не сжалились над ними и не пропустили их через свои позиции. Переговоры начались в 10 утра и продолжились на следующий день. Согласно протоколам переговоров турки ставили условие ухода при оружии и со всем имуществом, а также оплаты греками фрахта кораблей для перевозки турок в Малую Азию. Колокотронис заявил, что они не выйдут из города, не сдав оружия. Турки обещали дать ответ в ближайшее время.

Между тем через английского консула на острове Закинф турки получили информацию о турецкой высадке в Патрах и стали тянуть с ответом. Но албанцы не желали более ждать. 18 сентября командир албанцев Элмаз-бей обменялся с Колокотронисом словом «беса», которое и для грека и для албанца имело больший вес против любого сургуча. Греки обязались отпустить албанцев на родину, а албанцы обязались не воевать более против греков. Для большей успокоения албанцев Колокотронис дал им в заложники своего родственника.

Узнав о сепаратном мире албанцев, население Триполицы стало требовать того же. 20 сентября 4 тысячи женщин и детей выбежали из стен, но на этот раз греки выстрелами загнали их назад, чтобы отнять у осаждённых надежду продержаться дольше.

Взятие города

23 сентября турки назначили большой сбор в центре города. Именно в этот день Манолис Дуниас и его 50 товарищей по собственной инициативе и при помощи уловки открывают Нафплионские ворота, разворачивают орудия и начинают пальбу по дворцу. Начинается паника. Турки начинают метаться кто куда. Лишь албанцы, получившие «бесу» Колокотрониса, стоят компактной группой. Колокотронис посылает Плапутаса и тот выводит албанцев из города. Кто-то из греков провоцирует избиение албанцев, но Колокотронис встает перед ними: «только через мой труп». 2 тысячи албанцев в сопровождении Плапутаса дошли до Коринфского залива, переправились и отправились на свою родину.

Резня

3-дневная резня вооружённых и невооружённых мусульман, включая женщин и детей, в Триполице — неоспоримый исторический факт и, главное, подтверждается участниками осады. Следует отметить что Триполица была огромной Пелопоннеской Бастилией — символом османского гнёта. Здесь скопились также сотни известных своими предыдущими зверствами турок (а также и их семьи). В резне в Триполице было всё: и накопившаяся за несколько веков ненависть к своим угнетателям, и месть за убитых и поруганных членов своих семей, и грабёж и мародёрство обнищавшими крестьянами своих бывших господ.

Колокотронис пишет: «мой конь от стен до дворца не ступил на (голую) землю».

Французский полковник Бутье, участник взятия Триполицы, пишет: «этот город остался в моей памяти покрытый кровавым покрывалом».

Трикупис пишет, что «греки в один день решили отомстить за зверства 4 веков»..

Оценки разнятся: Филимонас пишет, что убитых было 10 тысяч и 8 тысяч было пленённых.. Есть оценки и в 20 тысяч убитых турок. Своих пленённых господ крестьяне в дальнейшем заставили работать на них. Но пленённые турки стали разносчиками тифа и Пелопоннес потерял от тифа больше жизней, нежели от военных действий первых месяцев войны).

Как это часто случается, больше всех пострадали беднейшие слои: гарем Хуршита и большинство знатных беев с семьями не пострадали. Их оставили для выкупа греческих заложников и пленных. Ножа избежали христиане (слуги, конюхи и др.), такие как Христос Дагович, который из выживших болгар и сербов организовал отряд конницы и дослужился до генерала греческой армии. Али-ага, за которым местные греки закрепили прозвище Топор, знал, что ему не будет пощады и оборонялся в своем доме до конца, пока его не сожгли вместе с домом.

После 3 дней резни, было собрано 12 тысяч ружей, что даёт ориентировочную оценку числу перебитых вооружённых турок. Колокотронис дал приказ срубить вековой платан в центре города, на ветках которого были повешены сотни греков, включая его предков и членов его семьи.

Значение

Греческие крестьяне, взявшие Триполицу, не увенчали себя лаврами гуманизма. Было бы трудно ожидать от них гуманизма после векового угнетения и зверств. Но после взятия Триполицы почти весь Пелопоннес был свободен и стал ядром возрождающегося греческого государства. Турки удерживали только крепости Метони, Корони, Патры и (ненадолго) Навплион. Трофейное оружие, собранное в Триполице, значительно пополнило арсенал повстанцев в ожидании будущих боёв.

Отрывок, характеризующий Осада Триполицы

– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско цнаймской дороги на венско цнаймскую. Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат, встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при нем генерал адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно движение обозов всей армии по кремско цнаймской дороге. Измученный, голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25 верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 a huit heures du matin.
«II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon mecontentement. Vous ne commandez que mon avant garde et vous n'avez pas le droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit d'une campagne. Rompez l'armistice sur le champ et Mariechez a l'ennemi. Vous lui ferez declarer,que le general qui a signe cette capitulation, n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui ait ce droit.
«Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, detruisez l'armee russe… vous etes en position de prendre son bagage et son artiller.
«L'aide de camp de l'Empereur de Russie est un… Les officiers ne sont rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui ci n'en avait point… Les Autrichiens se sont laisse jouer pour le passage du pont de Vienne, vous vous laissez jouer par un aide de camp de l'Empereur. Napoleon».
[Принцу Мюрату. Шенбрюнн, 25 брюмера 1805 г. 8 часов утра.
Я не могу найти слов чтоб выразить вам мое неудовольствие. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора.
Впрочем, если российский император согласится на упомянутое условие, я тоже соглашусь; но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте русскую армию… Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.
Генерал адъютант российского императора обманщик… Офицеры ничего не значат, когда не имеют власти полномочия; он также не имеет его… Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя обмануть адъютантам императора.
Наполеон.]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4.000 ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему.


В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».
– Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, – сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.
«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», подумал Багратион. Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по французски, вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
– Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, – сказал штаб офицер, указывая на этих людей. – Распускают командиры. А вот здесь, – он указал на раскинутую палатку маркитанта, – собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.
– Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, – сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.
– Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба соли.
Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и ели.
– Ну, что ж это, господа, – сказал штаб офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. – Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс капитан, – обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
– Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? – продолжал штаб офицер, – вам бы, кажется, как артиллеристу надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, – прибавил он начальнически.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб офицера.
– Солдаты говорят: разумшись ловчее, – сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился.
– Извольте отправляться, – сказал штаб офицер, стараясь удержать серьезность.
Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное.
Штаб офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.
Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько баталионов солдат в одних рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих укреплениях; из за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.
– Voila l'agrement des camps, monsieur le prince, [Вот удовольствие лагеря, князь,] – сказал дежурный штаб офицер.
Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.
– Вот тут наша батарея стоит, – сказал штаб офицер, указывая на самый высокий пункт, – того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда всё видно: поедемте, князь.
– Покорно благодарю, я теперь один проеду, – сказал князь Андрей, желая избавиться от штаб офицера, – не беспокойтесь, пожалуйста.
Штаб офицер отстал, и князь Андрей поехал один.
Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и страх чего то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд, стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку; рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана. В другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты, толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица были такие спокойные, как будто всё происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцоватых людей, занятых теми же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от других балагана полкового командира, наехал на фронт взвода гренадер, перед которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине. Наказываемый неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и не обращая внимания на крик, говорил:
– Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это мерзавец. Еще, еще!
И всё слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный крик.
– Еще, еще, – приговаривал майор.
Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице, отошел от наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта.
Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту. Цепь наша и неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от друга, но в средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собой. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей.
С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди, показывающие что нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей остановился рассматривать французов.
– Глянь ка, глянь, – говорил один солдат товарищу, указывая на русского мушкатера солдата, который с офицером подошел к цепи и что то часто и горячо говорил с французским гренадером. – Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз то за ним не поспевает. Ну ка ты, Сидоров!
– Погоди, послушай. Ишь, ловко! – отвечал Сидоров, считавшийся мастером говорить по французски.
Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов, вместе с своим ротным, пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.
– Ну, еще, еще! – подстрекал ротный командир, нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. – Пожалуйста, почаще. Что он?
Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании. Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били французов.
– Здесь велят прогнать вас и прогоним, – говорил Долохов.
– Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, – сказал гренадер француз.
Зрители и слушатели французы засмеялись.
– Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera danser [вас заставят плясать]), – сказал Долохов.
– Qu'est ce qu'il chante? [Что он там поет?] – сказал один француз.
– De l'histoire ancienne, [Древняя история,] – сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. – L'Empereur va lui faire voir a votre Souvara, comme aux autres… [Император покажет вашему Сувара, как и другим…]
– Бонапарте… – начал было Долохов, но француз перебил его.
– Нет Бонапарте. Есть император! Sacre nom… [Чорт возьми…] – сердито крикнул он.
– Чорт его дери вашего императора!
И Долохов по русски, грубо, по солдатски обругался и, вскинув ружье, отошел прочь.
– Пойдемте, Иван Лукич, – сказал он ротному.
– Вот так по хранцузски, – заговорили солдаты в цепи. – Ну ка ты, Сидоров!
Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать непонятные слова:
– Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, – лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему голосу.
– Го, го, го! ха ха, ха, ха! Ух! Ух! – раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам.
Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки.


Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, князь Андрей поднялся на ту батарею, с которой, по словам штаб офицера, всё поле было видно. Здесь он слез с лошади и остановился у крайнего из четырех снятых с передков орудий. Впереди орудий ходил часовой артиллерист, вытянувшийся было перед офицером, но по сделанному ему знаку возобновивший свое равномерное, скучливое хождение. Сзади орудий стояли передки, еще сзади коновязь и костры артиллеристов. Налево, недалеко от крайнего орудия, был новый плетеный шалашик, из которого слышались оживленные офицерские голоса.
Действительно, с батареи открывался вид почти всего расположения русских войск и большей части неприятеля. Прямо против батареи, на горизонте противоположного бугра, виднелась деревня Шенграбен; левее и правее можно было различить в трех местах, среди дыма их костров, массы французских войск, которых, очевидно, большая часть находилась в самой деревне и за горою. Левее деревни, в дыму, казалось что то похожее на батарею, но простым глазом нельзя было рассмотреть хорошенько. Правый фланг наш располагался на довольно крутом возвышении, которое господствовало над позицией французов. По нем расположена была наша пехота, и на самом краю видны были драгуны. В центре, где и находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию князь Андрей, был самый отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему нас от Шенграбена. Налево войска наши примыкали к лесу, где дымились костры нашей, рубившей дрова, пехоты. Линия французов была шире нашей, и ясно было, что французы легко могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был крутой и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и коннице. Князь Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для себя план расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки, намереваясь сообщить их Багратиону. Он предполагал, во первых, сосредоточить всю артиллерию в центре и, во вторых, кавалерию перевести назад, на ту сторону оврага. Князь Андрей, постоянно находясь при главнокомандующем, следя за движениями масс и общими распоряжениями и постоянно занимаясь историческими описаниями сражений, и в этом предстоящем деле невольно соображал будущий ход военных действий только в общих чертах. Ему представлялись лишь следующего рода крупные случайности: «Ежели неприятель поведет атаку на правый фланг, – говорил он сам себе, – Киевский гренадерский и Подольский егерский должны будут удерживать свою позицию до тех пор, пока резервы центра не подойдут к ним. В этом случае драгуны могут ударить во фланг и опрокинуть их. В случае же атаки на центр, мы выставляем на этом возвышении центральную батарею и под ее прикрытием стягиваем левый фланг и отступаем до оврага эшелонами», рассуждал он сам с собою…