Осгуд, Фрэнсис Сарджент
| Фрэнсис Сарджент Осгуд | |
| Frances Sargent Osgood | |
 Портрет Фрэнсис Осгут из антологии её поэзии 1848 года | |
| Имя при рождении: |
Frances Sargent Locke |
|---|---|
| Псевдонимы: |
Fanny |
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Гражданство: | |
| Род деятельности: |
поэтесса |
| Язык произведений: |
английский |
Фрэнсис Сарджент Осгуд (англ. Frances Sargent Osgood; 18 июня 1811, Бостон, Массачусетс — 12 мая 1850, Нью-Йорк) — американская поэтесса и писательница, популярная фигура американского бомонда XIX века, знаменитая также романтическими отношениями с Эдгаром Алланом По и серией стихотворений, которыми они обменивались. В обществе также была известна под псевдонимом Фанни (англ. Fanny).
Содержание
Биография
Ранние годы
Фрэнсис Сарджент Локк родилась в Бостоне, штат Массачусетс, в семье Джозефа Локка (англ. Joseph Locke), успешного предпринимателя, и его второй жены Мэри Ингерсолль Фостер (англ. Mary Ingersoll Foster). Его первая жена, Марта Ингерсолль приходилась сестрой его второй жене. В свою очередь Мэри была вдовой Бенджамина Фостера, от которого у неё было двое детей: Уильям Винсент Фостер (англ. William Vincent Foster) и Анна Мария Уэллс (англ. Anna Maria Wells), которая также стала поэтом и близким другом Фрэнсис. У Джозефа и Марии родилось семь детей, среди которых был и американский писатель Андрю Атчинсон Локк (англ. Andrew Aitchison Locke).
Фрэнсис выросла в местечке Хингхем (англ.) в шт. Массачусетс[1]. В юности она посещала престижный Бостонский Лицей для Юных Леди (англ. Boston Lyceum for Young Ladies)[2]. Первые стихи Фрэнсис были опубликованы, когда её было всего четырнадцать лет, в литературном журнале для детей — «Juvenile Miscellany», издании, которое выходило дважды в месяц и публиковало детскую поэзию[1]. Литературным редактором выступила Лидия Мария Чайлд.
Замужество
В 1834 году Фрэнсис писала стихи под впечатлением от картин. Так, в Бостонской библиотеке Boston Athenaeum она познакомилась с молодым художником-портретистом Самуэлем Стиллманом Осгудом (англ.), который попросил её попозировать ему для портрета. Молодые люди обручились ещё до того, как портрет был завершён, а поженились 7 октября 1835 года.
После свадьбы пара переехала в Англию. 15 июля 1836 года родилась их первая дочь, Эллен Франсис. В 1838 году, всё ещё пребывая в Англии, Фрэнсис публикует сборник стихов A Wreath of Flowers from New England, где также была опубликована драматическая поэма в пяти актах «Эльфрида». Чуть позднее вышел ещё один сборник стихов The Casket of Fate.
В 1839 году из-за смерти отца Фрэнсис, семья вернулась в Бостон. После рождения 21 июля 1839 года их второй дочери, Мэй Винсент, семейство перебралось в Нью-Йорк. Фрэнсис стала востребованной писательницей и популярной фигурой нью-йоркского литературного сообщества. Многие её произведения печатались в популярных в то время литературных журналах. Иногда она писала под псевдонимами Кейт Кэрол (англ. Kate Carol) и Виолет Вэйн (англ. Violet Vane). В 1841 году была опубликована её книга The Poetry of Flowers and the Flowers of Poetry. Также изданы The Snowdrop, a New Year Gift for Children (1842), Rose, Sketches in Verse (1842), Puss in Boots (1842), The Marquis of Carabas (1844), и Cries in New York (1846).
Несмотря на большой успех на литературном поприще, в личной жизни Фрэнсис ждал крах. Есть свидетельства того, что пара рассталась к 1843 году[3].
Отношения с Эдгаром Алланом По
В феврале 1845 года По читал лекцию в Нью-Йорке, в которой подверг критике американскую поэзию, в особенности Генри Уодсворта Лонгфелло. Однако он отдельно выделил поэзию Осгуд, предрекая ей «светлое будущее» в литературе. Фрэнсис пропустила тогда лекцию, но своей подруге написала в письме, что По «считается весьма строгим критиком» и тем приятнее его комплимент[4].
Считается, что По и Осгуд впервые встретились лично, когда были представлены друг другу Натаниэлем Паркером Уиллисом в марте 1845 года[5]. Фрэнсис уже рассталась с мужем, хотя и не развелась. Жена По, Вирджиния Элиза Клемм ещё была жива, но состояние её здоровья было весьма тяжелым. Вполне возможно, что в Осгуд По привлекало то, что они оба были из Бостона, и ещё её ребячливость, напоминающая Вирджинию. Уже в это время у Фрэнсис могла быть начальная стадия туберкулёза, как и у Вирджинии[4].
Пользуясь тем, что владеет одной третью «Broadway Journal», По публиковал некоторые стихи Осгуд, включая весьма кокетливые. По отвечал своими стихотворениями, опубликованными там же под псевдонимом Edgar T. S. Grey. Наиболее заметным его произведением этого периода считается стихотворение «Валентина», которое представляет собой шараду, в которой спрятано имя Фрэнсис (в первой строке первая буква, во второй — вторая и так далее):
Фантазия — для той, чей взор огнистый — тайна! |
Несмотря на столь страстную переписку, отношения По и Осгуд оставались сугубо платоническими. Как ни странно, но жена По Вирджиния одобряла эти отношения и часто приглашала Осгуд к ним в дом. Ей казалось, что отношения с Осгуд благотворно влияют на её супруга. По перестал злоупотреблять алкоголем, в частности, чтобы произвести на Осгуд впечатление. Вполне возможно, что предчувствуя свой скорый конец, Вирджиния присматривала того, кто позаботится о По после её смерти[4]. Муж Осгуд, Самуэль, также не возражал против таких отношений, поскольку привык к импульсивным поступкам своей жены. Однако другие не оказывали им такой поддержки и отношения По и Осгуд подвергались жесткой критике.
Поэтесса Элизабет Эллет, чью любовь он отверг, распространяла слухи о дружбе По и Фрэнсис. Она даже общалась с Вирджинией на тему нарушения приличий. Эллет также предполагала, что третий ребёнок Осгуд — Фанни Фэй был рождён ею не от мужа, а от По. Фанни Фэй родилась в июне 1846 года, но умерла уже в октябре того же года. Один из биографов По, Кеннетт Сильверман считает предполагаемое отцовство По «возможным, но маловероятным»[4].
Пытаясь защитить своё имя, Фрэнсис Осгуд передала Эдгару По через Маргарет Фуллер и Энн Линч Ботта (англ.) просьбу вернуть ей все письма, чтобы она могла их уничтожить[7]. В июле 1846 года Сэмуэль Осгуд потребовал от Эллет извинений перед его женой, в противном случае он пригрозил ей иском о клевете. Эллет ответила письмом, в котором отказалась от своих слов и заявлений, а всю ответственность переложила на По и его жену Вирджинию[5]. После 1847 года Фрэнсис Осгуд и По не общались.
Эдгар Аллан По был не единственным мужчиной, с которым Осгуд флиртовала в стихах. Несколько мужчин признавались ей в своих чувствах, в том числе Руфус Уилмот Гризвольд, которому Осгуд посвятила поэтический сборник[5]. Соперничество между Гризвольдом и По за Осгуд вылилось в публичную вражду, ярким подтверждением которой стала компания Гризвольда по очернению репутации По, которую Гризвольд затеял после смерти Эдгара Алана По и которая продолжалась вплоть до его собственной смерти в 1857 году[5].
К «литературному флирту» с Осгуд относятся такие стихотворения Эдгара По, как, в частности, «В Альбом» (Ф-с С. О-д, англ. To F——s S. O——d), «К Ф.» (англ. To F——).
Смерть
Осгуд и её муж воссоединились в 1846 году и ненадолго переехали в Филадельфию чтобы переждать там скандал[2]. Несмотря на болезнь Фрэнсис продолжала писать стихи. К началу 1847 года она была изолирована в своей комнате из-за болезни, её дочерям было 11 и восемь лет, именно им посвящено большинство поэтический произведений Осгуд этого периода[3]. В 1849 году её муж, который с трудом зарабатывал деньги портретами, вновь оставил её в пылу золотой лихорадки. Незадолго до её смерти он вернулся[2].
Осгуд умерла от туберкулёза в 1850 году в своём доме в Нью-Йорке. К этому моменту она уже не могла говорить, её последними словами было «Ангел», написанное на грифельной доске и адресованное мужу[8]. Фрэнсис была похоронена в семейном склепе на кладбище Mount Auburn Cemetery в городе Кэмбридж (шт. Массачусетс). В 1851 году вышел сборник её поэзии, опубликованный друзьями под названием «Мемориал, составленный друзьями покойной миссис Фрэнсис Сарджент Локк Осгуд» (The Memorial, Written by Friends of the Late Mrs. Frances Sargent Locke Osgood). В 1854 году сборник был переиздан под названием «Laurel Leaves» и содержал предисловие, составленное Гризвольдом[3]. Целью переиздания был сбор денег на установку памятника. Фанни Ферн (англ.), которая в своей книге «Fern Leaves from Fanny’s Port-Folio» отметила, что к 1854 году памятника на могиле Осгуд так и не появилось, раскритиковала за это Самуэля Осгуда, который ответил ей через заметку в New York Evening Post. В частности он сообщил, что вдохновившись стихотворением Фрэнсис «The Hand That Swept the Sounding Lyre» он сделал проект надгробного памятника[9].
Дочери Фрэнсис Осгуд умерли через год после смерти своей матери: Мэй Винсент Осгуд скончалась в 26 июня 1851 года, а Эллен Фрэнсис 31 августа.
Литературный стиль
Осгуд была весьма плодовитой писательницей, и печаталась во всех основных периодических изданиях своего времени[4]. Фрэнсис Осгуд была одной из самых популярных поэтесс средины 40-х годов XIX века[1]. Её поэзия была очень личной и раскрывала внутренний мир Фрэнсис и её отношения с другими людьми, несмотря на то, что была застенчива[1]. В основе её поэзии лежала любовная лирика, хотя были и стихи, посвящённые матери, сестре, мужу и некоторым друзьям. Стихи, написанные её детям, не отличались сентиментальностью, а литературовед Эмили Стипс Уоттс находит в них «откровенную попытку выразить свои мысли и эмоции, которые никогда раньше не выражались в женской поэзии с такой экспрессией». В стихах сквозила искренняя озабоченность их развитием и воспитанием[3].
Гризвольд однажды сказал, что она пишет стихи «с лёгкостью, присущей беседе»[4]. В одном из критических обзоров её поэзии, По отметил, что «ей нет равных ни в нашей стране, ни в Англии»[5]. Он опубликовал критический очерк к её поэтическому сборнику «A Wreath of Flowers from New England» в издании Godey’s Lady’s Book за сентябрь 1846 года, заявив, что автор демонстрирует «глубину чувств и тонкость вкуса» и что она заслуживает публикации большим тиражом.
Произведения
- A Wreath of Flowers from New England (1838)
- The Casket of Fate (1839)
- The Poetry of Flowers and the Flowers of Poetry (1841)
- The Snowdrop, a New Year Gift for Children (1842)
- Rose, Sketches in Verse (1842)
- Puss in Boots (1842)
- The Marquis of Carabas (1844)
- Cries in New York (1846)
- The Memorial, Written by Friends of the Late Mrs. Frances Sargent Locke Osgood (опубликован посмертно в 1851)
- Laurel Leaves (опубликован посмертно в 1854)
Напишите отзыв о статье "Осгуд, Фрэнсис Сарджент"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 Kane, Paul. «Poetry of the American Renaissance». — New York: George Braziller, 1995. — 159 с. — ISBN 0-8076-1398-3. (англ.)
- ↑ 1 2 3 [www.enotes.com/nineteenth-century-criticism/osgood-frances-sargent Nineteenth-Century Literary Criticism] (англ.). E-notes. Проверено 8 августа 2010. [www.webcitation.org/67RdsHWDu Архивировано из первоисточника 6 мая 2012].
- ↑ 1 2 3 4 Watts, Emily Stipes. «The Poetry of American Women from 1632 to 1945». — Austin, Texas: University of Texas Press, 1978. — 159 с. — ISBN 0-292-76540-2. (англ.)
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Silverman, Kenneth. «Edgar A. Poe: Mournful and Never-ending Remembrance». — Harper Perennial, 1991. — ISBN 0-06-092331-8. (англ.)
- ↑ 1 2 3 4 5 Meyers, Jeffrey. «Edgar Allan Poe: His Life and Legacy». — Cooper Square Press, 1992. — ISBN 0-8154-1038-7. (англ.)
- ↑ «Валентина» в пер. В. Я. Брюсова
- ↑ Benton, Richard P. «Friends and Enemies: Women in the Life of Edgar Allan Poe». — Myths and Reality: The Mysterious Mr. Poe. — Baltimore: Edgar Allan Poe Society, 1987. — С. 13. — ISBN 0-9616449-1-5. (англ.)
- ↑ Dobson, Joanne «Sex, Wit, and Sentiment: Frances Osgood and the Poetry of Love» // American Literature. — Duke University Press, декабрь 1993. — Вып. 65. — № 4.
- ↑ Linden, Blanche M. G. Silent City on a Hill: Picturesque Landscapes of Memory and Boston's Mount Auburn Cemetery. — Amherst, MA: University of Massachusetts Press, 2007. — С. 197. — ISBN 1-55849-571-1.
Ссылки
- «A Valentine» — стихотворение Э. По, посвящённое Фрэнсис Осгуд.
- «Валентина» — стихотворение Э. По «А Valentine» в переводе В. Я. Брюсова.
- [id.lib.harvard.edu/aleph/000601785/catalog Frances Sargent Locke Osgood Papers] at Houghton Library, Harvard University
Отрывок, характеризующий Осгуд, Фрэнсис Сарджент
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.
Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
