Осада Фив
| Осада Фив (335 до н. э.) | |||
| Основной конфликт: Войны Александра Македонского, | |||
 Избиение жителей. Рисунок с вазы V в. до н. э. | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
победа Македонии, разрушение Фив | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Оса́да Фив (сентябрь, 335 до н. э.) — штурм и разрушение Александром Македонским Фив, одного из самых сильных на то время городов-государств в Греции.
Предыстория
Фивы находились если не географически, то стратегически в центре Греции. С севера Фермопильский проход, так называемые ворота в Грецию, отделял владения Фив от равнин Фессалии. К западу от Фив проживали воинственные этолийцы и другие горные греческие племена. К юго-востоку Фивы граничили с землей Аттики, владениями Афин, а с юго-запада начинался перешеек на полуостров Пелопоннес, заселенный многими известными городами, из которых самым известным являлась Спарта. Кто контролировал Фивы, мог контролировать всю Грецию. Потому отец Александра, царь Филипп II, постарался ослабить сильный город. После победы в сражении при Херонее в 338 до н. э. много фивян было изгнано, а в Кадмею, крепость на южной окраине Фив, Филипп ввел македонский гарнизон.
Когда в Греции распространился слух, будто Александр погиб где-то в варварских землях Иллирии, в Фивы вернулось немало изгнанников. Они нашли много сочувствующих, и восстание вспыхнуло. Фивяне убили двух македонских военачальников из гарнизона в Кадмее, саму крепость блокировали, окружив двойным частоколом и рвом. Собрание Фив обратилось ко всем грекам с призывом о помощи. Восставшие нашли сочувствие и понимание, но не реальную помощь воинами. Греки, среди которых единства не наблюдалось даже при вторжении персов, предпочитали выжидать. Только Афины по настоянию Демосфена послали оружие в Фивы.
Узнав о событиях в Греции, Александр совершил из Фракии стремительный марш всем войском прежде, чем кто-либо оказал поддержку восставшему городу. Через 2 недели он встал лагерем под Фивами.
Осада и штурм
Согласно Диодору Александр располагал 30 тысячами пехоты и 3 тысячами конных[1]. К нему присоединились беотийцы, жители населенных пунктов вокруг Фив, для которых Фивы в результате междоусобных войн превратились в заклятых врагов. Фивы могли выставить около 7 тысяч гоплитов и до тысячи конных[2]. В любом случае численность войска Александра приближалась к численности всех жителей города, включая женщин, стариков и детей.
Вопреки обычной стремительности, в этот раз Александр не торопился, ожидая добровольной сдачи города, так как перед походом в Персию он желал оставить в тылу союзную македонянам Грецию. Он лишь предложил фиванцам выдать двух главных зачинщиков. Однако жители Фив, памятуя о былой славе, решили сопротивляться и первыми напали на македонян, которые легко отразили вылазку. Лагерь Александра находился с южной стороны города возле осажденной фиванцами крепости Кадмеи. Судя по описанию боя, Фивы были обнесены невысокой стеной, на которую поставили вольноотпущенных рабов и прочих неграждан города. Воинские отряды Фив размещались за пределами стен под охраной лёгких полевых укреплений — двойного палисада.
По Диодору Александр подготовился к штурму за три дня, что после 2-недельного марш-броска из Фракии выглядит сомнительным. По словам Арриана штурм города начался спонтанно, без приказа Александра. Солдаты из фаланги Пердикки ворвались за палисад с южной стороны города, фиванцы от неожиданности отступили. Тогда Александр послал всю армию на подмогу полку Пердикке, который сам был тяжело ранен и унесен с поля боя. Сражение было долгим и упорным, македонская фаланга давила своей численностью и опытом, фиванцы превосходили в индивидуальной подготовке бойцов.
Александр ввел в дело свежие подкрепления, сменяя уставших солдат. Фиванцы бросились под защиту стен, однако в давке и суматохе они не успели закрыть ворота, и преследовавшие их македоняне проникли в Фивы. По словам Диодора в столпотворении у ворот фиванская конница задавила немало своих пехотинцев. Так как фиванские отряды располагались за пределами города, а на стенах оставались небоеспособные люди, то македоняне без труда преодолевали стены. Из Кадмеи ворвался на улицы Фив македонский гарнизон, организованное сопротивление жителей было сломлено. Кто-то продолжал отчаянно биться, стараясь подороже отдать жизнь, но многие фиванцы стали спасаться бегством из города:
«И тогда началось беспорядочное избиение уже не защищавшихся фиванцев, причем гнева были полны не так македонцы, как фокейцы, латейцы и прочие беотийцы; одних застигали в домах, — некоторые пытались сопротивляться, другие молили о пощаде, припав к жертвенникам, — но жалости не было ни к женщинам, ни к детям»[3]
Итоги осады
Диодор привел цифры: 6 тысяч фиванцев погибло, 30 тысяч было захвачено в плен[4]. Об ожесточенности сопротивления фиванцев в день штурма свидетельствует количество погибших македонян: 500 человек. Даже во время семимесячной осады неприступного Тира погибло меньше македонских солдат.
Принимавшие участие в этом деле союзники из Беотии, которым Александр поручил распорядиться судьбой Фив, решили поставить в Кадмее гарнизон, город же срыть до основания, а землю, кроме священной, разделить между союзниками; детей, женщин и фиванцев, оставшихся в живых, кроме жрецов, жриц, друзей Филиппа и Александра и македонских проксенов, продать в рабство. Сверх того союзники постановили восстановить Орхомен и Платеи и обвести их стенами. Согласно Юстину, фиванцев покупали их старые враги, выплачивая тем выше цену, чем сильнее была их ненависть к бывшим обидчикам. От продажи в рабство фиванцев Александр выручил 440 талантов, то есть цена головы составляла в среднем 88 драхм, что в 2 раза меньше средней цены на раба в Элладе. По другим сведениям эта сумма являлась всей добычей, захваченной в Фивах[5].
Греческие города, прежде рукоплескавшие антимакедонским ораторам, теперь униженно клялись в верности Александру. Он потребовал от Афин выдать восемь главных противников македонцев, но в результате переговоров сошлись на том, чтобы Афины изгнали неугодных македонянам военачальников. Александр не стал карать своих противников в Элладе и, удовлетворившись разрушением Фив, удалился в Македонию. Он готовился к великому походу в Азию.
Напишите отзыв о статье "Осада Фив"
Примечания
Литература
- Диодор (17.8-14); Арриан (1.7-10); Плутарх («Александр», 11-13; «Демосфен», 23); Юстин (11.3-4)
- [militera.lib.ru/h/arrian/index.html Арриан], Поход Александра, — М.: МИФ, 1993
- [perseus.mpiwg-berlin.mpg.de/cgi-bin/ptext?doc=Perseus%3Atext%3A1999.01.0084&query=book%3D%2310 Diodorus Siculus], Book XVII, с сайта проекта Perseus
| ||||||||||
Отрывок, характеризующий Осада Фив
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.
Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
