Освобождение (журнал)

Освобождение
Первый лист «Освобождения» от 25 января 1905 года, сообщавшего о начале русской революции
Периодичность:	два раза в месяц
Язык:	русский
Адрес редакции:	Штутгарт, Париж
Главный редактор:	Пётр Струве
Издатель:	Дмитрий Жуковский
Страна:	Российская империя Российская империя
Дата основания:	1902
Тираж:	от 3000 до 10000 экз.

К:Печатные издания, возникшие в 1902 году

«Освобожде́ние» (1902—1905) — журнал, основанный Петром Бернгардовичем Струве в 1902 году после его эмиграции за границу. Выходил в свет довольно регулярно, примерно два раза в месяц и принадлежал к числу наиболее распространенных и наиболее влиятельных нелегальных русских журналов. Всего вышло 79 номеров журнала.

История возникновения журнала

В начале 1901 года за участие в демонстрации около Казанского собора против отдачи в солдаты политизированных студентов учёный, бывший участник социал-демократического движения, имевший опыт редактирования журналов, Пётр Струве оказался отправленным в ссылку на два года. Он выбрал Тверь, тогдашняя административная практика позволяла это сделать. Ему нужна была атмосфера самого передового земства. Там он не оставлял своих стремлений на объединение всех противников самодержавия. Неожиданно летом к нему приехал друг и горячий поклонник, богатый помещик, земец и издатель Д. Е. Жуковский. Именно его деньги давали часть поддержки газете «Искра» и должны были пойти на журнал «Современное обозрение» (совместный проект Струве и группы «Искры», который был подготовлен в январе до его ареста). На этот раз визит содержал предложение о запуске журнала за границей с одним условием: оно должно быть избавлено от влияния социалистов. Устанавливалась свобода редакторской политики, сказанное подкреплялось 30 тыс. руб. золотом. Теперь нужно было выбираться из ссылки, и Струве подал документы на выезд за границу. Будущее сулило очень и очень долгую эмиграцию: такова была повсеместная уверенность в незыблемости режима.

Чтобы не терять времени, Струве привлёк к делу своего бывшего сотрудника по журналу «Начало» В. Я. Богучарского, разделявшего его ревизионистские взгляды на марксизм. В следующие полгода он исколесил центр и юг России, устанавливая контакты с сочувствующими делу освобождения страны от авторитарного режима интеллектуалами, виделся в Крыму с А. М. Горьким и А. П. Чеховым, причём последний обещал своё сотрудничество.

К концу 1901 года с помощью своих влиятельных друзей-земцев Струве удалось уехать за границу. Оттуда полетели письма к группам и либералов, и социалистов, и беспартийных, и этнических меньшинств с призывами поддержать его планы. С самого начала Струве обратился к своим прежним друзьям — социал-демократам. 30 декабря 1901 года он написал П. Б. Аксельроду:

Хотя я и разошёлся во взглядах с Вами и Вашими ближайшими сотоварищами по делу, тем не менее у меня по отношению к Вам сохранились самые лучшие чувства.

—

В начале нового 1902 года Струве приехал в Мюнхен, чтобы наладить контакты с редакторами «Искры». В. И. Ленин наотрез отказался от этой встречи. Переговоры же с эсерами прошли успешно. Последние не видели в либералах соперников и продемонстрировали явное стремление к сотрудничеству в борьбе с самодержавием. Что касается национальных меньшинств, то Струве удалось наладить рабочие отношения с финской оппозицией.

До февраля 1902 года Струве и Богучарский представляли сами себя. Новый этап ознаменовался встречей в Москве Богучарского, Жуковского и их товарищей с представителями конституционного крыла земцев, возглавляемого И. И. Петрункевичем, намеревавшихся выпускать своё свободное, заграничное издание. Дальше непосредственно со Струве в основном вёл переговоры его знакомый Д. И. Шаховской, имеющий большой опыт издательского дела. В двадцатых числах мая в Гайсбург, пригород Штутгарта, где расположил редакцию Струве, прибыла делегация земцев. Ими было поддержано название журнала, данное принимающей стороной, выражено согласие о полной независимости редактора и взято на себя бремя финансирования. Для задуманного дела Гайсбург был выбран неслучайно. Несколько сот его жителей придерживалось социал-демократических убеждений, и сохранить анонимность сотрудникам имперской полиции было весьма проблематично. Шаховской и Н. Н. Львов привезли с собой программную статью, написанную П. Н. Милюковым и одобренную на московской встрече конституционалистов. Она включала в себя положения, которые в 1905 году вошли в Манифест 17 октября: о гарантии гражданских свобод, о равенстве перед законом и создании демократического парламента, контролирующего работу министров кабинета и бюджет.

Первые два года издания журнала (1902—1903)

Сам Струве полностью одобрял положения этой программы, о чём он написал 1 июля 1902 года в первом номере «Освобождения», представляя её на страницах журнала. Тем не менее он наотрез отказался принять её в качестве идеологической платформы издания. В 1902 году Струве считал, что дело русской свободы нуждается в поддержке земств — единственного средоточия легальной оппозиционной активности в стране. Однако большинство земцев в тот период было настроено антиконституционалистски, следовательно, отождествление «Освобождения» со сторонниками конституции могло отвратить от него земское движение. Поэтому параллельно в первом номере Струве напечатал политическое заявление земцев, выражающее более консервативные взгляды. Струве верил, что сама жизнь заставит земское большинство стать левее, а социал-демократов Ленина и Плеханова переместит на более правые позиции.

Однако не произошло ни первого, ни второго. Глава консервативного крыла земцев, председатель московской губернской управы Д. Н. Шипов был попросту обманут министром внутренних дел В. К. Плеве с помощью пустого обещания допустить земцев к управлению государством в обмен на отказ от политической деятельности. Доктринёры же от социал-демократии считали, что история уготовила им роль гегемона в будущих политических событиях.

Поначалу состав редакции состоял из четы Струве и молодого радикала Р. Д. Стрельцова, исполнявшего обязанности технического секретаря. Летом 1903 года её состав пополнился Ю. Г. Топорковой, которая с помощью сторонников журнала совершила побег из вологодской ссылки. На неё легли обязанности секретаря редакции. О самом редакторе журналистка А. В. Тыркова, жившая долгое время вынужденной эмиграции рядом и сотрудничавшая с журналом, вспоминала:

У него была отличная память, в особенности книжная. Он запоминал факты, аргументы, цифры, подробности полемики, мысли, мог цитировать целые страницы. Все это не лежало сырым грузом, а непрерывно перерабатывалось в его ёмкой мозговой лаборатории. … для Струве не было ничего раз и навсегда, никаких незыблемых политических или экономических выводов. Его сила, его редкое интеллектуальное обаяние состояло в том, что в его неугомонном мозгу вдруг разверзались шлюзы, прежние наслоения смывались, на их место из глубины всплывали новые обобщения, если не озарения.

—

По нескольку месяцев в редакции работали и оказывали помощь Струве историк А. А. Корнилов и философ С. Л. Франк.

Не имея затруднений со средствами, оптимальный тираж Струве всё равно искал методом проб. Так, первый номер допечатывался пять раз до общего тиража 3 тыс. экз., через два месяца он возрос до 4 тыс., ещё один понадобился, чтобы достичь объёма в 6,5 тыс. К этому времени издание начало печататься трёх типов: для легального распространения за границей его издавали под обложкой на плотной бумаге; для тайной перевозки в Россию журнал выходил без обложки; для пересылки подписчикам он печатался на очень тонкой бумаге, сродни нынешней кальке.

Большинство экземпляров покупалось российскими путешественниками, которых перебывало за границей около 200 тыс. человек в год. Именно их ждали свежие номера во всех книжных магазинах Германии, а также в Швейцарии, Франции, Австрии, Италии, Англии и США. Всего в 24 городах Европы и в Нью-Йорке.

О роли этого тонкого, от 16 до 32 страниц, журнала в четвертую долю листа свидетельствует в ноябре 1902 года его внимательный читатель, глава Берлинского бюро охранки А. М. Гартинг в депеше своему шефу, главе Парижского бюро охранного отделения Л. А. Ратаеву:

Придавая газете «Освобождение» значение предприятия, заслуживающего политического внимания и уважения, наиболее компетентные элементы утверждают, что либеральное движение в России настолько, будто бы, окрепло и соорганизовано, что в конце концов, и в самом ближайшем будущем, явится неизбежным фактором падения самодержавия.

—

Донесение в своём начале отмечает особенный характер журнала: это была общенародная трибуна. В редакторской статье ещё первого номера говорилось:

Не разъединять, а объединять наша задача. Культурное и политическое освобождение России не может быть ни исключительно, ни преимущественно делом одного класса, одной партии, одного учения. Оно должно стать делом национальным, или общенародным…

—

С неправительственной стороны заслуживает внимания мнение о журнале сына А. И. Герцена, А. А. Герцена, высказанное им после выхода в свет семи его номеров:

Помните, я Вам сначала писал, что в первый раз за границей издание напоминает мне отцовский «Колокол»? Теперь я могу сказать более: «Освобождение» заменяет «Колокол».

— Из письма А. А. Герцена П. Б. Струве. 3 октября 1902 г.

Из-за угрозы арестов за участие в нелегальной деятельности все авторы журнала скрыли свои настоящие имена за псевдонимами. Только редактор называл себя открыто: на каждой обложке после название было набрано «Издаётся под редакцией Петра Струве». В круг авторов, псевдонимы которых удалось раскрыть, входили: П. Н. Милюков, В. Д. Набоков, Д. И. Шаховской, И. И. Петрункевич, Н. А. Бердяев, С. Н. Прокопович, А. Ф. Кони, С. Н. Булгаков, В. И. Вернадский, Е. Д. Кускова, М. А. Волошин, В. Г. Короленко, С. Л. Франк, Е. В. Тарле, Н. Ф. Анненский и многие другие. Журнал получали и священник Полтавской губернии, и министр просвещения Ванновский, и Чехов. Распространением была охвачена почти вся империя: от Варшавы до станции Байкал, от Олонецкой губернии на севере до Самарканда.

К декабрю Струве разочаровался в действиях земцев крыла Шипова: на этот раз они продемонстрировали ошибку в лице главы земской оппозиции курской губернии М. А. Стаховича, поверив властям, которые обещали в случае отказа от политической деятельности расширить полномочия земцев в самоуправлении. Он назвал их печальными промахами, которые на руку одной только бюрократии.

В конце 1902 года «Освобождение» стало выступать за сплочение либералов путём создания нелегальной организации для установления конституционного порядка в России. При этом из тактических соображений Струве из номера в номер выражал поддержку революционным партиям и группам, делая это в целях сплочения противников самодержавия. В тех же статьях он стремился представить отдельные проявления радикалов, в том числе их пропагандистскую деятельность, как культурную миссию. Последнее делалось для того, чтобы уменьшить неприязнь либералов к представителям крайних политических течений. Сторонники журнала решили собраться за границей на конференцию, чтобы решить задачу объединения в одну организацию. Она прошла в швейцарском городе Шаффхаузене 2—4 августа 1903 года. Там собрались земцы и умеренные левые. Первых представляли И. И. Петрункевич, Пётр Д. Долгоруков, Д. И. Шаховской, Н. Н. Львов, В. И. Вернадский, С. А. Котляревский, Ф. И. Родичев, Д. Е. Жуковский. Вторую группу составили П. Б. Струве, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, С. Л. Франк, Б. А. Кистяковский, Е. Д. Кускова, С. Н. Прокопович, П. И. Новгородцев, И. М. Гревс и В. В. Водовозов. На этой встрече было положено начало «Союзу освобождения». Поразительным образом при его создании редакция сохранила свою независимость. А тот напротив брал на себя обязательства, закреплённые в Уставе:

Союз всеми имеющимися в его распоряжении силами будет поддерживать и распространять «Освобождение».

—

Департаменту полиции было необходимо уничтожить центр оппозиции. После неудачи слежки за редакцией, которую пришлось в августе 1903 года отменить, стражи российской госбезопасности добились обыска от германской стороны. Результат оказался ничтожным. А журнал к началу второго года издания достиг тиража в 7—7,5 тыс. экз.

Способы доставки журнала и издательская деятельность редактора

Первоначально редакция журнала рассылала адресатам изданные номера по почте. Однако такой способ оказался неудачным, поскольку по однообразию конвертов и подписей легко было вычислить корреспонденцию, интересующую полицию и цензурный комитет. Нужны были другие методы. Наиболее подходящим оказался способ пересылки журнала через доверенных лиц. Можно назвать 47 городов, в основном европейских, в которых были найдены люди либо нуждающиеся в заработке, либо сочувствующие делу освобождения России, которые за определенную плату надписывали и посылали по имевшемуся у них списку половину номера подписчику. Вторую половину он получал из другого города, а иной раз и из другой страны. Управлением конвейера по доставке журнала ведала в редакции жена Струве, Нина Александровна. Общими усилиями были налажены пути контрабандной доставки журнала в Россию, ведущую роль в которых играли город Мемель в Восточной Пруссии и железная дорога в Финляндии, соединявшая Хельсинки с Выборгом.

Что касается каналов переправки через Германию, то их известно несколько. Так, судя по письмам жены редактора — Н. А. Струве — господину Минке в Гайсбург (Herr Minka), он занимался рассылкой журнала в Россию, получая груз из редакции с указаниями каким маршрутом и сколько материала отправлять. Минимальный транспорт — 15 кг — уходил по маршруту в Санкт-Петербург через Иркутск, Кавказ. Также следует упомянуть несколько писем М. Вальтера (М. Walter), который был знаком с г-ном Минкой и точно так же помогал переправить нелегальный журнал в Россию — в Петербург и Батум, через Ригу, Виндау, Стокгольм. Упоминаются Р. Меккелейн (Richard Mekkelein), Натан (Nathan), Деканози (Тифлис, Батум), участвовавшие в организации отправки транспортов в Россию.

Центральной фигурой таких операций в Финляндии был политик-националист Конни Циллиакус. Он получал посылки в Швеции, переупаковывал их и под видом коммерческого груза или в чемоданах с двойным дном переправлял их на свою родину. Через финско-русскую границу груз перевозил уже «Союз освобождения». Масштабы доставки финнами нелегальной литературы можно оценить по тому факту, что только в одном 1902 году они переправили 10 тонн этой литературы самых разных видов. Время журнала в пути составляло три-четыре недели. Для изданий, требовавших ускоренной доставки, у финнов была разработана схема переправки, в которую были задействованы профессиональные контрабандисты. Она оказывалась в пять раз дороже обычной и ею пользовались для оперативной доставки «Листка „Освобождения“», который выходил во время русско-японской войны 1904—1905 гг. Всего было издано 26 номеров этого приложения к журналу.

Кроме этих двух изданий Струве выпускал ежегодник журнала под тем же названием. Он имел задачу познакомить читателей с крупными теоретическими работами. Вышло два номера этого ежегодника (за 1903 и 1904 годы). Выпускались также специальные брошюры, содержавшие огромное количество документальных материалов: по рабочему законодательству, еврейскому вопросу, о земских съездах и тому подобное. Кроме того Струве профинансировал издание нескольких монографий, посвящённых истории борьбы с самодержавием, в том числе сборник политических трудов М. П. Драгоманова, историю общественных движений в России времени Александра II, написанную историком А. А. Корниловым, а также впервые полный текст воспоминаний революционера В. К. Дебогория-Мокриевича. Таким образом Струве удалось организовать издательский центр, сравнимый с «Вольной русской прессой» Герцена. В конце 1904 года он сам сравнивал собственные усилия с деятельностью своих предшественников:

Продолжать [дело] Герцена и Драгоманова не значит просто повторять их идеи. Это значит питать и распространять тот широкий, не скованный никакими доктринами и в то же время твёрдый дух борьбы за всестороннюю свободу личности и общества, который всё время, как огонь неугасимый, поддерживали эти два деятеля свободного русского слова.

— Откуда и куда? // Освобождение. Сборник статей и материалов. – II. - 1904.

Время русско-японской войны и первой революции в России

Новый 1904 год принёс войну с Японией. Взоры её подрывных органов обратились в сторону оппозиционных властям противника организаций. Непонимание души российских либералов привело подданных микадо в редакцию с предложением работать на Японию. Дважды старания агентов разведки оканчивались выставлением их за порог.

В конце июня 1904 года министр внутренних дел В. К. Плеве сделал запрос германскому посольству о возможности закрытия «Освобождения». Предупреждённый друзьями Струве тогда же начал подготовку для переезда редакции в Париж. Он состоялся в сентябре того же года.

Усилия либералов заставили режим в начале ноября после первого легального Земского съезда и последовавшей банкетной кампании дать послабления печати. Освобожденцы в Петербурге наладили выпуск двух газет. В результате полиция озадаченно констатировала, что «Струве стал печатать свои статьи не в „Освобождении“, а в „Нашей жизни“, прикрывшись всем известным псевдонимом „Истурбин“». Перестав быть связанным задачей донести последние новости читателю, редактор отказался от регулярного раз в две недели выхода в свет журнала. После зимы он стал выходить где-то раз в месяц: с февраля по октябрь 1905 года вышло двенадцать выпусков. Можно было повысить качество, и тираж возрос до 10—10,7 тыс. экз. Причём в год революции интерес к «Освобождению» на родине падал, а вне её рос.

Ясно было, что конституции быть. Самым главным заделом на будущее стало обсуждение её проекта. Первыми из трёх фракций либерального движения: консервативного, центристского и «Союза освобождения» разработку закончила более организованная. Этот начальный вариант родился ещё в октябре 1904 г. в результате деятельности группы юристов из состава союза: В. В. Водовозова, В. М. Гессена, Н. Ф. Анненского, И. В. Гессена, Ф. Ф. Кокошкина, П. Н. Новгородцева, С. А. Котляревского, И. И. Петрункевича, Г. И. Шрейдера. Анонс публикации вышел в «Освобождении» в начале февраля 1905 года, а 2 апреля там же было объявлено, что проект конституции под названием «Основной государственный закон Российской империи» вышел к читателю.

Сегодняшний день требовал от либерального движения взаимодействия со всеми активными классами и сословиями. Предыдущая программа «Союза освобождения» объединяла людей добивающихся политической свободы. Нынешняя должна была выражать ещё и интересы рабочего движения, и вот-вот готового вспыхнуть аграрного. Пропаганда создания широкой либеральной партии началась ещё с того же октября 1904 года. Чаемая программа была принята на III съезде «Союза освобождения» в марте революционного года. В ней появились разделы и по рабочему, и по крестьянскому вопросам, и по делам национальностей. Распространяли его страницы авторитетного «Освобождения».

Не стоит думать, что всё шло так гладко. В бурлящем котле революции многих разносило в разные стороны. Вот что Струве писал в июне историку А. А. Корнилову, бывшему одно время его сотрудником, что «через три месяца прекратит издание „Освобождения“, так как союз не в силах поддерживать журнал… Всё это не было бы так грустно, если бы и в этих вещах не сказывались с плачевной ясностью факты дезорганизации и бессилия освобожденцев».

В июне стало известно о намерении высшей власти учредить долгожданную Думу, которая должна иметь законосовещательный характер. В связи с выработкой отношения к нововведению в июле состоялся очередной съезд земско-городских деятелей. Это событие на своей странице приветствовал редактор, говоря о том, что рождается державная нация, осознавшая свои права, а для её становления нужна своя партия, непременно конституционная и демократическая. Её возникновение произошло осенью и совпало с успехом всеобщей забастовки.

Очередной выпуск «Освобождения» состоялся 5 октября. А на следующий день его известный читатель граф С. Ю. Витте попросил аудиенции у государя. Через три дня, выступая перед Николаем II, он доказывал ему, что осталось две возможности: или назначить диктатора, или согласиться на крупные политические уступки. Оставшемуся в раздумьях императору он оставил свои заметки.

Анализируя записку Витте, можно увидеть, что он был знаком с программой «Союза освобождения» и, в частности, с публикациями Струве, его главного теоретика. Он предлагал принять платформу, которую Струве отстаивал на страницах «Освобождения»…: лозунг «свобода» должен стать лозунгом правительственной деятельности. Другого выхода для спасения государства нет.

— Пайпс Р. Русская революция. Кн. 1. - М.: Захаров. - 2005. - С. 58.

До капитуляции царизма оставались дни.

А редактор жил известиями из бушующей России. Он ежедневно покупал и утренние, и вечерние выпуски газет и просматривал их прямо на улице. Долгожданное известие пришло к нему прямо домой листком телеграммы от знакомого работника телеграфного агентства Петербурга и члена «Союза освобождения» Г. Б. Иоллоса. На следующий день поезд мчал по сути и не эмигранта по направлению к столице освободившейся родины. Чужой паспорт, запасённый накануне не понадобился: всё тот же Иоллос нашёл его на берлинском вокзале с известием, что по ходатайству Витте он более не считается государственным преступником, государь даровал ему прощение. Только 26 ноября после горячки октябрьских дней и последовавших раздумий о судьбе журнала Струве опубликовал объявление о приостановке его выхода. По причине выполнения своей роли он больше не возобновлялся.

Литература

• [warianty.blogspot.com/2010/01/blog-post_31.html В. Ю. Канищев. Журнал «Освобождение» — орган либерального направления нового типа.] // Наше отечество. Страницы истории: Сб. науч. Статей. Вып. 4. — 2005. — С. 61-70.
• В. Ю. Канищев. Роль журнала «Освобождение» в формировании конституционно-демократической партии: Автореф. дисс… канд. ист. наук. — М. — 2006.
• И. П. Белоконский. Земское движение. — М.: «Задруга», 1914. — 397 с.
• Д. И. Шаховской. Союз освобождения // Либеральное движение в России. 1902–1905. — М.: РОССПЭН, 2001.
• Р. Пайпс. Струве. Биография. — М.: Изд-во Моск. школы полит. исследований, 2001. — Т. 1. — 549 с.
• А. В. Тыркова-Вильямс. На путях к свободе. — М.: Московская школа политических исследований, 2007. — 392 с.

Отрывок, характеризующий Освобождение (журнал)

Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!