Осада Феллина (1602)
| Осада Феллина польск. Oblężenie Fellina | |||
| Основной конфликт: Польско-шведская война 1600—1611 годов. | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
победа польско-литовской армии | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Осада Феллина (25 марта — 17 мая 1602) — эпизод польско-шведской войны 1600—1611 годов.
Предыстория
Командовавший силами Речи Посполитой в Задвинском герцогстве гетман великий коронный Ян Замойский решил возобновить боевые действия ранней весной, а в качестве первой цели для своих войск (5000 солдат) выбрал Феллинский замок.
Ход боевых действий
25 марта к крепости, против которой стояли 800 солдат Замойского, прибыл авангард коронных войск под командованием гетмана польного коронного Станислава Жолкевского. На следующий день подошла основная армия, однако до подхода 19 апреля осадной артиллерии войска осуществляли лишь блокаду крепости.
После пробития артиллерией брешей в стенах 4 мая польские войска начали штурм крепости. Вскоре пехота и запорожские казаки заняли город, а шведы укрылись в цитадели, где продолжили оборону.
Штурм цитадели, предпринятый 16 мая, привёл к большим потерям с польской стороны (в частности, погиб фельдмаршал Юрген фон Фаренсбах). Последующие штурмы также были отбиты, и на следующий день Замойский, прекратив тратить войска, предложил защитникам капитулировать. Предложение было принято.
Итоги и последствия
Оставив в крепости гарнизон, Замойский с остатками армии (уже всего 2000 человек) выступил к Вейсенштейну.
Напишите отзыв о статье "Осада Феллина (1602)"
Отрывок, характеризующий Осада Феллина (1602)
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
